Пять километров – расстояние небольшое. За час можно пройти не спеша, если по пологому. А если поставить их на попа, то получится толща, в которой проживают теплокровные (в основном). И самый популярный среди них – homo sapiens, который как раз не всякий день оправдывает свое латинское название, поскольку любит унижать или даже убивать своих собратьев по теплой крови (на двух ли ногах они ходят, на четырех или вовсе обходятся ластами и хвостами), что не свидетельствует о его большой разумности.
Тибетцы живут на верхней границе нашего обитания, мало кому мешая. И никто, похоже, не может воспользоваться их суровой природой (со своею бы совладать), а все равно хочется заразить их чуждой им цивилизацией и не ими выбранными правилами поведения. Мы, мол, знаем, как вам будет лучше – посмотрите на нас, и вы увидите достойные результаты процветания гуманистической мысли безумного мира и беспрерывного роста потребностей благосостояния. Будьте, как мы, а лучше не надо. Не надо. Пусть на земле остаются хоть небольшие места, где человеку надо много: горы, небо, боги… а обходится он самым необходимым – миром в душе.
Оставьте их в покое. Подумайте, ведь повези иначе, мы сами могли бы оказаться тибетскими пастухами, пасущими своих яков на перевале у верхней границы обитания людей, или китами, мирно, без агрессии плывущими вам навстречу на уровне моря, или птицами, парящими в воздухе независимо от вас между этими двумя границами.
Не машите руками в отведенных пределах. Не пугайте их, и сами не бойтесь. Посягать на пограничников среды последнее дело. Границы нашей глупости и без того велики, а без них станут беспредельны.
…Куда они шли, встреченные мною пастушки, со своими яками и откуда, если здесь, на высоте пять тысяч без малого метров, нет жилья? Правда, и мира другого для них нет. В нем они уместны. В нем и остались. А я уехал – в свой. Пыль от колес улеглась. Следов не сохранилось.
Страсти по Эвересту(Документальная драма)
I. Путь к подножию
На тропе. Из Катманду на небольшом канадском аэроплане мы прилетели в Луклу – поселок в Непальских Гималаях и сели на аэродроме, полоса приземления которого представляла собой крутой плоский склон, в нижней своей части обрывавшийся в пропасть. На дне ее лежали обломки самолетов, не успевших сразу после взлета круто взять влево, чтобы отрулить от гигантской каменной стены.
Взяв рюкзаки, мы сразу вышли на тропу, по которой шли редкие пешие носильщики, груженные корзинами, кровельным железом, мебелью и еще бог знает чем, необходимым для жизни. Поклажу они крепили за спиной широкими лентами, в которые упирались лбом. Иногда встречались погонщики яков, навьюченных разным скарбом, и путешественники в пестрых одеждах, тащившие на себе немалые рюкзаки.
Темнота свалилась мгновенно. Едва успели поставить палатки и разжечь костер. Как раз шерпы уже приготовили ужин и разлили чай в металлические двустенные кружки-термосы.
Тропа была видна и ночью. Она вела в ту сторону, которую ты выбрал. Если вверх – то вглубь. В глубь Гималаев. Мимо крохотных поселочков, увешанных флажками на шестах, с которых ветер, полоща их, считывал написанные на разноцветных лоскутках молитвы. (В горах небо рядом.) Мимо крохотных мельниц на ручьях, которые ничего не мелют, а вращают медные барабаны с вычеканенными молитвами, может быть, другими. (У непальцев много забот. Зачем тратить время на обращение к Богу, если вода и ветер могут это сделать за тебя.) Мимо шерпа-отелей, где на нарах ты можешь расстелить свой спальник и укрыться от непогоды.
Вверх – к Намче-Базару – деревне, расположенной на склоне в виде древнего амфитеатра, а потом дальше, к большому монастырю Тхъянгбоче, у стен которого один из первовосходителей на Эверест, новозеландец Эдмунд Хиллари, в 1953 году увидел йети и где у ограды расположена последняя перед горой пивнушка, темная, едва освещаемая керосиновой лампой и огнем из очага, на котором стоит котел с чаем, а рядом другой – с местным рисовым пивом чанг, опасным для чужеземца не хмелем своим, а амебой или лямблией, которых можно получить на долгие годы мучения. Впрочем, поганые простейшие живут не в самом напитке, довольно приятном на вкус, а в кружках и банках, которые не так уж принято мыть, но полагается передавать по кругу.
Шерпы приветливы, доброжелательны, бесхитростны, и отказ участвовать в празднике общения может их обидеть. Из двух зол меня выбрала лямблия, за что спасибо. С амебой было бы больше неприятностей. Знаменитый восходитель-одиночка Месснер лечился от амебы долго, перенес операцию на печени, но, кажется, не избавился от этой дряни никогда и маялся всю жизнь. Глоток спирта до еды, глоток – после помогает тем, кто соблюдает осторожность, ест европейские консервы, пьет кипяченую воду из своей кружки и путешествует по Швейцарским Альпам. За общение надо платить.
Еще выше Тхъянгбоче есть крохотный монастырек Пангбоче, где хранится священный скальп йети, а дальше – ледник – место базовых лагерей.
У меня был выбор: посмотреть священный скальп и следы жизнедеятельности альпинистов в покинутом лагере или идти одному вниз, вслед за ними. Дело в том, что мы опоздали к штурму и встретили наших восходителей на тропе. Они возвращались с Эвереста.
К этому моменту сто двадцать человек поднялись на высочайшую вершину мира, из них одиннадцать наших. Пятьдесят восемь человек остались на Горе навечно. Среди них ни одного нашего не было.
Это было почти все, что я знал об альпинизме, когда в составе специализированной группы, состоящей из горных туристов, альпинистов и вообще подготовленных людей, прилетел из Москвы в Катманду. Среди этих крепких и спортивных людей, готовых к трудностям и геройству, я увидел Алю Левину, моего давнего и близкого товарища по той «Комсомолке», – великолепного журналиста и душевного, доброго человека. В ее девятиметровой комнате на Селезневке, кроме книг и крохотного стола, умещались две кушетки, на одной из которых спала хозяйка, а на другой всегда квартировали герои ее очерков, приезжавшие из провинции, родственники из Тулы или цветастые цыганки со всей страны. Маленькая Аля была вовсе не спортивна, но любознательна и упорна. Я не сомневался, что она доползет до базового лагеря.
В столице Непала, не избалованного тогда посещениями соотечественников, группа встретилась с послом Советского Союза, которого мы с Левиной знавали в прежние времена как секретаря ЦК ВЛКСМ.
