Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет».
И точно, произошло: Лазарь, как увидел его в боливаре с тростью, задумчиво идущего по улице, окликать не стал, а скорее с мешком глины побежал в мастерскую лепить Пушкина – как увидел.
Прошло много лет. Нет Александра Сергеевича, Булата Шалвовича, нет и Лазаря Тазеевича, а счастливые знаки их присутствия в нашей жизни живут в книгах, в песнях и в бронзе по адресу 1-й Неопалимовский, дом 4, во дворе.
Ватерполист Тихонов
Случай – сводник. Случай – шанс. Случай – плод жизни, одно из удачных ее достижений. Поди рассмотри его, определи его роль в твоей судьбе. Потом, спустя годы, понимаешь: не случись – и все пошло бы неведомым путем. Иные друзья, дети, профессия…
Мой счастливый случай – Александр Иванович Тихонов с объемом легких в шесть с половиной литров. Он явился ко мне ночью в киевскую гостиницу «Театральная» после того, как изобразил скульптуру «Дискобол» (в натуральном виде, на спор) перед правительственным домом на бывшей улице Репина, отовравшись от милиционеров тем, что репетирует позу для скульптора Мирона из Греции.
Разбудив половину молодежной сборной СССР по водному поло, он сообщил, что участь его решена и он завтра же женится на генеральской дочке из числа уличных зрительниц. Всё! В каждой комнате по магнитофону «Днепр-5», дом в Коломягах и культурная, без грубостей, игра в нападении и защите.
Через неделю он уехал к себе в Ленинград и в первой же игре был удален из воды дважды.
Легенда и головная боль исторического факультета ЛГУ, Тихонов отличался редкой открытостью, дружелюбием и юмором. В нем жила незлобивая наглость, перед которой терялись даже очень сильные мира сего…
Он преподавал историю, играл в водное поло, судил игры, плавал помощником капитана в дальних морях, задержался директором центра олимпийской подготовки на Крестовском острове, тренировал женскую ватерпольную команду, сохранив себя таким же, как и сорок лет назад, когда, позвонив из Питера, сказал мне: «Приезжай поступать на факультет журналистики в ЛГУ. Нам нужен вратарь».
Я приехал. Жил в его доме, играл с ним в одной команде и благодаря Сане выучился на журналиста.
У меня были проблемы с политэкономией социализма. А доцент занимался плаванием в оздоровительной группе преподавателей, которой руководил Александр Иванович. Днем они его учили, вечером – он их. «Ну, дистрофики, – весело командовал Тихонов, – построились и в воду!» Доцент стоял под душем в одной шапочке, когда мощная фигура заслонила выход из кабинки. «Мой друг, Юрий Михайлович, знает предмет на пять». – «Он не ходил на занятия». Тихонов потянулся к крану и перекрыл горячую воду. Он был гуманистом. «На четыре!» – сопротивлялся доцент. «Зачетку!» – повернулся ко мне Саня, сдаваясь. Вечером они с доцентом обмывали мою стипендию.
Восхождение ко дну
Тот, кто пашет и кует,
Тот кует и пашет.
Тот, кто пляшет и поет,
Тот поет и пляшет.
То немногое, что можно выбрать для печати из замечательных высказываний Гены Хлевнова – моториста НИС «Академик Мстислав Келдыш», честного наследователя морской династии, ведущей род от прадедушки Хлевнова, потомственного одесского контрабандиста
Профессия – пассажир
– Ну! Коллега! – в голосе Михальцева были нетерпение и диктат.
– Что, опаздываю? – раздраженно спросил я.
– Нет, но вы не одеты.
Это было правдой. Несгораемый голубой костюм с эмблемой подводного обитаемого аппарата «Мир» был перекинут через плечо, на другом плече висела сумка с фотоаппаратами, в руках – телевизионная съемочная камера Betacam и светильник. У выхода на палубу готовые к погружению стояли командир аппарата финский пилот Пекка Лааксо и второй пилот Дима Васильев.
– Одевайся, мы подержим. Ты грузишься первым.
