Уходят дни, да что там – время уходит.
Время протягивает нам прошлые изображения, наши лица, наши мысли, да и прошлые взгляды тоже. Как хороши бывали позы, как ясен просветленный взор. И окружение казалось уместным в тот момент… И вот из далека времени мы смотрим на себя – неотразимых и неузнаваемых…
А хочется иногда, чтобы нас узнали.
– Гоги, дорогой! – воскликнут друзья грузинского артиста Георгия Харабадзе и через много лет. – Это же ты! Нет?
Ах, Георгий Езекиевич Харабадзе, любимый друг, кающийся грешник, страстный и нетерпеливый, красавец и умница, учтивый и дикий, любимый Грузией и любящий друзей так неистово и ревниво, с такой душевной щедростью, что не поверишь, будто эта страсть может продолжаться долго. А вот поди же. Мы дружим уже сорок лет. И все эти годы я видел Грузию его глазами и люблю ее его любовью.
Это он познакомил меня с лучшим человеком – художником Мишенькой Чавчавадзе, поторопившимся покинуть нас до срока, архитектором Леваном Бокерия, режиссерами Отаром Иоселиани и Николаем Дроздовым, ставшими мне родными, научил слушать грузинское пение, понимать язык и кровно связал со своей (и моей теперь) страной, вызвав из Москвы в канун трагических событий 9 апреля 1989 года.
Его дом – мой. Мой дом – его. Приезжая, он властвует в нем, лежа на диване, собирая тех, кого мы любим и на кого без Харабадзе не хватает времени.
Над прудами на жестком диване
Одинокий грузин возлежит,
А душа беспокойно бежит,
Чтобы стол заказать в ресторане
И сказать много разных тостов.
Спи спокойно, грузин: нет местов! —
написал ему друг, воздухоплаватель Винсент Шеремет.
Гоги – актер очень грузинский, с диапазоном от разбойника до короля Лира. Да он и сам проживает жизнь в этом диапазоне.
Фотографию красивого и умного человека в роскошном бархатном костюме, но босиком я сделал давно в Питере, в гостинице «Астория», куда мы не по чину попали благодаря обаянию Харабадзе. В газете, где я тогда работал, удалось уговорить редактора напечатать «босой» портрет народного артиста. Когда, подготовив материал, я уходил с дежурства, старый ретушер Иван Васильевич Захаров, человек любопытствующий и творческий, поинтересовался, носят ли грузины замшевую обувь.
– Что есть, то и носят, – сказал я, уходя.
Утром в «Комсомолке» я увидел Гоги Харабадзе, «обутого» ретушером в огромные ботинки. Замшевые, как полагал Иван Васильевич.
Альгина и Римас
У Римаса и Альгины Маркаускас старый, хорошо отремонтированный дом на окраине Друскининкая. Простите, там окраин нет – лес в городе. Значит, на окраине леса. Они – некрупные бизнесмены: маленькая гостиница, что-то в сельском хозяйстве.
У обоих хорошие, доброжелательные лица, и они все время работают. Римасу – пятьдесят три года, Альгина моложе. У каждого из них есть по одному уже взрослому ребенку от прежних жизней и один общий, тоже Римас. Ему лет четырнадцать, он хорошо учится и смотрит вечерами в телескоп. Собственно, все дети у них общие, но Римас – это плод их любви. В доме все основательно и толково, участок ладный, с ле́дником и цветами на затейливых, ухоженных клумбах, украшенных еще и камнями. Очень старые яблони и груши. Они давно отработали свое, но стали родными, и хозяева ухаживают за ними, как за состарившимися близкими. Убранные сухие ветки делают деревья похожими на литовскую деревянную скульптуру. На одной яблоне словно навершие – скворечник. В аккуратном огороде один огурец (остальные сняли) и помидоры в открытом грунте…
Под деревом стол на железных ножках и скамейки подле него. Их железные ножки уходят в землю, когда опираешься на спинку.
Римаса пока нет. Скоро приедет. Он в бане. По субботам он с друзьями играет в волейбол и парится у своего друга Арунаса Вашкявичуса на берегу красивейшего озера, где водятся карпы весом до тридцати килограммов.
– Римас!
– Во всяком случае, десять здоровых мужиков за два дня одного карпа не съели.
Убеждает.
Вокруг западной части этого озера Арунасом пострижена трава, а в воде «острова» с высаженными лиловыми нимфеями. В сосновом лесу два бревенчатых домика – один из них баня. Вода чистейшая. Я купался с настоятелем местного православного храма – отцом Владимиром. Заплыли далеко, и он меня спросил:
– Хотите пить?
– Хочу.
– Ну, пейте!
На берегу узкой округлой заводи вокруг живописного болота дом Арунаса, сложенный из красного кирпича, который он добыл из разрушенной старой трубы какой-то котельной. Фасад – стеклянная витрина круглый год смотрит на озеро. Технический сарай в стороне оклеен несмываемыми дождями фотообоями. С изображением леса, чтоб не выглядел бельмом.
Ни бумажки на земле, ни сгоревшей спички. Окурков не найдешь тем более, потому что в банном «клубе» никто не курит. И не пьют. Разве что пива немного, потому что приезжают на машинах. А дома-то – пожалуйста!