После общих слов аудиенции мы с послом удалились в кабинет, где он, тщательно вымыв руки специальным, антибактериальным красным мылом, принял важное сообщение, которое ему передали со мной из Москвы. Он вскрыл пакет и многозначительно посмотрел на меня. Я понял его без слов и тоже тщательно вымыл руки красным мылом, после чего он предложил мне то, что я и привез, – докторскую колбасу микояновского комбината с бородинским хлебом. Я оценил его жест, но благородно отказался от жертвы.
– Вы меня знаете. Что если я отвалюсь от группы и буду путешествовать один?.. Мне хотелось бы написать об альпинистах.
– Разрешить не вправе. Но ведь я могу узнать о вашем демарше, лишь когда группа вернется. Не так ли?
Он улыбнулся, и мы скрепили сговор стерильным рукопожатием.
– Такой вам совет: для питья и чистки зубов пользуйтесь только своей посудой и водой из бутылок. Кипяченой. И чаще мойте руки.
Он завернул кусок красного мыла в чистый лист бумаги и сунул мне в карман.
Он был дружелюбен и проницателен. Недаром в его бытность у нас с Непалом не было пограничных споров.
Я был тоже дружелюбен, но проницательности мне не хватало, а потому, выпив с шерпами в харчевне у монастыря сначала весь спирт из моей фляги (что соответствовало рекомендациям) и спев с ними сначала русский репертуар, а затем и непальский, я укрепил дружбу между нашими странами (что тоже порадовало бы посла) изрядным количеством чанга из их посуды (что было ошибкой) и отправился в палатку собирать вещи, чтобы с восходом солнца отправиться на поиск альпинистов.
Куда шел и где собирался искать восходителей, руководителям нашей группы объяснить я не мог. Во-первых, ну, совершенно не мог. Во-вторых, не знал.
Взвалив рюкзак за спину и фотосумку, набитую аппаратурой, на плечо, я пошел вниз в сторону Намче-Базара.
Господи, какая красота: чистые ручьи, голубое небо, сияющие снега, приветливые встречные люди, красные, белые, розовые рододендроны, где под кронами можно передохнуть, покурить и рассмотреть облачный «флаг» над самой вожделенной вершиной мира…
Еды и воды у меня на два дня пути, и этот путь оправдан случившимся выбором. Покой и воля, как говорил Пушкин, – неужто нашел? Правда, скоро проснется лямблия, но я об этом не знаю. Лежу себе, пережидаю полуденное солнце в тени цветущего дерева, подложив под голову «Мертвые души» издательства «Физкультура и спорт», и думаю: «Человек покорил океан, космос, горы… И верит же, сукин сын, собственным словам, хотя еле-еле выживает, к ним прикоснувшись». Видимо, PR существовал всегда в природе людей. Кичатся своим могуществом, которое грубо можно сравнить с тем, что его создало и окружает, как меня, лежащего под рододендроном, уязвимого даже для невидимой без микроскопа лямблии, с массивом Гималаев – Тибета.
Пребывая в философском состоянии, я, видимо, забылся, однако, почувствовав маленькую руку на раскаленном лбу, нисколько не удивился. Передо мной в красной вязаной шапке стоял вчерашний товарищ по пирушке и радостно улыбался.
– Вставай, сгоришь. Я тебе помогу донести рюкзак до Намче-Базара.
По дороге он рассказал, что был поваром нашей экспедиции, что альпинисты пошли вниз к Лукле, а в Намче-Базаре в доме одного из дядюшек сирдаров (бригадира шерпов) Пембы Норбу задержался Леонид Трощиненко.
Амг понятно изъяснялся на русском, обогащенном безобидной лексикой, которую, как все непальцы, очень способные к языкам, вставлял к месту. На английском он тоже говорил понятно.
У дома дяди Пембы, одного из немногих крытых железом, он меня оставил. Привалив рюкзак к двери и почувствовав себя на месте, я пошел к крохотному базару, где торговали колокольчиками, бронзовыми фигурками, карабинами и веревками прошлых экспедиций, фотопленкой преклонного возраста и прочим товаром. Рядом стоял шерп с большим рабочим, изогнутым внутрь острием непальским ножом кхукри.
– Продай!
– Нет.
– Сколько?
– Пятьдесят рупий.
– Пять!
– Сорок!
– Десять!
– Тридцать!
– Двадцать!
– Тридцать!
Тут я вспомнил, что в рюкзаке у меня лежит электрический утюг, который, как уверяли знатоки бартера в Москве, «хорошо пойдет». То-то рюкзак тяжелый. Через минуту я вернулся с утюгом.
Непалец посмотрел на утюг, подержал за шнур, покрутил колесико термостата.
– Двадцать и утюг, – сказал я.
Он кивнул. Я отдал ему двадцать рупий и электроприбор. Он протянул мне нож. Пересчитал деньги и повторил:
– Двадцать и утюг. – Потом помолчал и добавил: – Только утюг не надо. – И вернул его мне. Поэтому в дом дядюшки Пембы Норбу я вошел не с пустыми руками. В большой комнате под потолком висела хитрая керосиновая лампа, ярко освещавшая сидящего за столом Леню Трощиненко – ленинградского альпиниста, забракованного врачами для восхождения на вершину, выполнявшего функции начальника дороги по ледопаду и заместителя руководителя экспедиции Евгения Тамма по хозяйству.
На столе стояли три кружки. Рядом на полу у медных чанов с тибетским орнаментом умывались, словно домашние кошки, две крысы. Четыре шерпа, положив руки на плечи друг другу, монотонно и мелодично пели и танцевали, экономно переступая ногами. Сам Пемба Норбу, похожий на Пятницу из старых книжек о Робинзоне, был одет в пуховую жилетку с нашим гербом и куртку «Адидас», остальные – в одежды прежних экспедиций.
Увидев меня, они остановились, налили из черного сосуда, украшенного латунью, в кружку знакомый мне чанг и пустили ее по кругу. Передавая кружку, они придерживали левой рукой правый локоть в знак уважения, совсем как делают в Средней Азии.
– Они празднуют удачное завершение нашей экспедиции, – сказал Леня. – Двое из них бывали на Эвересте, один участвовал в шести восхождениях, а Наванг, самый маленький и веселый, был ближе всех к вершине в нашей гималайской компании, – он широко улыбнулся и усадил меня за стол.
(Через несколько лет, узнав, что Трощиненко накрыло лавиной в базовом лагере под пиком Ленина, я отправлюсь на Памир, чтобы участвовать в поиске Лени. Его не найдут, а я, спустившись с горы, случайно окажусь в центре трагических ошских событий и напишу материал о них.)
Наванг поднялся чуть выше отметки 7800, а дальше по выбранному нами маршруту пройти из-за сложности не смог. С первой минуты, как только Тамм и старший тренер Анатолий Овчинников (тоже – доктор наук) заявили маршрут в министерстве туризма Непала, стало ясно, что это самый трудный маршрут за всю историю Горы.