Михальцев, снимая напряжение, сказал «ну-ну» и пожелал ни пуха…
С ним постоянно такая история. Сначала мгновенное «нет» на любое предложение, потом – после паузы – оптимальное решение. Сначала претензии за опоздание, пусть мнимое (мнимое – это, правда, не про меня), за активность или за пассивность – не имеет значения, потом извинения (если не прав), примирение во имя дела. Сначала осторожное, почти испуганное «Чу! Чу!» (словно: «чур меня, чур»), потом действия, смелые до границы рассудка (но до безрассудства – никогда)… Поучения, наставления, педантизм, склонность к точным формулировкам до умопомрачения, подозрения (которые, впрочем, порой оправдываются), просто фантастическое упрямство, дающее положительные результаты, а потому эвфемистически называемое упорством, способность обидеть человека, не заметив этого, и признать свою неправоту, если объяснить ему что к чему, стремление к намеченной цели по кратчайшей прямой, проламывая путь и обдираясь в кровь, уверенность в своей правоте и т. д., и т. д.
Все это, да к тому еще столько же противоречивое и разное, не нарисует портрет профессора Игоря Евгеньевича Михальцева – крестного отца «шеститысячного» аппарата «Мир», в который я сейчас полезу, чтобы участвовать в коротком испытательном погружении.
Честно говоря, можно было обойтись без дополнительного погружения для замеров крена, но Михальцев, Толя Сагалевич и финны пожалели меня, видя, как я расстроился, оставшись за бортом погружений, и приняли решение пустить меня под воду.
Гидронавтов Института океанологии имени Ширшова я знаю давно. В 1975 году мы познакомились в Голубой бухте в Геленджике. Тогда испытывался «Аргус» с глубиной погружения до 600 метров, построенный по проекту Николая Гребцова в конструкторском бюро института у Виктора Бровко, который в нашем рейсе с борта научно-исследовательского судна «Академик Мстислав Келдыш» руководит погружениями. Тогда Виктор взял меня буквально в первое «ныряние» аппарата. Я написал об этом статью, почти ничего не напутав, и мы подружились с ним, с Сашей Подражанским, великолепным пилотом, теперь заместителем руководителя лаборатории научной эксплуатации обитаемой техники, и с самим нынешним руководителем доктором наук Анатолием Сагалевичем. Толя тогда только приехал из Канады, где наблюдал за строительством двухтысячных аппаратов «Пайсис», как теперь следил за изготовлением «Миров». Кстати, те и другие делались по техническому заданию АН СССР и были детищем Михальцева.
Первые погружения «Пайсисы» совершали на Байкале. Тогда Сагалевич, Подражанский и Николай Розенков дошли до дна без особых приключений, а мне удалось сфотографировать под водой из одного аппарата другой и опять ничего не наврать в статье.
Тут в информацию об аппаратах я затесал сообщение о своей причастности к прошлым погружениям, чтобы вы не волновались за меня.
– Ну, ты идешь?
– Иду, иду!
По алюминиевой лесенке я взбираюсь на спину маленького подводного дирижабля. Ангар открыт, солнце лупит, жара, хотя зима в северном тропике – время щадящее. Команда парохода, «научники», собралась на палубе посмотреть на наше погружение.
Я лезу в узкий лаз, мои спутники подают аппаратуру и втискиваются сами.
Пекка Лааксо задраивает крышку люка, и моментально стекла очков и объективов покрываются крупными каплями конденсата, а сауна на пароходе вспоминается как место прохладное, хотя температура внутри двухметрового стального шара 33 градуса, а влажность 96 процентов.
Мое место в шарике-жилище диаметром два метра с небольшим – справа по борту на куцем диванчике. Если б не фото- и телеаппаратура, можно было бы и повернуться к иллюминатору, которых у нас три. У меня и у лежащего на левом борту Васильева «окошки» поменьше, у молчаливого Пекки – побольше. Он сидит на откидном стульчике, но в ответственные моменты становится на колени. Пока аппарат на борту судна, он проверяет множество приборов и переговаривается с «Келдышем».
Потом он умолкает, и в толстостенной сфере становится тихо, как в сурдокамере.
