Жизнь идет, а мы, бывает, все еще готовимся к ней, планируем потери и приобретения, исправление ошибок и прощение друзей. Ждем и пережидаем время, забывая порой, что, начавшись однажды, жизнь эта однажды окончится. Человек вспоминает о сердце, когда оно болит, а болит оно, когда обидел друг, когда теряешь любимых, когда попусту уходят дни; оно болит от потерь, но врач от этого не поможет. Только сам себя и убережешь от боли, если откроется тебе однажды, что ты и все вокруг неповторимо и что жить надо сейчас. Сердце, больное от ошибок природы, может спасти врач.
…Мальчик лежал на операционном столе. Ему оставалось жить либо пять минут, либо всю жизнь. Такая это операция – «на сухом сердце». Охлажденный до тридцати градусов организм находится в состоянии, близком к анабиозу. Все жизненные процессы замедляются. Можно остановить сердце минут на пять, ну шесть… За это время надо произвести на нем операцию и зашить его.
Оперировавший врач был опытным, он помогал многим, но в этот день у врача оказалось два соперника – болезнь и время. И время победило его. Ему стало страшно. Так бывает. Он стоял с иглой в руке, смотрел на замирающее сердце и не мог сделать стежок на нем. Мальчику оставалось жить меньше пяти минут. Тогда сестра заглянула в кабинет и сказала: «Вячеслав Иванович!» Тридцать секунд ушло на то, чтобы дойти до операционной. Еще тридцать – на переодевание. Около двух минут – на мытье рук.
Он надел перчатки и подошел к столу. Следующие две минуты Францев прожил хорошо и спокойно. Он шил ровно и быстро. Стежок к стежку. Двух минут ему хватило…
Он вернулся в свой кабинет и спросил:
– На чем мы остановились?
– Вы наклонились к соседу и сказали: «Вот место, где живет душа».
– Да, так мне показалось… Хотя в анатомическом смысле сердце – это мышца с рядом дублирующих систем. Но как оно продуманно! – Он сказал это так, словно оценил дело, сделанное кем-то другим.
Ежегодно в нашей стране рождаются многие тысячи детей с врожденным пороком сердца. Двадцать процентов будут болеть, но жить. Восемьдесят должны погибнуть. Францев брал обреченных малышей, и после его операций восемьдесят восемь из ста оставались жить. «Брал» – слово неточное. Из Московской области присылали больных, которым, кроме него, никто уже не мог помочь. Иногда людей этих привозили еще безымянными, а увозили с именем Вячеслав. Самому младшему из его пациентов было двенадцать часов от роду.
Когда-то давно Францев понял, что вся хирургическая техника сводится к тому, чтобы разрезать (вырезать), зашить и завязать. Однажды, еще будучи студентом, он обратил внимание на то, что его учитель, академик Е.Н.Мешалкин, делает стежки с одинаковым, как машина, интервалом. Францев купил пяльцы и ткань с рисунком для вышивки болгарским крестом. Хирургической кривой иглой, вставленной в иглодержатель (как на операции), он все свободное время вышивал пейзажи. Его кровать в общежитии Второго медицинского института была увешана нитками. Он завязывал узлы, когда читал, когда беседовал, перед сном, а может быть, и во время сна. Он точно знал, что рожден быть хирургом, и ради этого жил.
…К туловищу человечка из искусственных кровеносных сосудов девочка уже приладила ноги, она по-прежнему сидела на диване, не поднимая глаз. А профессор шел по коридору узнать, бьется ли сердце у другой девочки, которая все еще лежала на операционном столе.
В Муроме в тридцать третьем году Францев тоже лежал на операционном столе. Мальчиком он поскользнулся и сломал бедренную кость. Возникла контрактура мышц. Ногу надо было выпрямить, и врачи сказали, чтобы отец сам купил хлороформ. Он, поставив пол-литра аптекарю, достал лекарство. Потом точно так же купил эфир и еще чего-то принес, чтобы лечили скорее, чтобы не мучили мальчика.
От трех до одиннадцати лет Францев прожил в специальном корсете. Почти недвижим, он путешествовал по больницам и санаториям, учил наизусть школьные учебники, и ему попадались хорошие люди. Он помнит их до сих пор, но «вымогателей эфира» не забыл и, ступив на путь врачевания, дал себе слово: как бы ни была скромна плата за благороднейшее из ремесел, не компенсировать чужое горе повышенным своим благополучием. Он был отмечен верой в свое предназначение. Эта вера его хранила от материальной и моральной экспансии, когда с каждым, хотя бы и незначительным, шагом вверх возникает желание расширить жизненные территории, все больший круг вещей становится необходимым и в друзьях оказывается все больше нужных (сегодня) людей. Он не растекся по плоскости тонким, но хорошо заметным сверху слоем, не стал оконтуривать новые территории, а ушел в глубину и дал сильный рост вверх. Рабочего тела души всем отведено примерно поровну, один тратит его на завоевание горизонтальных поверхностей, другой избирает вертикаль.
К моменту рождения Славы у Францевых было уже восемь детей (Маруся, Шура, Юля, Мила, Коля, Женя, Володя, Тамара). Он был девятым, десятой, последней, родилась Наташа. Сколько он помнит, мама всегда готовила, убирала, стирала, шила. Она делала для детей все, только учиться она не могла им помогать, потому что была неграмотна. В зрелые годы дети сообща научили Варвару Васильевну читать и писать.