– Пути к вершине сложнее, чем выбрали мы, – нет, – скажет мне Тамм. – Логического пути нет. Искусственно можно создать себе гораздо больше осложнений.
Утром, налегке, то есть без электрического утюга, я один отправился в сторону Луклы. Вниз, вдоль реки, по тропе мимо деревенек с каменными ступами, увенчанными пирамидками с глазами Будды, мимо террасных полей и улочек, мимо камней, с невероятной красотой обработанных каллиграфами-каменотесами, со словами молитвы «Ом, мани падме хум» – «О, камень драгоценный в цветке лотоса», мимо крохотных базарчиков, навстречу идущим вверх.
Лямблия вынуждала делать частые привалы под цветущими рододендронами, живот болел, уши обгорели, но красота компенсировала неудобства. Один раз в прогалине между раздвинувшимися для удовольствия идущих хребтами показался Эверест, знакомый мне по виду из монастыря Тхъянгбоче.
Альпинистов я нашел через шесть часов ходу на лужайке у реки Дудх-Коси. Они обедали. Свалив рюкзак и сумку, я представился и сказал, что хочу написать о восхождении. Кто-то произнес слово «ледопад». Я спросил, что это такое, и за расстеленной на траве скатертью воцарилась мертвая тишина.
– Не знаешь, что такое ледопад?
– Нет.
– И хочешь написать?
– Я не был на Эвересте, не был в базовом лагере, и никого из вас не знаю. Если честно расскажете, что там было, я честно напишу.
Володя Балыбердин, сидевший в стороне, поднялся и достал маленькую записную книжку.
– Этот блокнотик был со мной на вершине, – он положил его на скатерть и раскрыл: внутри, свернутая вчетверо, лежала моя заметка «Фея лета», вырезанная из «Комсомолки», с фотографией маленькой девочки в белом длинном платье, светящемся в темноте.
Он стал читать, но я остановил его, испытывая страшную неловкость и смущение.
– Садись, – сказал Миша Туркевич, невероятный красавец с озорным цыганским глазом. – Евгений Игоревич! Вбросим шайбу, первый гость!
Тамм сдержанно кивнул. На скатерти появились три консервные банки, действительно, по размерам напоминающие хоккейную шайбу.
Народ оживился. Поскольку в Непале существовало ограничение на ввоз спиртного, Володя Воскобойников, консультант по питанию, закатал спирт в жестянки, снабдив их этикетками «Вишнево-виноградный напиток», которые, не выдержав вранья, скоро отвалились.
II. Лирическое отступление от темы
Светотерапия в Лукле. Ожидая самолет, альпинисты поселились в шерпа-отеле очередного дяди Пембы Норбу. Пока они раскладывали рюкзаки в большой комнате с двумя десятками нар и с песнями под гитару Сережи Ефимова отмечали завершение экспедиции, мы с Евгением Игоревичем Таммом несколько часов бродили в темноте по кривой взлетной полосе, восстанавливая события, как они виделись из штабной палатки. Я слушал внимательно и, кажется, даже завоевал доверие этого достойного человека, которое, впрочем, едва не потерял на следующее утро.
Мы с Таммом вернулись поздно. Яркая керосиновая лампа погасла. За окном монотонно звенело ботало на шее яка. Пошел дождь, потом он выключился, и скоро на черном небе зажглись звезды. Альпинисты, напраздновавшись, тихо отдыхали. И только Володя Балыбердин при свете свечи, вставленной в местный подсвечник из красной глины, писал свой дневник.
Утром, позже обычного, на крыльце с полотенцем через плечо появился доктор Свет Орловский. Он оглядел окрестности, вид которых нашел удовлетворительным, и альпинистов, которые после вчерашнего решили (с разрешения старшего тренера) не делать пробежку и зарядку, и произнес:
– Все болезни начинаются с того, что человек перестает бороться со своими слабостями и пороками. Он перестает чистить зубы и делать зарядку, закусывает острым и соленым, что приводит к связыванию воды в организме. Человек становится рыхлым, ленивым и плохим собеседником. Он начинает говорить о болезнях и хвастаться своими недостатками…
Тут Свет Петрович увидел, что его проповедь слушают не только заспанные альпинисты, но и доверчиво кивающие головой шерпы и их дети. Словно Ленин с балкона Кшесинской, доктор простер руку и продолжил:
– Как врач, как гуманист, как ваш брат я хочу призвать вас: не предавайтесь праздности, не мучайте организм покоем! Чистите зубы по утрам, иначе через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет ни одного из вас, – доктор пронзительно, как мог, и печально оглядел паству, – ни одного из вас не останется в живых.
У многих на глаза навернулись слезы.
– А Туркевич, ему ведь нет и тридцати? – спросил Бершов.
– И Туркевич! Он будет последним, кто узнает, как я был прав… Но у вас есть шанс! Ступайте чистить зубы и умываться.
В прениях выступил Тамм, который сообщил, что, поскольку самолета в Катманду сегодня не будет, он объявляет собрание, посвященное борьбе с веществами, связывающими воду в организме, и Овчинников пообещал часовые утренние пробежки по Катманду.
– А вы что же? – строго спросил доктор, и я подобострастно (вдруг откажет в импортной мази от лямблии) побежал в дом за зубной щеткой.
В процессе чистки зубов, которая происходила на берегу ручья выше деревянного обиталища альпинистов, обнаружилось, что Свет Петрович прихватил с собой (для дезинфекции) в бутылке темно-коричневого стекла из-под японского виски «Сантори» половину примерно литра вишнево-виноградного напитка. Во время разговора, который был широк и радостен, я дважды бегал за мини-сосисками. В беседе мы сошлись на том, что альпинисты, которых мы оставили внизу по течению ручья, переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не стало устоявшейся в словах легендой.
Цветы, торжественные речи и ордена, в том числе и, увы, на подушечках (кто бы знал, что для многих так скоро), все, что означает конец пути, – еще впереди. Еще идет процесс и пульс бьется. Они продолжат жизни и после восхождения. Мы с доктором их уважаем!
Разговор был философским и требовал перехода на «ты». Я сказал, что возникшая дружба лишена меркантилизма, потому что он – хирург, педиатр – не сможет быть мне полезным до той поры, пока я не впаду в детство.
Не читавший ни одной моей строчки, доктор легко уловил в моих усилиях сходство с авторами, чьи имена врезались ему в память с восьмого по десятый класс и которых он, как и меня, не пользовал.
Так, сидя в Гималаях и радуясь бескорыстности наших отношений, мы вспомнили коллегу Орловского по Морозовской больнице и моего близкого друга Талалаева.
– А вот тут как раз я могу заподозрить тебя в корысти, ибо услуг Саши тебе не избежать.
И Свет Петрович прочел лекцию о гуманизме патологоанатомов – врачей, которые не могут навредить своим пациентам.