Я знаю, что сейчас спуско-подъемное устройство поднимет восемнадцатитонный аппарат и аккуратно перенесет через борт, опустит на воду.
В иллюминаторе солнечный свет. Движения мы не чувствуем, но вот борт поплыл вправо, я увидел вспомогательный катер с его бессменным и умелым командиром Львом Симагиным, веселым матросом Жорой Стрельчиком и мотористом Геной Хлевновым и понял, что мы двинулись пока на толстом тросе. Затем катер исчез, аппарат качнулся, и цвет иллюминатора изменился на голубой. Мы в океане. Теперь Андрей Андреев с помогающими ему двумя красавцами – финскими водолазами Каем и Сиппо отделит нас от пуповины, связывающей с кораблем, катер отбуксирует прочь от борта, и мы свободны.
– Снимай, снимай, – говорит Пекка.
В иллюминаторе водолазы фотографируют нас перед погружением. Увы, пока я возился с мутными от влаги объективами, водолазы ушли наверх, а вода из бирюзовой стала густо-синей… Мы медленно набирали глубину.
«Что ты испытывал во время погружения?» – спрашивали меня приятели в Москве и разочаровывались, когда слышали в ответ, что я испытывал полное спокойствие, что меня как испытателя спокойствия не заботили системы жизнеобеспечения или механизмы погружения и всплытия, а лишь свои репортерские дела – запотевшие камеры, блокнот, на котором расплывались буквы от капавших с подбородка капель, магнитофон, который я не мог найти, потому что лежал на нем…
Я знал, что двумя днями раньше в уникальном погружении на 6170 метров «Мир» был проверен на прочность. Этой проверке я доверял полностью. То, что было в том спуске поступком, теперь просто работа.
В протоколе нашего погружения против моей графы значилось: «пассажир». Я просил превратить меня в «наблюдателя» и тут же пожалел, потому что в качестве пассажира-испытателя и был смысл моего пребывания на борту «Мира».
В рабочих погружениях на мое место лягут другие пассажиры – морфологи, геологи, акустики, разные умные специалисты, ради которых и построен аппарат, и они должны думать о своем, освободив драгоценные мозги от мыслей о надежности невероятного средства передвижения.
Лягут и большие чины (ну самые большие), чтобы проявить для телевидения и газет такую же, как я, «отвагу», проведя в аппарате несколько часов и получив за это, что вы думаете, ордена.
Так что если где нужен пассажир-испытатель – я готов.
Честно говоря, не мне первому пришла в голову эта мысль. Много лет назад научный обозреватель «Комсомольской правды» писатель Ярослав Голованов предложил свои услуги – в качестве пассажира космического корабля – Сергею Павловичу Королеву. Идея тому понравилась. Осуществление ее сняло бы ореол запланированного и обязательного героизма с каждого, даже будничного, даже не очень удачного полета и свидетельствовало бы о вступлении космических исследований в более спокойную, деловую, без лишней экзальтации фазу. Смерть Королева помешала осуществить задуманное.
Пионерные полеты – подвиг. Преодоление непредвиденного – подвиг. Но за то, что ты просто пролежал в правом или левом кресле (были и такие случаи) и вернулся, награждать той же наградой, что взлетевшего первым Гагарина, вышедшего первым в открытый космос Леонова или совершившего беспримерную работу Джанибекова, кажется, все же неточно…
Что до опасности и преодолений ее, то первое погружение на шеститысячном аппарате Михальцева Лаакса и Сагалевича не уступало тем делам, о которых сообщает ТАСС и пишут газеты на первых полосах. Оно и по значению своему им не уступает: с «Мирами» 98 процентов океанского дна достижимо для наших ученых и их гостей, а тройка гидронавтов, испытывавших аппарат, вошла в первую десятку самых глубоководных людей мира.
А между тем событие это, отмеченное, извините, за рубежом как выдающееся (кроме наших двух «Миров», лишь США и Франция имеют по одному аппарату, способному достичь глубины в шесть километров), прошло у нас почти незамеченным. И внимательное телевидение уделило «Мирам» лишь пять минут далеко за полночь.
