Судьба – мытарь и меняла. Предлагая нам выбор, она знает заранее, какую цену придется заплатить за право иметь собственное суждение насчет устройства мира.
Надо думать… Теперь, когда этот процесс стал пусть не всегда результативным, но не таким уж опасным, мы со вниманием вглядываемся в лица людей, которые думали всегда. И задумывались…
Многие из них, отторгнутые некогда страной, «возвращаются в строй»… Так мы иногда себе представляем процесс реабилитации, забывая, что ни взгляды, ни мысли тех людей, ни восприятие ими событий не изменились и не они вернулись в наш строй, сам строй начинает выравниваться по этим людям. (Ну, согласен, начинал, было.) Такое у автора романтическое представление о народе и обществе.
Но по-прежнему кажется, что, восстанавливая добрые имена, государство оказывает потерпевшим от него честь. Между тем реабилитация – это покаяние общества перед невинными его жертвами, убитыми или невыслушанными. Покаяние, в свою очередь, реабилитирует общество. Оно дает возможность утвердиться в правоте определения истинных ценностей: некоторым. Переосмыслить эти ценности: некоторым. И осмыслить: некоторым. Иногда это разные люди.
Двадцать второго декабря 1986 года я шел по пятому этажу «Литературной газеты» и не подозревал, что через полсуток стану свидетелем события, которое привлечет внимание всего мира.
– Ну, ты-то, конечно, завтра будешь на вокзале? – шепотом спросила меня у лифта Лида Польская из отдела культуры.
– А не знаешь, какой вокзал? – спросил я, будто остальное мне известно.
– Куда из Горького приходят поезда. На Ярославский…
Там у меня не было ни грузинских, ни ленинградских друзей, и единственный человек, которого я как журналист (и не как журналист) должен бы встречать из Горького, был академик Андрей Сахаров.
Зарядив несколько кассет фотопленкой и положив в карман куртки диктофон, я стал думать, как узнать номер поезда с академиком.
– Академиком в высоком нравственном смысле? – спросил мой приятель художник Борис Мессерер, которому я позвонил, чтобы узнать час приезда, полагая, что они с Беллой Ахмадулиной могут быть информированы о приезде. Услышав в ответ «да», он попрощался с поспешностью, которую можно было бы принять за неучтивость, имея в виду культурные традиции его семьи, но не беря в расчет тему разговора. Это был мой третий безрезультатный и настораживающий собеседников звонок. (Сегодня торопливые гудки при возникновении «нетелефонных разговоров» кажутся наивными, хотя еще вчера они были понятны, и понятливость эта хранится в нас на всякий случай, впрок.)
Оставалась еще одна возможность, самая простая и нормальная, – набрать номер справочного телефона Ярославского вокзала, но я медлил. Я уговаривал себя, что проще поехать на площадь трех вокзалов и посмотреть расписание, чем слушать механический голос «ждите ответа». Но это были уловки: не механического голоса я боялся и даже не электронного слуха… Я боялся собственного страха. И страх этот, который жил во мне, как и во многих из нас, почти незаметно выполз теперь наружу.
Он стал частью нашего несвободного сознания, и мы не чувствовали необходимость его изживать, потому что приспособились к нему и боялись, уже не замечая того. Этот страх трансформировался в «единодушную поддержку», «законную гордость», «единогласное избрание», «достойную отповедь клеветникам», «чувство глубокого удовлетворения» и т. д. Иногда он мог вылиться в отчаянный поступок (отчаянный тоже от страха), но это не меняло дела.
Как осколок боевого металла, заросший соединительной тканью, он почти не беспокоил нас. Лишь изредка, при неловком слове, при нечаянном воспоминании, страх напоминал о себе, и во преодоление «боли» мы глушили его сознательным или рефлекторным уже безучастием в чужой и своей судьбе, безразличием и цинизмом, не решаясь на хирургическую операцию, которую могли сделать себе лишь сами.
Господи! Возможно ли избавиться от него, если страх въелся в скелет, в мышцы, в мысли, в чувства, если мы родились в царствование его и всю жизнь он был и поводырем, и защитником нашим, и детей своих мы воспитывали в страхе, повиновении и конформизме? Аминь.
Теперь он лег на телефон, как на амбразуру, защищая меня, и больших усилий стоило ткнуть палец в кольцо телефонного диска. Безразличная «двадцать третья», не подозревая о моих муках, бесстрастно назвала три поезда, первый из которых приходил в четыре утра, а последний – в семь.
В ПОЛОВИНЕ четвертого утра 23 декабря, выехав на Садовое кольцо, я пересек границу страха, никем, кроме меня самого, не установленную…
…Походив по ночному Ярославскому вокзалу среди спящих на чемоданах детей, среди солдат, лежащих на неудобных сиденьях в позах, противоречащих учению о возможности двигательных функций костно-мышечного аппарата, среди небритых мужчин и разутых для отдыха ног женщин, сидящих на клумаках с новогодними уже гостиницами и студенистой колбасой, и не признав в них иностранных корреспондентов, которые должны были, по моим расчетам, встречать академика, а потому почувствовав облегчение отсрочки неизбежного, я поехал домой, чтобы там дожидаться семи утра, когда приходит 37-й скорый.