Светило и грело солнышко. Изрядно поговорив, мы решили позагорать. По-видимому.
Погода поменялась. Пошел снег. Нас хватились. Спасательная экспедиция в составе Трощиненко, Онищенко и Туркевича, отправившись на поиск вверх по ручью, скоро нашла нас, спящих и аккуратно обтаявших по контуру. В очках и плавках.
Выспавшись в палатке, куда нас сложили, мы наконец умылись, почистили зубы, побрились и, розовые, сели на кухне как-то поправить подорванное Гималаями здоровье.
За фанерной дверью шло собрание, на которое нас не пригласили. Доктор предложил спеть что-нибудь патриотическое. В тот самый момент, когда мы довольно слаженно исполнили частушку времен войны: «Сидит Гитлер на березе, / А береза гнется, / Посмотри, любимый Сталин, / Как он нае. тся», заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Колесов, прибывший специально из Москвы, оглашал указ о награждении Балыбердина и Мысловского орденами Ленина. Согнутый пополам от смеха Туркевич вышел к нам и сказал:
– Получилось, мужики! Теперь давайте про Брежнева.
Мы спели и про Брежнева, и про все остальное.
Скоро вышли все награжденные, то есть все, вместе с улыбающимся Таммом, Колесовым и Овчинниковым.
– Вы как-то совместили торжественную часть с концертом, но получилось неплохо, – сказал Балыбердин.
Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины, которые накануне вечером дали мне восходители Ефимов и Туркевич. Доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте.
Ночлег на улице со свечкой в головах. На следующий день я с командой улетел в Катманду.
Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, надеясь, что лебеди экспедиции меня не бросят. Тамм предложил занять место документалиста Вали Венделовского, задержавшегося в Лукле.
В гостинице «Блю стар» к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и бережно оперировали в разговоре мелочами. Позже, в беседах и на встречах, они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.
В первую ночь сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, как крупный павиан раскачивает решетку окна.
– Кыш, – я замахал полотенцем, как машут на юге, выгоняя из комнаты мух. Обезьяна лениво по карнизу спрыгнула и отошла от окна.
В коридоре Овчинников собирал ребят на утреннюю пробежку.
– А вы чего стоите? – спросил строго Анатолий Григорьевич. – Давайте в строй!
И я, как Бузыкин из данелиевского «Осеннего марафона», поплелся за альпинистами.
Мы бежим трусцой, ощущая себя законной частью общего уличного действа: кто-то раскладывает зелень, кто-то ремонтирует кувшины, кто-то стрижет и бреет, кто-то купает детей, кто-то толкает тележку по освещенному тротуару вдоль домов, где в каждом дворе может оказаться архитектурный шедевр мирового класса, а кто-то бежит на королевский стадион.
Все, и мы в том числе, персонажи пьесы в невероятных декорациях сказочного города. Что-то происходит в соответствии с текстом и ремарками, написанными не нами.
Уровень первых этажей – человеческий театр. Вторых и третьих – кукольный: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются маленькие, почти игрушечные дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии с сюжетом, написанным много сотен лет назад для персонажей этого города.
Мы перебегаем дорогу (где хотим), машин нет, а хоть бы и были – светофор здесь украшение города. Первое время толпы собирались на перекрестках посмотреть на диво: стоит полицейскому (в коротких штанах и белых перчатках) зажечь красный свет, как машины сразу тормозят! А зеленый – едут. Как вам это? Регулировщик, завидев на пустынной улице автомобиль, подпускал его поближе к перекрестку и включал красный. Визг тормозов, одобрительное покачивание головой прохожих, и никакого возмущения водителей.
Скоро вернулся с Горы Венделовский и лег на свою кровать. А я решил ночевать на улице, хотя ребята уговаривали разместиться в комнате Иванова, Пучкова и Хомутова на полу. Взяв у альпинистов коврик и свечу, чтоб кто-нибудь ненароком не наступил в темноте, я засветло отправился на поиски места для ночевки. В узких переулках шла радостная и безалаберная торговля. Невиданные плоды, туши, посыпанные красным перцем и облепленные мухами, медные замки, ножи кхукри, шапочки топи, попугаи в клетках, веера из павлиньих перьев, национальные одежды, бронзовое литье, мантры, благовония…
Из тени выплывают молодые люди:
– Доллары, гашиш?
Так я добрался до дворцового комплекса и расположился на цоколе небольшого храма, напротив красного изваяния царя обезьян Ханумана, охраняющего королевский дворец от легкомысленной святой – Аламбусы, точнее, от ее разрушительных плевков. (Процветая на ниве древнейшей профессии, святая получала такой своеобразный дар за веру в Шиву.) Полагаясь на защиту алого истукана, я стал готовиться ко сну. Свеча в головах уже горела, сумка с фотоаппаратами вместо подушки и коврик-каремат, побывавший на Эвересте, вместо матраца… Воздух, настоянный на запахах цветов, благовоний, чаде углей, был столь густ, что с успехом заменял одеяло.
Я лежал, смотря в небо, заполняющее звездами пространство между резными и узорчатыми крышами храмов, и думал, что прекрасен город, проживший столько веков без войн. Как много удивляющего он накопил, какую великую терпимость к взглядам, образу жизни, к вере других народов выработали за многие и многие годы непальцы! Они, называясь индуистским государством, празднуют и буддийские праздники, и к чужим богам или отсутствию их относятся с доверием, полагая, что каждый сам знает, во что ему верить, и уважать надо человека за его чувства: за доброту, за стремление понять другого, за любовь к своей земле, вообще за любовь…
Подошел парень, сел к свече, попросил сигарету, сказал, что его зовут Сунил Шрестха, и спросил, откуда я приехал.
– Из России.
– Знаю, – он показал на север, – там, за горами… Все ваши альпинисты поднялись на монт Эверест?
– Одиннадцать человек.
– А живы все?
– Все.
– Это хорошо, – кивнул непалец и улыбнулся. – Пойдем походим, еще рано спать.
Мы пошли. Старый город спал, начиная со второго этажа, но лавочки были открыты. Мы заходили, смотрели тибетские священные тексты, бесчисленные буддийские иконы на холсте, колокольцы, барабаны, серебряные и медные украшения.
Он меня представлял продавцам, которых, оказалось, знал хорошо.
– Альпинист из России. Он был на монт Эверест.
Опровергнуть этот обман у меня не хватило иностранных слов. Я мотал головой, но Сунил не обращал внимания и, пока я рассматривал диковины, долго пересказывал почерпнутую в разговоре информацию.
Мы бродили по городу, пока не вернулись «домой», к Хануману. Сунил пошел спать, в соседний город Патан, а я остался у пагоды. Перед расставанием я протянул ему две пачки сигарет «Ява». Он взял одну, сказал «до завтра» и исчез в темноте, предварительно посоветовав мне утром не чистить зубы водой из канавы на улице. Я обещал.