В этом есть какая-то загадка.
«Загадка Кальмана»
Летом 1969 года знакомый нам Ярослав Голованов подошел к телевизору и сказал что-то вроде:
– А ну-ка посмотрим, что нам показывают в тот момент, когда весь мир смотрит прямую передачу о высадке земного человека на Луне.
Показывали что угодно – и кукол, и футбол… Голованов был, в общем, удовлетворен:
– С другой стороны, и мы ведь не в прогаре. Ну кто на Земле, кроме нас, мог сегодня насладиться передачей об организации шефской помощи районам Подмосковья?
А я вот все эти годы мучился вопросом, отчего все-таки нам не транслировали передачу с естественного спутника, пока однажды не заподозрил догадку: а не потому ли, что там ходит американец? Не без сомнений, однако, предположив, что если б по Луне гуляли наши и это событие показывали всему миру, то, может, и мы бы его наблюдали, я поспешил к Ярославу Кирилловичу поделиться своим открытием.
– Сметлив… порадовал бойкостью ума, – похвалил мудрый Голованов. – Но, старик, не торопись со скоропалительными выводами. В жизни все не так просто…
Насколько он был прав, я убедился 13 декабря, в день первого погружения гидронавтов на максимальную глубину.
Ради этого события и работала чуть не полгода экспедиция, в этом дне сконцентрировались все надежды, и, по существу, 13-го решалось, быть ли нам в клубе «6000» и будут ли опровергнуты бесконечные письма в высочайшие сферы о том, что идея аппарата порочна и стальная сфера будет раздавлена сумасшедшим давлением в 600 атмосфер.
Словом, это погружение, по крайней мере для маленького человечества нашего парохода, было событием, вполне соизмеримым с высадкой на Луну для человечества большого…
Телевизоров у нас не было. Поэтому начальник экспедиции пошел к капитану Виктору Николаевичу Казьмину, чтобы тот по громкой радиосвязи объявил о том, что «Мир» сел на дно на глубине 6170 и это является, по-видимому, мировым достижением для подводных обитаемых аппаратов. Капитан с оценкой согласился, но пообещал объявить своим подданным об успехе после всплытия аппарата. «Всплытие покажет», – как говорит гидронавт Александр Подражанский. Ладно. И вот проходит 12 томительных часов первого глубоководного погружения. Три гидронавта – наши Михальцев и Сагалевич и финн Лааксо – поднимаются в своем аппарате на поверхность, чтобы завтра на втором «Мире» вновь уйти на ту же сумасшедшую глубину.
Оркестр, цветы, отклики в газетах – это все будет потом, когда на подобную глубину опустятся японцы или кто там на очереди. А тут – наши.
Упомянутый в эпиграфе Хлевнов смотрит на ночной океан и произносит:
– Ох, никому это, кроме них и нескольких научников, не нужно.
– Ты не понимаешь значения, – не без пылкости говорю я.
– Я-то понимаю…
В этот торжественный момент, когда вот-вот засветится изнутри от прожекторов «Мира» вода центральной части Атлантического океана и штурман Лев Самагин, который на катере «ловит» аппарат, скажет по рации: “Мир-1” на поверхности» – и все, кого это волнует, захлопают друг друга по плечу, – в этот момент «хрюкнула» судовая связь, и торжественным голосом человек загадочной морской профессии, в обязанности которого входит раздавать книги, проводить собрания, формировать тройки для увольнения на берег и следить, чтобы они вовремя возвратились на борт, первый помощник капитана Лесняк, объявил:
– Внимание, всем членам экспедиции!..
Я посмотрел на Хлевнова: «Ну?..»
– …Внимание, всем членам экспедиции! Через полчаса в столовой команды будет демонстрироваться художественный фильм «Загадка Кальмана».
Хлевнов нехорошо улыбнулся и, сказав свое «Тот, кто пашет и кует…», пошел в машину.
Прав был Голованов: не так все просто, не в американцах дело.