Баня – частная. А площадка для пляжного волейбола – общественная. На ней я видел человека с металлоискателем и двух хорошо одетых господ. Накануне дама («из балетных») играла в волейбол в платиновых сережках с бриллиантом 0,5 карата и одну потеряла.
– Зачем в бриллиантах ехать на озеро? – с укоризной и сочувствием говорит Арунас.
Я ощупываю свои мочки ушей и гашу возникшую тревогу.
Альгина постелила на садовый стол очень красивую, вышитую мулине белую скатерть. Это подарок соседки, которую в советские времена высылали на поселение в Сибирь. Несмотря на протесты хозяйки, эту музейную вполне вещь мы сняли, чтобы не испачкать.
Кинорежиссер Андрей Хржановский рассказал, что в Армении стелют на стол белую скатерть и хозяин пред застольем выливает на нее красное вино. Дескать, не смущайтесь. Я не помню такого обычая, хотя нередко выпивал и в тех местах. Какое-то манерное приглашение к небрежному столу.
Альгина поставила бутылку очень хорошего литовского самогона, сало, копченый подчеревок, соленые помидоры и огурцы с хрустом, хлеб, мед, чай. Собственно, мы пришли попить чаю.
Тут приехал Римас. Большой, сильный, чистый, в белой холщовой рубахе на бельевых пуговичках, без воротника, и в шортах. От него исходила добрая сила. Он был улыбчив и даже смешлив.
Я посмотрел на Альгину и Римаса и чего-то вспомнил мою любимую поэму Давида Самойлова «Цыгановы».
– Встречай, хозяйка! – крикнул Цыганов.
Пoздравствoвались. Сели. Стол тесовый,
Покрытый белой скатертью, готов
Был распластаться перед Цыгановой.
В мгновенье ока юный огурец
Из миски глянул, словно лягушонок.
И помидор, покинувший бочонок,
Немедля выпить требовал, подлец.
Ну, и выпили.
По-русски мои литовские Цыгановы говорили без акцента. Он служил в Сибири, и, когда отправляли команды в Афган, командир уберег большого и доброго литовца:
– Ты, Римас, мне живым нравишься.
Выпили за русского капитана. За нас – гостей. А Альгина предложила выпить за автобусных шоферов Друскининкая.
– Ты обоснуй тост, – сказал Римас для нас. Сам-то он знал эту историю давно.
Папа и мама Альгины на работу уходили рано. Зимой, осенью и весной – затемно. Жизнь была нелегкой, и работой дорожили. Они вставали, завтракали, одевали девочку и выходили на остановку. Детский сад еще не работал. Дождавшись автобуса, втроем садились в него и через три остановки выходили. Не все. Девочка оставалась кататься в автобусе до рассвета (то есть до восьми часов, когда открывался детский сад). Водители ее знали, а она знала и их, и всех пассажиров утреннего маршрута. Когда они сядут и на какой остановке выйдут. Вот дама в мохеровом берете – она выйдет на четвертой остановке. Такие береты вязала в городе только одна мастерица. Она садилась в автобус через остановку после того, как та – в берете – выходила. Пожилой мужчина, лет сорока, сразу засыпал на своем месте, и Альгина, зная маршрут, будила его в нужном месте, стуча кулачком в спину. Водители на конечных остановках пили чай из термоса и угощали ее. Некоторые пассажиры гладили ее по голове и спрашивали, куда она едет.
– В рассвет, – отвечала Альгина и шла к водителю: – Скоро уже?
– Еще не скоро, – отвечал он, и Альгина садилась к окну и смотрела на просыпающийся день, на заснеженные зимой деревья, увядшие осенние цветы, на весенние талые тропинки и ждала рассвета.
Наконец автобус тормозил вовсе не на остановке, а у детского сада, и водитель говорил:
– Рассвет, Альгина. Тебе выходить!
Она выходила, не забыв поблагодарить.
– До завтра!
– До завтра! – отвечал водитель.
Да, сказали мы, сидя за столом у Римаса и Альгины, и за водителей надо выпить. За всех хороших людей! – сказали хозяева. Надо их только вспомнить.
Вспоминаю.
Пограничники среды
Дорога была сначала протоптана в горах, а затем прорезана, чтобы соединять людей, но жителей видно не было. Они остались в долинах Тибета пахать примитивным плугом серо-коричневую землю на приземистых яках, украшенных разноцветными лентами, мыть золото в ручьях, торговать в маленьких пыльных городках или молиться в монастырях. Они остались там, где растет трава, где можно встретиться с путником и перекинуться с ним несколькими словами, подтверждающими, что ты в этой заоблачной стране не один, что здесь есть другие, которые знают твой язык и принимают образ жизни. А, по-видимому, существуют еще какие-то страны и в них какие-то люди, чей язык неразличим, и живут они без этих грандиозных гор, вершины которых всегда покрыты снегом, и без чистого, прозрачного неба, темной синевы. И непонятно, во имя чего они там, внизу, копошатся и чем их жизнь богаче и содержательней?
Разве есть ценности выше тех, что создала природа? Свобода? Но ведь и она, как высший смысл, существует для того, чтобы осознавать красоту земли и чтить свой и чужой человеческий дух, заложенный в тебя Божественным промыслом.