Ночью мне снился Катманду, я открывал глаза и видел его наяву. Закрывал снова и не расставался с ним. Свеча горела, вокруг пламени металась непальская ночная летучая живность. У ног лежала собака. Было тепло, уютно и спокойно. И не надо было утром бежать на зарядку.
Еще до восхода солнца за декорациями домов зашевелились действующие лица. К колонкам потянулись и выстроились в очередь женщины и девушки с медными и глиняными кувшинами. Из черных дверных проемов выходили горожане. Они обходили вокруг буддийских ступ, которых вдоволь на каждой улице, или прикладывали пальцы к каменным божествам, которых на улице тоже немало, а затем касались лба и шли по своим делам. Нищие и философы, ночевавшие неподалеку от дворцового комплекса, поднялись позже и, вопреки рекомендациям Сунила, умывались прямо из канавки. Солнце быстро вскарабкалось на синее небо и припекало изрядно. Катманду пришел в движение. То и дело на моем пути встречались очереди. В Катманду – городе чудес – ко всему надо быть готовым, но все же эта диковина поразила воображение.
Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха – бога-хранителя Катманду – по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени. Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:
– Фото – рупи.
Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будды.
– Тут две тысячи Будд, – сказал человек, выглянувший из окна. – Иди! – он показал наверх.
Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный мастер и чеканил латунную скульптурку жены Шивы – Тары. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. «Спокойно! – воспринял я ее жест. – Не суетись! Жизнь прекрасна».
Непальский цирк. На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.
Я стал ее снимать. Собралась толпа.
– Почему снимаешь? – спросил парень.
– Красивая, – объяснил я.
Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Близился вечер – время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского – пивная, там тоже время можно провести». И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.
Возле тира – толпа пацанов. На стойке ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Непальцы борются за сохранение живого мира, со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир учитывал это.
Звери в тире были большими, но попадать предлагалось в столбики, укрепленные на головах. Если ты пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий – хорошо, а что в тигра стреляешь – плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую мелодию, несущуюся со стороны видавшего виды шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив дилемму Буратино (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше него, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.
Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка не было. Сквозь веревочный скелет купола просвечивало густеющей синевы небо. Посетители на дощатом амфитеатре сидели редко, хорошо, если их человек двадцать. Прямо на траве тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвинулся, и вышел клоун в традиционном гриме и костюме, напоминавшем пижаму из магазина уцененных товаров, за ним цирковые взрослые дети. Я зааплодировал один.
Представление началось: клоун двигает платком, привязанным на шее у кадыка, и тут же выбежавший мальчик бамбуковой палкой (толстой, расщепленной для звука) бьет увлекшегося своим платком клоуна по заднице. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.
Появляется девочка в красном с блестками платье, которая деловито, без цирковых комплиментов забирается на табурет и гнется – каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой, устанавливают табурет на стоящую на столе пустую стеклотару. Девочка поднимается на конструкцию и гнется опять. Еще ряд бутылок. И еще ряд. Она улыбается и под аплодисменты сдержанно кланяется. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает преимущественно для меня. Поглядывает на ближайшую к арене скамейку, подмигивает мне и вообще дружит.
Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат – трюк, но и процесс – путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк – искусство общительное, и здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать…
Стемнело. Зажгли тусклые лампочки. Они осветили арену и небо.
Униформисты – в разномастной, впрочем, одежде – натянули между столбов проволоку, и через несколько минут зрители увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке! Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансирует руками или балансиром, птица, теряющая равновесие сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке – совершенно без баланса. Ей нечем взмахивать. Она ступает, словно неживая. Медленно, вперед-назад, а потом (!) разворачивается на месте. Невероятно!
Ищите в себе. Представление заканчивалось. Клоун глазами показал, чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились, обнялись и попрощались. Я покинул шапито, покоящееся на двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в «Блю стар», где встретил приехавшего из Дели собственного корреспондента «Известий» чудного Сашу Тер-Григоряна, обладавшего редкой способностью любить страны, где работал. Он даже ругал лезших под колеса его автомобиля пешеходов и торговцев с тачками по-мадьярски (который выучил во время работы в Венгрии), чтобы не обижать добродушных, не привыкших к машинам непальцев, хотя их язык уже знал. Узнав о моей лямблии (эту линию сюжета надо довести до конца), Саша отвел меня со спичечным коробком в кармане (помните пионерское детство?) в крохотный темный подвальчик, лучшую местную лабораторию, где на следующий день врач в относительно белом халате выписал мне здешние лекарства, которые за два месяца вернули организму присущую ему жизнерадостность.
– Поехали, – сказал весело Саша, – я тебе покажу, чем кончаются местные хворобы, если их не лечить. – И он мелкими шагами быстренько пошел к черной «Волге» с медным клаксоном на левом крыле.
Индуистская святыня Пашупатинатх существует более полутора тысяч лет, сюда ежедневно приходят на поклон и для совершения омовения в священной реке Багмати тысячи верующих. Здесь же хоронят индуистов. Не всех. Это у них вроде Новодевичьего кладбища.
Вдоль реки под навесом – каменные площадки. Покойника, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают, и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг… В начале набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я прошу разрешения сфотографировать йога. Он закрывает глаза и открывает их ясными.
– Знаешь, что Будда Шакья-Муни родился в Непале? Нет?.. Сейчас увидишь самый большой буддийский храм Боднатх, – Саша улыбнулся.
И через десять минут езды я ошалело смотрел на гигантскую ступу – белую полусферу, увенчанную кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес. Золоченый зонтик, венчающий храм, был расцвечен флажками и лентами. Ступа поражала своей мощью, аскетизмом и спокойствием.
Мы прошли по периметру, вращая молитвенные барабаны, и встретили монаха в вишневой одежде. Он поздоровался и, глядя на мой образок Николая Чудотворца, спросил:
– Ортодокс? Хорошая вера. Это ваш святой? Где он родился, как жил, сколько жен у него было?..
Саша стал говорить на непальском. Монах приветливо кивал головой, потом спросил:
– Что вы здесь хотели найти?
– Покой и волю, – сказал, я цитируя Пушкина.
– Ищите в себе, – сказал он и улыбнулся, сложив ладони на груди.
А потом мы сидели в крохотном тибетском ресторанчике. И ели огненный суп. В фотосумке каталась «шайба», положенная туда Бершовым. Но мы ее не открывали, а налили в стаканчики местный «Кукури», ром (неплохая, скажу вам, вещь), и Саша сказал:
– Мы сидим на непальской земле, пьем непальский джин, на их Гору взошли наши ребята. Давай поднимем рюмки за то, что они достойно прожили жизнь на Джомолунгме.