У меня было время, чтобы в Большой Советской Энциклопедии поискать материал о том, кого встречал. К интересу и любопытству примешался убогий оправдательный мотив, который я словно бы готовился пропеть неизвестно кому: «Ну ведь в БСЭ это имя есть!»
Из статей о шести Сахаровых, представленных в 23-м томе, материал об Андрее Дмитриевиче был хотя и не самым правдивым, зато самым лаконичным – 9 строк. Он начинается датой рождения – 1921 год, чего не опровергнешь, и заканчивается фразой: «В последние годы (том подписан в 1974 году) отошел от научной деятельности», что без труда опровергает академик Сагдеев: «Ни на минуту не прекращает он (Сахаров) и активной научной работы. В конце 60-х – начале 70-х годов он обращается к одной из самых глубинных проблем современного естествознания – теории гравитации и происхождения Вселенной…»
Вот у нас искусство информации! Казалось бы, всего 9 строк, а сколько за ними скрыто! С 1973 года в головы наши вкладывали оценки деятельности академика (вне физических проблем), не балуя информацией. В «Комсомольской правде» от 15 февраля 1980-го точно написано: «Духовный отщепенец, провокатор Сахаров всеми своими подрывными действиями давно поставил себя в положение предателя своего народа и государства».
Или в «Литературке» от 30 января 1980 года: «А.Сахаров более десяти лет поносил свой народ, подстрекал против него… Да, мы терпели долго, пожалуй, слишком долго, надеясь, что в человеке, может быть, заговорит хотя бы слабый голос гражданской совести».
Или в книге Н.Яковлева «ЦРУ против СССР», подписанной в печать 6 мая 1985-го: «…Он (Сахаров. – Ю.Р.) даже не стоит, а лежит на антисоветской платформе».
Вот кого я собирался встречать на исходе самой длинной ночи. Прости мои сомнения у телефона, читатель.
Ладно… можно было не знать, что, родившись в семье русских интеллигентов, почитавших богатство души выше иных богатств, Андрей Сахаров, закончив МГУ в 1942 году, отправился не в науку, а на военный завод в Поволжье, где наизобретал много полезного для фронта; что после войны, поступив в аспирантуру физического института к Игорю Тамму, без колебаний включился в дело, важность которого для нашей страны трудно переоценить; что его участие в создании термоядерного оружия в значительной степени определило успех этого дела; что его совместные с Таммом идеи в области управляемой термоядерной реакции явились основополагающими и сегодня, воплощенные в «Токомаках», разрабатываются во всем мире… Многого можно не знать, да ведь узнать было недолго. Только вот зачем узнавать? Есть опасение потерять в себе чужой голос и страх – обрести свой.
Разумеется, я понимаю, что Сахаров был в какой-то степени защищен своей известностью и той огромной ролью, которую он играл в создании бомбы, но уверен, что, будь он лишен этой защиты, он все равно старался бы доказать свое право на борьбу за справедливость и разумный мир. Просто изменилась бы ситуация – не он бы кого-то защищал, а кто-то должен был бы защищать его.
В ядерном проекте он участвовал, не испытывая «комплекса Оппенгеймера», и успешно. В июле 1953-го 32-летний физик защищает докторскую диссертацию (12 августа была испытана первая водородная бомба), в октябре того же года становится действительным членом Академии наук СССР, а в декабре награждается звездой Героя Социалистического Труда и Сталинской премией. Он продолжает работу в группе Курчатова и, видимо, занимает в ней ведущую роль, если после испытания гигантской силы термоядерного устройства в 1955 году маршал А.Неделин на полигоне предложил ему первым поднять тост за успех. Успех был безусловным, но черным его мерилом оказались и две «мирные» смерти – солдата и девочки, оказавшихся без укрытия за десятки километров от взрыва.
Сахаров поднял бокал и выпил за то, чтобы «изделия» успешно взрывались над полигонами и никогда над мирными городами. И хотя через год будет уже дважды Героем и лауреатом Ленинской премии, он вместе с И.Курчатовым активно включится в борьбу против испытаний в трех средах их совместного детища. Но тогда он все-таки сказал: «Пусть взрываются над полигонами».
Неделин ответил притчей, которую Андрей Дмитриевич считает не вполне приличной. Сидит бабка на печи, а старик у образа на коленях просит: «Укрепи нас и направь». «Моли только об укреплении, – говорит бабка, – направим мы уж как-нибудь сами».
Схема притчи не была ни новой, ни оригинальной. Многие ученые ее знали и без маршала. Что касается Сахарова, то он не хотел и не мог смириться с той ролью, которую обозначил ему Неделин.
«Я встретился с большими трудностями при попытках разъяснить эту проблему, с нежеланием понимания. Я писал докладные (одна из них вызвала поездку И.В.Курчатова для встречи с Н.С.Хрущевым в Ялте – с безуспешной попыткой отменить испытания 1958 года), выступал на совещаниях».