…Однажды меня освободили. Я приехал на машине в Тбилиси искать утешения.
В полное собрание потерь,
Вышедших в прижизненном издании,
Все же не вошли потери ранние,
Как и те, что вопреки стараниям
Ясно намечаются теперь.
Не вошли друзья, обидой меченные,
И друзья, простившие сполна,
Женщины, теперь с другими венчанные,
И судьбы не принявшие женщины
Не вошли… но в том не их вина.
Чья вина, что, нынче глядя в дверь,
Где гуляет ветер расставанья,
Вижу то, чего не видел ранее:
Ты одна и есть мое издание
Полного собрания потерь.
Винсент Шеремет – воздухоплаватель и бакенщик – в своих рифмах, которые я обильно цитирую, видимо, тоже переживал каждую потерю как последнюю…
Мы портим своим нынешним состоянием души и организма образ, который некогда привлекал наших друзей и любимых. Законные слова «ты изменился», если не прибавить сомнительной достоверности «к лучшему», означают правду. Но к Мише это не относилось. Он не терял своих совершенных человеческих качеств. И мог бы долго радовать. Только радовать. Но он ушел, а мы с поправками на изменение особенностей характера и условий пребывания остались.
Мишенька жил по потребности. У него была потребность жить. А часть из нас (и немалая) живет по возможности. Есть возможность – вот и живем.
Когда, не зализав потерю, я собирался из Тбилиси в Москву, Миша вынес из дома большой портрет Нико Пиросманишвили и молча стал привязывать его к потолку кабины «жигуленка» изображением вниз. Это был единственный завершенный холст, который он хранил…
Нам казалось, что он написал немного.
Прекрасный грузинский кинодокументалист Коля Дроздов, история семьи которого – отдельный сюжет (да он и использован Тенгизом Абуладзе в фильме «Покаяние»), сидя на ступеньках чужого дома с балкончиками в старом Тбилиси, вспоминал время, когда Иоселиани выпустил в свет «Певчего дрозда»:
«Мы все дружили. Отар был старше нас, а нам по двадцать пять. Великовозрастные прожигатели жизни. Словно “Жил певчий дрозд” – фильм о нас. Жизнь как праздник. Контакты с людьми – главное действие того времени. Какие-то флирты, романы. Работа, творчество на втором плане. Картина была узнаваема, и мы искали среди себя прототипов героев или знакомые черты. И сходились на том, что если портрет главного героя был с кого-то списан – то это Миша. Так нам казалось.
Жизнь его от рождения до кончины – человеческие контакты. Это немало, это колоссально много, если учесть высочайшее, недостижимое качество Мишиного общения… Но когда его не стало и друзья принялись помогать Нане, Мишиной вдове, собирать и организовывать первую (увы, посмертную) выставку, аналогия с персонажем “Певчего дрозда” оказалась несостоятельной. У Иоселиани герой вбил гвоздь, на который можно повесить кепку, и оставил незаконченную партитуру. Казалось, что и Миша оставил десяток картин, но парадокс в том, что картин оказалось много, и это – загадка необъяснимая. Значит, не афишируя, таясь, он делал то, что должен был делать. Он был большим, настоящим художником. Мне грустно, что я узнал это только после его смерти».
Ошибка Коли Дроздова типична. Окружающие предполагали, что Чавчавадзе не только прекрасный сценограф, но и интереснейший живописец. Мало кто видел его работы. Мишина жизнь не была предметом повышенного внимания окружающих. Считалось, что наши заботы интереснее и важнее для него, чем его собственные. Он помогал нашему эгоизму, принимая нас такими, какими мы были или хотели казаться, не видя разницы.
Шел ремонт, и Гоги призвал Мишу и Лело посчитать, сколько рулонов обоев надо на комнату.
– Восемнадцать, – сказал Миша, не глядя на стены.
– Как ты безответственно говоришь, – упрекнул его Лело. – Надо посчитать окна, проемы, все обмерить.
– Обмеряй, ты архитектор.
На следующий день мы опять сидим у Гоги.
– Обмерил?
– Да.
– Сколько?
– Восемнадцать.
Лело смеется, вспоминая эту историю.
– Его можно было обмануть?
– А зачем? Разве он укорял кого-нибудь?
В нем была забавная деловитость.
Однажды в дом Харабадзе принесли бутыль винного спирта, и Гоги решил сделать из него коньяк, чтобы отправить мне в Москву. С сыном Георгием они разбавили его и заправили жженым сахаром. Когда они закончили процесс, пришел Отар Иоселиани, снимавший уже свои фильмы во Франции.
– Мне принесли коньяк, – сказал Гоги, – попробуй.
Иоселиани налил напиток в коньячную рюмку, долго гонял жидкость по стенкам, нюхал, грел. Наконец сделал глоток и значительно сказал:
– Очень хороший коньяк.
Тут вошел Миша, и Гоги проделал тот же эксперимент.
– Много сахара положил, – сказал Миша и отставил стакан.
Мы с Лело вспоминаем Мишу, и улыбка не сходит с наших лиц.