Я открыл сумку, достал оттуда дневник Володи Балыбердина, который он дал мне почитать до Москвы, и поставил на него третью рюмку. Мы чокнулись с нашими первыми альпинистами на Эвересте, ставшими мне близкими. И тогда всеми живыми.
III. Хроника восхождения
Подготовка к штурму. 29 мая 1953 года в 11.30 участники британской экспедиции, возглавляемой генералом Джоном Хантом, впервые взошли на Эверест. А до этого – двадцать лет и четырнадцать безуспешных попыток альпинистов разных стран. Новозеландец Эдмунд Хиллари, бывший штурман морской авиации времен Второй мировой войны, и шерп Тенцинг Норгей ступили на вершину одновременно.
При удачном стечении обстоятельств мы могли быть вторыми. Экспедиция готовилась к восхождению с китайской стороны в 1959 году, но ей помешали драматические события в Тибете. Потом много раз замышлялся поход в Гималаи, и много раз планы рушились. Понадобилось участие многих людей, авторитет ветеранов – Виталия Абалакова и Михаила Ануфрикова, и, может быть, главное – вера и настойчивость Евгения Тамма, чтобы Эверест стал реальностью.
Подбор участников был сложен, поскольку кандидатов было много, и субъективен. Тамм и главный тренер Анатолий Овчинников формировали свою команду.
Альпинистов мучили в барокамерах Института медико-биологических проблем, загоняя на десятикилометровую высоту, испытывали в соревнованиях и без конца тасовали списки. Ошибки и обиды заложены в любом отборе. Бершов и Туркевич, по существу, спасшие первую двойку, вошли в состав последними. Балыбердин – с преимуществом в один голос. Овчинников настоял на его участии в команде, которая к моменту штурма состояла из четырех четверок и запасного.
По плану каждая четверка должна была сделать три предварительных выхода наверх из базового лагеря, во время которых прокладывался путь, устанавливались высотные лагеря, куда забрасывались продукты, спальные мешки, кислород. После каждого выхода они опускались вниз, отдыхали и снова шли вверх. Три раза – на шесть километров и обратно, на семь – и обратно, на восемь – и обратно…
За покорение четырех семитысячников у нас присваивают звание «снежный барс». Каждый из участников во время черновой работы, по крайней мере, трижды побывал выше семи тысяч, работая на лютом морозе, на заснеженных отвесных скалах, когда от сухости душит нескончаемый кашель, когда сон не приносит отдыха и где вскипятить чай (он кипит там, кстати, при температуре восемьдесят градусов) или зашнуровать ботинок – проблема непростая. Три выхода подготовительных и только четвертый (вновь от базового) на вершину. Два месяца тяжелейшей работы.
Началась она в марте 1982-го. Придя на высоту 5300 метров, где традиционно разбивают «шатры» гималайские экспедиции, наши альпинисты поставили базовый лагерь. Надо было найти более или менее приемлемую площадку, потому что ситуация у подножия Эвереста сложилась прямо по Гоголю: стоит среди земли соорудить гору чуть не в девять верст высотой, как сейчас же к ее подножию нанесут всякой дряни. Вершина еще сопротивляется: солнце и ветер кое-как уничтожают приметы прошлых посещений, а вот внизу форменная свалка, так что разбить базовый лагерь в чистоте было непросто. Но он был разбит в точном соответствии с планом и правилами посещения Эвереста, Сагарматхи, Джомолунгмы (такая гора может позволить себе три имени).
Правила эти традиционны и вполне логичны. Например, нельзя пользоваться техническими средствами при заброске снаряжений в базовый лагерь. Вертолет может долететь (и он долетал, когда надо было снять обмороженных Эдуарда Мысловского, Валерия Хрищатого и упавшего в пятнадцатиметровую трещину Алешу Москальцова), но только для спасательных работ. Грузы несут из Луклы, которая в шести-семи сутках ходьбы от лагеря, а то и из Катманду, который в двух неделях ходьбы до Луклы. Аэродром в Лукле не особенно надежен, и поэтому наша экспедиция, чтобы не оттягивать сроки начала работы, предпочла забросить все, что необходимо, из Катманду в пешем походе. К тому же носильщики дешевле самолета. Цена определена государством и стабильна – 24 рупии за день похода. (Чуть больше доллара на человека.) Определена цена и за право испытать себя Эверестом – божеская вполне – полторы тысячи долларов с экспедиции за такую гору. Питание, снаряжение, медикаменты были доставлены из Союза, и траты на месте были минимальными и предвиденными. Впрочем, не все. Когда по дороге к Эвересту экспедиция остановилась в монастыре Тхъянгбоче на высоте 4000 м, к Тамму подошел лама и сказал, что все удавшиеся экспедиции жертвовали монастырю. Пришлось принести на алтарь 100 долларов. Зато лама обещал погоду и удачу. Монах ушел молиться, а экспедиция двинулась вверх.
В конце апреля команда Мысловского отдыхала после третьего выхода перед четвертым штурмовым в монастыре Тхъянгбоче. Все четверо – Мысловский, Балыбердин, Шопин и Черный – стояли в очереди на вершину первыми… Между тем руководство считало, что необходим еще один поход наверх для обеспечения кислородом высотных лагерей. Тамм вызвал двоих из этой четверки – Шопина и Черного – в базовый лагерь и предложил им вместе с Хутой Хергиани отправиться в четвертый выход, но не на вершину… Теперь, вернувшись с заброски, Шопин и Черный должны были встать в хвост очереди. Они мужественно приняли судьбу и выполнили работу, утешая себя, что еще есть шанс. Потом, после всех…
Из всех команд лишь четверка Иванова поднялась целиком на Эверест. Иванов опытен, мягок в общении и несговорчив до упрямства в деловых вопросах. Это качество помогло ему сохранить четверку. Капитан другой команды – Эдуард Мысловский – поднялся на Эверест в связке с Балыбердиным, но другая его двойка – Владимир Шопин и Николай Черный – вершины так и не увидела.
– Эдик очень покладист, – говорил мне Овчинников.
Этой покладистостью воспользовался тренерский совет в трудную минуту, вырвав из команды Шопина и Черного. Тем временем экспедиция, до того момента катившаяся, не без проблем, но в основном как задумывалось, затормозилась… Все основные четверки отработали по плану, а последний – пятый лагерь – все еще не был установлен, и никто толком не знал, где, сколько понадобится провизии и кислорода.
Настал момент важного решения: кому ставить пятый, последний перед вершиной лагерь. Четверка Хомутова работала на маршруте. Четверка Ильинского вернулась с высоты на день позже четверки Иванова, а от первой четверки остались двое: Мысловский и Балыбердин. Тренерский совет предложил Иванову вывести свою команду на прохождение маршрута до пятого лагеря с возможным выходом на вершину. Первыми! Соблазн велик, но слишком мало отдыха, силы не восстановлены. А если, установив лагерь, альпинисты израсходуют кислород, силы и не смогут выйти на вершину в этот четвертый выход? И Иванов отказывается.