Отец Иван Дмитриевич имел образование в размере двух классов церковно-приходской школы, но человек был начитанный, с врожденной грамотностью письма (эту грамотность унаследовали и дети). С детьми он разговаривал мало и держал их в строгости, но хвалился своим сослуживцам-железнодорожникам многочисленными похвальными листами своих ребят. Науки и честность были религией семьи. Единственный раз мама била брата Володю бельевой веревкой, когда нашла у него в кармане невесть откуда взявшиеся двадцать копеек.
Семья, как и природа, до определенного времени водит человека по житейским кругам, формируя его отношение к жизни, и выпускает в люди таким уж, как получится.
У Францевых получились хорошие дети. Они росли, учились и защищали Родину, когда пришлось, достойно: Коля, старший сын, со своим катером воевал под Сталинградом, на Дону, на Черном море и, пройдя с боями по Дунаю, геройски (хоть и не получил Звезды, хотя был представлен к ней) закончил войну в Вене. Золотой Звездой был награжден другой брат Францева – Женя. Его жизнь была чистой, ясной и короткой. Он погиб на Севере уже в звании Героя, будучи знаменитым летчиком, первым в войне потопившим с воздуха вражескую подводную лодку.
Накануне он приехал в отпуск к семье. Привез продукты, деньги и подарил тринадцатилетнему Славе свою шинель и мичманку; шинель и мичманку просили потом в музей школы имени Жени Францева, но они не сохранились у Вячеслава Ивановича. Он износил вещи, поступив в мединститут.
Американского хирурга Джона Кирклина спросили: когда он допускает к операции на сердце молодого врача? «Я мысленно представляю себе, – говорил Кирклин, – что нужно срочно прооперировать внучку, а я неважно себя чувствую. Если я доверил бы в этой ситуации кому-то ее жизнь, то и другие жизни можно доверять». Он прав. У того, кого оперируют, одна жизнь. У хирурга в руках чужих жизней много, но если к каждой из них он не будет относиться как к единственной, ему лучше бросить свое ремесло.
Иногда я думаю, как тщательно отлажена система защиты человека, сознательно рискующего жизнью, скажем, отправляющегося в космос: сколько систем наблюдения и контроля, дублирующих систем жизнеобеспечения. А ведь это такой же живой человек, как тот, что лежит на операционном столе. Точно такой, но никто не может продублировать хирурга… Он сам – и государственная комиссия, и стартовая площадка, он медико-биологический комплекс, он центр управления, он вертолеты службы встречи, он консилиум специалистов и исполнитель их решения, он все, он тысячи человек, он – один.
В дверь кабинета аккуратно, как на экзамен, входит молодая женщина:
– Сердце опять болит вроде бы…
Профессор долго прослушивает ее и вдруг спрашивает:
– Почему замуж не выходишь?
– А можно? – спрашивает она.
– Нужно. И детей рожать тоже…
– Но ведь болит…
– Нет. Не болит. Иди. Все у тебя в порядке.
Она вышла.
– Там действительно все в порядке, – объяснил Францев. – Просто она постоянно прислушивается к себе. Исправленному сердцу не так веришь, как здоровому. А надо верить.
Для Францева операция – это собственно жизнь. Он изобретал новые инструменты, готовил учеников и преемников (к своим пятидесяти годам Францев выпустил в жизнь одиннадцать докторов и сорок два кандидата медицинских наук), он выступал на международных конгрессах и писал научные труды, он и заслуженный деятель науки, и лауреат, и член медицинской комиссии Международной ассоциации любительского бокса. У него было много других званий и других занятий немало, но только операция – хирургическая операция – давала ему ощущение истинного счастья.
– Вячеслав Иванович, одеваться!
Он шел по коридору в операционную, а девочка уже прилаживала руки к человечку (пока все еще без головы) из искусственных кровеносных сосудов. Она сидела, наклонившись, а над ней висели соцобязательства врачей и сестер, и восьмым пунктом в них значилось: отработать тридцать часов в подшефном совхозе.
Он начал оперировать, как все в институте, еще на практике, попав в знаменитую клинику Бакулева. И, войдя единожды, остался там, покидая ее лишь для лекций и семинаров. Он помогал дежурить, работал в операционных. За четвертый курс Францев сделал свыше четырехсот аппендэктомий. Он дневал в клинике и ночевал там же – на диване…
Больные шли к нему спокойно, хотя и знали, что их оперирует студент. Они всегда знают, кто их оперирует, ни титулы, ни звания не обманут человека, который доверяет кому-то свою жизнь и здоровье. Не раз я слышал в различных клиниках перед операцией беспокойный шепот: «Только не надо, чтоб меня оперировал профессор». Францев со студенческой скамьи вызывал доверие больных людей.
…Закончив операцию, он вернулся в кабинет.
– Операции на сердце утратили свой романтический ореол, от этого они, правда, не стали менее драматическими. Всякий раз это все-таки поход к границе жизни. И уйдет человек за эту границу или нет, зависит не только от меня. Хирургическая операция – коллективное творчество, каждый ее участник держит ниточку, на которой висит жизнь.