– Он поступил на режиссерский факультет сразу после школы, а потом решил, что хочет стать живописцем, и ушел. Он увлекался Ван Гогом, много писал под его влиянием, но ничего не сохранилось. Потом вдруг ушел из института и год прожил в монастыре. Совершенно один. Вроде смотрителя. Во-первых, его интересовали грузинские архитектура и живопись. А во-вторых, он решил, что нужно жить бедно.
– Это ему удалось.
– Да, и это удалось. Монастырь был в диком месте, совершенно тогда недоступном. Поживу, говорит, и попытаюсь восстановить роспись одного из строений этого монастыря.
Он был реален в своих фантазиях. Мог спать на голой панцирной сетке, правда, всегда покрытой чистейшей простыней, и думать о восстановлении храма. Мне кажется, что, кроме воздушных замков, он ничего не строил, но он был так уверен, что построить их можно, что они обретали реальность.
– Он правда жил в мечтах, но реальная жизнь была оболочкой мечты. Он прожил тот год в горах один. Олени ходили через монастырский двор. Иногда паломники посещали его, иногда друзья. Он много изучил, и, по существу, его жизнь началась с этой истории. У него была вера, что человек может все. Посади Мишу на реактивный самолет – и самолет взлетит.
Так у него было и с машиной. В Саарбрюккене режиссер, который работал с Мишей, устроил ему покупку дешевого подержанного «мерседеса». Миша сел за руль и отправился в путь. В Польше на Мишу едва не наехала телега, и он, спасая лошадь, улетел в кювет. Все деньги он потратил, чтобы контейнером отправить машину в Москву. Я встретил его на Белорусском вокзале с полотняной сумкой и банкой краски бежевого цвета.
– Где машина, Миша?
– Слушай, Юра! «Мерседес» разбился, и я подумал, что это к лучшему. Сейчас Чавчавадзе приедет в Тбилиси на «мерседесе». Не глупость это? Надо от него избавиться.
На московской таможне мы спросили начальника, можно ли отдать им автомобиль. Начальник был нелюбезен и сказал, что таможня не покупает машины.
– Не надо покупать. Просто так возьмите.
– Грузин отдает «мерседес»?
Утром следующего дня вся таможня вышла смотреть на Мишу.
– Хоть колесо возьмите, – сказал начальник любезно, – аккумулятор новый.
– Нет. Все! Какой я счастливый.
Он был действительно счастлив.
Декларировать освобождение и освобождаться – совершенно разные действия. Как готовиться к жизни и жить. Даты, памятные дни, вехи во времени для Миши не имели значения. Он не прерывал процесса, не правил тризну над завершившимся периодом и никогда не начинал новую жизнь. Силуэты его изменений были расплывчаты, а рисунок пребывания на земле – точным.
Он ничего не заканчивал, потому что ничего не начинал. Он продолжал. Надо освободить себя от необходимого, потом можно отказаться и от того, что не нужно.
– Я утверждаю, что Миша был поэтом, несмотря на то, что он не написал ни одного стиха, – сказал мне Джансуг Чарквиани, написавший много прекрасных стихотворений. – Я благодарю его за то, что восходит солнце. Не знаю как, но этот процесс связан с ним. Он был настоящим. Великим. И это не так просто, как я говорю. Не знаю, как у вас, но мы, грузины, очень любим своих мертвых. У нас гениальны поэты, которым мы недодавали при жизни… С Мишей так же – и иначе. Я уважаю его живого и небесного. Нет разницы. И я не уверен, ушел ли он в действительности.
Все, что делал Мишико, было окрашено чистым светом. Даже юношеская криминальная история, о которой говорил весь Тбилиси.
Идея восстановления храма Давидгареджи (того самого, на танковом полигоне) требовала средств. У государства их не было, а у родственника Мишиного друга Темо были. Посчитав, что подпольными миллионами, украденными у народа, надо с народом делиться, Темо произвел экспроприацию, был пойман и посажен родственником в тюрьму. Хотя симпатии города были на стороне «налетчиков». Миша разработал план побега Темура с помощью веревочных лестниц и сам осуществил освобождение. Навыки прекрасного спортсмена (он был чемпионом Союза по фехтованию в командных соревнованиях) помогли провести операцию успешно. На следующий день они уже лежали на пляже в Батуми. Месяц беглец и спаситель скрывались, потом решили, что родственник и власть одумались. Темо вернулся в тюрьму. Меры по охране были усилены. Однако Миша придумал и второй побег. Дело закрыли. «Жалко мальчиков».
Лело Бокерия, друживший с Чавчавадзе с детства, предается со мной воспоминаниям: «Мишико прожил всю жизнь в романтических фантазиях. И даже после инфарктов ни один день не пропустил без того образа жизни, который сам себе придумал. Главное в его жизни – то, что он был абсолютно добрым и лояльным ко всем человеком. Никто не скажет, что был не понят Мишей. Он мог спорить часами, страстно и убедительно, но ни один спор не окрашивал отношения неприязнью. Это был его образ жизни».
«У каждого поколения есть символ, типичный представитель своего круга, – говорит актер Гоги Ковтарадзе. – А с Мишей наоборот. Он не был похож на нас. Он, может, был из другого времени, которого мы пока не знаем. При том, что он был совершенно реальный. Земной. И всегда говорил правду. Даже при этом у него не получалось обидеть человека. И он очень любил друзей».