Выход двойки – Мысловский и Балыбердин – был не очень желателен. Во-первых, им вдвоем предстояло бы сделать работу четверых и, во-вторых, существовал «вопрос Мысловского». Опыт его бесспорен, он один из самых именитых наших альпинистов, но он и старше всех – 44 года и пик формы пройден (Месснер, взошедший к тому дню на семь восьмитысячников из четырнадцати, считал, что 40 лет – предельно допустимый возраст). Институт медико-биологических проблем после испытаний дал Мысловскому предельную высоту до семи тысяч метров. Правда, Мысловский в предварительных выходах уже опроверг эти рекомендации, но никто не знал, ценой каких усилий. Разрешая ему выход, Тамм брал всю ответственность за судьбу Мысловского, за судьбу всей экспедиции и за репутацию отечественного альпинизма на себя. Была ли необходимость рисковать столь многим? Не знаю…
Вероятно, было что-то большее, что не позволяет мне упрекнуть Тамма и Овчинникова в их решении: может быть, старая альпинистская дружба или уверенность, что Мысловский с его волей дойдет даже за пределами своих возможностей. А может быть, это была реализация мечты об Эвересте восходителей прежних времен, и Мысловский представлял в Гималаях поколение альпинистов Тамма и Овчинникова. Они «шли» его ногами, «цеплялись» за скалы Эвереста его руками… Кроме того, в паре с ним шел Балыбердин, самый готовый физически и самый самостоятельный в команде альпинист, привыкший все делать сам, невероятно работоспособный и упорный. С собой Эдик справится, а Володя и подавно, думали тренеры. Иначе я не могу объяснить, почему образовалась эта двойка-связка людей, не похожих по темпераменту, по психологии, но обладающих одним необходимым качеством для общего дела – терпимостью. Поэтому, когда Мысловский с Балыбердиным решили идти устанавливать пятый лагерь на высоте 8500, Тамм, несмотря на предостережение профессионалов с разных сторон, дал «добро».
Овчинников предложил продолжить путь до вершины.
Восхождение. В лагере № 2 (7300) молился шерп Наванг. Он повесил Мысловскому и Балыбердину на шею священный шнурок и стал просить своего бога о здоровье и погоде. 29 апреля они с тяжелыми (по 27 кг) рюкзаками вышли в лагерь № 3 (7800) и пришли засветло. На следующий день им предстояло подняться в четвертый лагерь на высоту 8250. Путь от третьего к четвертому лагерю вообще тяжелый, а последние метров двести особенно: почти вертикальные стены пятой из шести возможных категорий трудности. Балыбердин шел впереди. На пятой веревке (каждая веревка метров по 45) он увидел, что Наванг, шедший за ним, остановился. Шерп ждал Мысловского, чтобы сказать, что выше он идти не может. Тяжело, опасно… Дальше пошли двое.
Медленно.
Они не успевали в четвертый лагерь засветло и решили выложить по три баллона с кислородом, чтобы на девять килограммов облегчить рюкзаки. Но все равно ноша была тяжела на этом сложнейшем из участков.
Балыбердин подходил к четвертому лагерю, когда его догнал Мысловский. Он был без рюкзака. Чтобы не идти с ним всю ночь, Эдуард оставил его, рассчитывая утром поднять рюкзак в четвертый лагерь.
Первого мая Балыбердин ушел один прокладывать маршрут к пятому лагерю. Это была трудная работа. Ему приходилось самому себя страховать, и за весь день он успел навесить четыре веревки. Он вернулся в палатку и застал там Мысловского… без рюкзака. Володя, мертвый от усталости, стал разжигать примус, чтобы разогреть чай. Напарник лежал, огорченный событиями дня: на последней стенке перед четвертым лагерем тяжесть рюкзака перевернула его вниз головой, положение стало критическим. Пытаясь вернуть себя в нормальное состояние, он стащил рукавицу, чтобы было удобнее цепляться, но лишь обморозил пальцы. Спасая себя, он снял рюкзак и пытался удержать его на руке. Но тяжесть была непосильной. Рюкзак ушел в бездну, унося кислород, веревки, фотоаппарат, редуктор…
Итог дня: четыре веревки пройдено, потерян рюкзак и обморожены пальцы Мысловского.
Второго мая рукастый Балыбердин соорудил из чехла палатки рюкзачок для Эдика, и они, взяв по три веревки, вновь вышли на маршрут. Днем к ним снизу пришел Бершов и принес три баллона кислорода взамен утерянных.
По плану тренеров вслед за передовой двойкой шла четверка Иванова, в задачу которой входила и поддержка авангарда кислородом.
Третьего мая в час дня двойка вышла устанавливать пятый лагерь, чтобы из него назавтра идти к вершине. Поскольку Балыбердин шел без кислорода (он только ночью надевал маску), это экономило вес и позволило ему взять кинокамеру «Красногорск» (которая, впрочем, не уместилась в рюкзаке), чтобы попытаться вынести ее на вершину. Мысловский нес кислород и палатку. Они установили ее на уступе в конце одиннадцатой веревки. Долго не могли разжечь примус – все движения были замедленными, и каждая мелочь требовала усилий. Мысловский влез в спальник, не снимая ботинок. Балыбердин, вопреки рекомендациям, ботинки снял – стали неметь пальцы, но сунуть их в спальный мешок от усталости забыл. Ночь прошла в полудреме. Боясь проспать, Володя встал в три часа ночи. Починил примус. Сделал чай. Готовить было некогда. Долго надевал задубевшие от мороза ботинки.
В шесть часов они вышли. Впереди Балыбердин, сразу за ним Мысловский. Сначала Мысловский шел, минимально расходуя кислород – литр в минуту, и идти было тяжело. Потом подачу кислорода удвоили, и они пошли быстрее. Путь от пятого лагеря к вершине оказался сложнее, чем можно было предположить. Они рассчитывали на пешую ходьбу, но у вершины вновь пришлось карабкаться по скалам. У Мысловского кончился первый баллон кислорода, а они еще не дошли до цели. Для экономии на последнем баллоне поставили расход вновь один литр в минуту, и скорость движения у Мысловского упала, но он не тормозил Балыбердина, потому что тот тоже предельно устал. Тяжелая работа по прокладке пути в пятый лагерь отобрала много сил.
Они шли, приближаясь к вершине.
Молча.
Потом шедший первым Балыбердин понял, что выше идти некуда. Он остановился, поднял камеру и хотел снять подход Мысловского. Но тот прошел мимо и сел на девственный снег на вершине. Всё!