Весьма часто мы не можем верно определить ни реальные свои достижения, ни убытки духа, пока не будут дозволены хвала или хула, и уж тогда нет удержу некоторое время, и чувство общественного соучастия захлестывает неспециалистов, а специалисты, сохраняя трезвость, убеждают окружающих в своем бывшем провидении, подтверждая его ненапечатанными словами, написанными, правда, другими людьми, которых часто уж и нет больше.
Нет у нас к себе доверия…
Отвлечемся, однако, от грустных мыслей и обратимся к истории освоения океана управляемыми человеком подводными машинами в надежде, что читатель вдруг да полюбопытствует: о каких чуть ли не рекордных спусках на «Мирах» идет речь, если еще в 1960 году батискаф «Триест» погрузился в Марианскую впадину на глубину 10 919 метров.
Хочется объясниться. В 60-е годы мы с Головановым зачитывались стихами Винсента Шеремета:
И Огюст и Жак Пикар
Обожали «Солнцедар»,
А вот Роберт Макнамара
Ненавидел «Солнцедара».
В этих глубоких строках зашифрована история освоения глубин, стоит только заменить популярное некогда вино на близкий ему по букету бензин.
Именно бензин помог достичь абсолютных глубин. В 1932 году швейцарский инженер, физик Огюст Пикар, построив стратостат и поднявшись на рекордную для того времени высоту 16 370 метров, взялся за создание батискафа, способного опуститься на дно океана.
По существу, это был тоже стратостат, только подводный: в огромных поплавках-цистернах легкий бензин постепенно замещался более тяжелой водой, и конструкция погружалась под воду. Поднимался с глубин аппарат, сбрасывая дробь-балласт.
Американцы купили у Пикара «Триест», долго готовили его к рекорду, и наконец погружение состоялось. В команде было два человека: Жак – сын Огюста и американский офицер Д.Уолш.
В дальнейшем американцы пытались с помощью «Триеста» найти затонувшую в 1962 году подводную лодку «Трешер», но попытки были неудачны, и, с трудом отбуксировав батискаф (который весил больше тридцати тонн), они взялись за ускоренную разработку мобильных и легких аппаратов, практически миниатюрных подводных лодок, уже без бензиновых поплавков. Поскольку заказчиком был ВМФ США, то и вторая часть стиха, где упоминается бывший министр обороны Макнамара, становится понятной. Воистину настоящая поэзия смотрит порой буквально вглубь.
Между тем глубина давалась нелегко – слишком сложны были аппараты и недешево обходилась повышенная надежность.
А без нее, дорогие читатели, вы бы в обитаемую сферу, уверен, не полезли. Да и в надежную, полагаю, рванулся бы не каждый. Предельная глубина, по расчетам американского «Си Клифа» и французского «Наутилуса», 6000 метров, но достигли ли они ее, неизвестно. Потому я и написал о возможном рекорде, хотя, вы знаете, не в нем дело. А дело в том, что финны, доселе не создававшие ни одного подводного аппарата, вырвались в лидеры. Каким образом?
И тут я немедленно приведу слова директора фирмы «Океаникс», входящей в «Рауму», Симо Макконена: «Мы были инструментом в ваших руках». Понимаю, что благовоспитанный и добрый мой приятель Симо мог сказать и просто приятную вещь, но тут он сказал правду. Эти аппараты не могли появиться без нашего опыта и участия. А если быть совсем точным, то не будь Михальцева – не было бы у нас и этих аппаратов. Он как бы генеральный конструктор, заводы которого находятся за рубежом.
Будем справедливы: есть у нас аппараты, изготовленные из собственных материалов и на собственных предприятиях. Они успешно работают на разведке рыбы, нефтяных месторождениях… Но уступают «Мирам» и их предтече «Пайсису».
В 1971 году канадская фирма «Хайко» приняла заказ на постройку «Пайсиса-IV» с глубиной погружения 2000 метров. В 1972 году аппарат был готов, однако не был передан советскому заказчику.
Позже, правда, благодаря тому же Михальцеву – безусловному мировому авторитету в области глубоководных аппаратов, канадцы построили и передали нам два «Пайсиса», но первоначальный отказ характеризует напряжение в сфере строительства глубоководной техники.
Жесткое эмбарго на ряд изделий распространяется и на подводный обитаемый аппарат, хотя это совершенно мирные машины.
Неудача с «Пайсисом-IV» научила Михальцева быть осторожным. Он договорился с финнами, чтобы строительство и испытание «Миров» шли без рекламы. Они выполнили свои обещания, хотя опасения, что аппараты не дойдут до нас, у Михальцева сохранились. Ведь часть оборудования Финляндия не производит, и его надо было покупать у третьих стран. Впрочем, эти страны, до которых, видимо, доходили некоторые слухи, не очень верили в возможность создания на «Рауме» шеститысячных аппаратов – и ошиблись. Финны проявили себя замечательными инженерами, надежными партнерами и хорошими учениками.
Контракт оказался необыкновенно выгодным для нас и очень престижным для финнов. Михальцев со спецами из «Судоимпорта» сумел включить в общую сумму платежей изготовление спасательного устройства. А затем убедил партнера, что им удобней сделать аналог основного аппарата, чем разрабатывать новую беспилотную конструкцию. Таким образом мы получили за те же деньги второй аппарат, испытательный комплекс и центр подготовки гидронавтов. Никто не потерял – все приобрели.
(Кстати, два аппарата обошлись нам дешевле, чем один шеститысячник французам или американцам.)
То, что аппараты строятся, знали и в институте, и в академии, и в «Судоимпорте». Правительство отпустило средства, и они осваиваются. Прекрасно. Но вот наступил момент, когда «Миры» реально, а не в бумагах-документах должны были появиться на научном корабле «Академик Мстислав Келдыш». Только на нем возможно было установить спуско-подъемные устройства для аппаратов, но именно этот корабль бывший тогда директором института академик Монин захотел использовать в своей экспедиции, хотя мог обойтись другими судами. Он писал письма о том, что аппаратов нет, а если они есть, то не утонут, а если утонут – не всплывут, а если всплывут, то на них нельзя будет работать, и т. д.
У Монина был научно-бюрократический опыт борьбы. Михальцев, тоже не овца, знал, как отвечать на ябеды, и на формулировки отвечал формулировками.
В результате борьбы корабль выпал из монинского эксперимента. Монин выпал из директоров института, а Михальцев из начальника экспедиции превратился в научного ее руководителя. Игорь Евгеньевич со товарищи, хоть и сделали свое дело, несли на себе для некоторой части институтских обитателей печать «другой силы», а поскольку свободное мышление для многих по-прежнему принадлежность домашних посиделок, то и понятно желание угодить своим руководителям, заранее угадав их отношение к некоторым людям и событиям… Разделять мнение начальства – вот истинная демократия. Бессовестная слегка, зато совершенно безболезненная.
Такая занятная сложилась ситуация, которая, может быть, отчасти и объясняет «Загадку Кальмана». Воистину, чтобы сделать для отечества доброе дело, иной раз надобно здоровье положить в борьбе с защитниками его интересов.
P.S. Прошли годы. «Миры» прекрасно работают. С деятельностью команды под началом Анатолия Сагалевича связаны многие открытия в океане. Аппараты постоянно участвовали в научной работе и в сложных подводных экспедициях, связанных с исследованием причин гибели атомных подводных лодок «Комсомолец» и «Курск». С помощью «Миров» сняты Кэмероном эпизоды фильма «Титаник». Поучаствуют они и в шумных пиар-акциях в Ледовитом океане и на Байкале, где пассажирские места заняли VIP-персоны, которые за свою беспримерную отвагу будут воспеты телевидением и прессой и отмечены высокими наградами. (Не знал: опасная, оказывается, это профессия – пассажир.) Но среди моря восторженных слов и оценок, подробностей и деталей не найдется ни одного слова благодарности человеку, которому наша страна обязана за появление этого чуда техники, – Игорю Евгеньевичу Михальцеву.
Его памяти посвящен этот текст.
Кстати, в названии аппарата Игорь Евгеньевич застолбил свое авторство. «Мир» это еще и МИР – аббревиатура, которая расшифровывается как «Михальцев и “Раума”».