Балыбердин связался по рации с Таммом: «Во все стороны пути только вниз. Прямо передо мной торчит небольшой металлический пупырь. Что будем делать?» Тамму было не до юмора. Он отметил для себя, что ребята на вершине, всё в порядке, и деловито объяснил Балыбердину, что́ именно надо снять кинокамерой: и «пупырь», и панораму. Тамм был настолько озабочен судьбой Алеши Москальцова, что забыл поздравить их. Несколько часов назад Москальцов провалился в трещину на ледопаде и пролетел 15 метров. (Через несколько лет этот обаятельный парень погибнет на Памире при восхождении на вершину, которая носила имя Клары Цеткин.)
«Какое сегодня число и который час?» – спросил Балыбердин. Тамм ответил все тем же деловым тоном: «Четвертое мая. Четырнадцать тридцать». И тут только Леня Трощиненко, стоявший рядом с Евгением Игоревичем, сообразил крикнуть: «Поздравляем от имени хоздвора!»
Они чувствовали, что цель достигнута, и ощущали жуткую усталость.
В 15.30 пошел снег. Надо было спешить обратно… Спустя полчаса они поняли, что могут застрять на спуске. «Надо сообщить базе и Иванову», – сказал Балыбердин Мысловскому. Тот его не слышал. Они не знали, что в это время четверка Иванова, тщательно экономя кислород, уже сидела в пятом лагере. Решение перебраться туда имело значение в последующих событиях… Не окажись они там, неизвестно, чем закончилось бы успешное восхождение двойки…
В пятом лагере палатка на четверых. Значит, вся четверка не может ее занять, потому что негде будет спать двойке. Поэтому пятый лагерь должен быть свободен. Можно ночевать двоим, а двоим – лагерем ниже, но тогда нижние двое устанут перед штурмом, поднимаясь лишний переход. Они хотели взойти на вершину вчетвером. Поэтому решили: всем идти в пятый лагерь (8500) и, оставив два спальных места для первовосходителей, пересидеть ночь вчетвером на оставшейся в палатке площади. Эта идея совпала с решением тренеров. Овчинников, беспокоясь за двойку, не возражал против похода в последний лагерь. Больше того – агитировал за него.
И вот теперь вся четверка сидит в палатке на 8500 с тщательно подсчитанным для восхождения кислородом.
– Зона смерти, а чувствуем себя нормально, – говорит Сережа Ефимов.
– Всё, мужики, завтра будем там! – говорит Бершов, и в это время рация, которая постоянно работала на приеме, заговорила прерывистым голосом Балыбердина:
– Ребята, если вы можете, поднесите нам теплое питье и кислород. У Эдика кончился кислород… – И после паузы: – Похоже, нам грозит холодная ночевка…
– Это говорил Бэл, – потом, в Лукле, рассказывал мне Ефимов. – Уж если он просил помощи, значит, дело плохо.
– Что значит «холодная ночевка»? – спросил я Сережу.
Он улыбнулся как-то виновато и развел руки:
– Это конец.
Свердловчанин Сережа Ефимов, чемпион страны, «образцовый» альпинист, по словам знаменитого Виталия Абалакова, изобретатель автоклавов, в которых варили свои супы восходители, и закройщик жилетов и пуховиков, которые они носили, стал одеваться к выходу. Но «хохлы» – харьковчанин Сережа Бершов и Миша Туркевич из Донецка – убедили, что идти надо им. Они давно уже ходят в связке вместе, к тому же оба – мастера спорта по скалолазанию и двигаются быстро…
Спасение. Было шесть вечера, когда они покинули палатку, сунув под пуховку теплый компот и взяв по три баллона с кислородом – по одному шедшим с вершины и по два себе…
Странная арифметика на первый взгляд, но только на первый. Перед выходом из палатки сообща решили: если Балыбердин с Мысловским смогут двигаться сами – напоить их, дать кислород, а самим сходить на вершину. Ночью! А Тамм ничего об этом еще не знал. Когда база вышла на связь с Ивановым, чтобы узнать, собираются ли они помочь первой двойке, – Бершов с Туркевичем были уже в часе ходьбы от последнего лагеря. Они шли мощно и ловко. Расходуя два литра кислорода в минуту. Оба они считали – раз кислород есть, надо им пользоваться, и, начиная с третьего лагеря, на маршруте не снимали маски. Без маски в этот вечер сидели Иванов и Ефимов, потому что единственный шанс выйти на вершину у них сохранялся в случае кислородной голодовки ночью (их ночную порцию газа несли Мысловскому и Балыбердину Сережа и Миша). Иванов и Ефимов бодрствовали долго, потом легли спать, но стоило закрыть глаза, как их начинал душить кашель, дыхание прерывалось, и судороги сводили мышцы. Высота явилась к ним с визитом ночью… Они боролись со сном, опасаясь его. Но и без сна им не обойтись, если завтра идти на штурм.
Сон в пятом лагере – не отдых, это говорили все. Ночевка выматывает на этой высоте почти так же, как работа, но отсутствие сна вынимает из запасников организма последние силы. В палатке они нашли на три четверти опустошенный кислородный баллон. И одному бы этого кислорода было мало для ночлега, но они вдвоем присоединили шланги и заснули моментально. Подача кислорода была минимальной, а может быть, и вовсе символической. Возможно, мизерная доза ничего не добавляла легким и сердцу, но она защищала психику. Сознание отметило: кислород есть, можно довериться ночи. Будильник им не понадобился, чтобы не проспать утра. Оранжевое тело баллона лежало между ними бездыханным. Кислород кончился, сознание включилось. Опасность! Они проснулись в три часа утра. В палатке, кроме них, никого не было.
Двадцать часов назад вышли к вершине Мысловский с Балыбердиным. Девять часов назад покинули палатку Бершов и Туркевич. Рации у Иванова и Ефимова не было, и что происходит вне палатки, они не знали… Они поели кашу с икрой – соли не было (оказалось вкусно) – и начали готовиться к выходу. Было около 6 утра, когда Иванов с Ефимовым услышали голоса. Первым в палатку ввалился Бершов.
– Живы?
– Живы!
– Были?
– Были!
Следом появился Мысловский, за ним Туркевич и Балыбердин.
Потом, через несколько дней, Владимир Балыбердин в своем дневнике напишет так об этом моменте:
«Не знаю, сколько еще времени я мог бы проработать. Когда у меня кончился кислород (речь идет о кислороде, который принесли Бершов с Туркевичем. – Ю.Р.), я отдыхал через каждые несколько метров. Казалось, что в палатку я вполз на самом последнем пределе. Но где этот последний предел? И что после него? Никогда за всю свою альпинистскую карьеру я не был так близок к концу. И до сих пор не могу толком понять, в чем причина, где ошибка?»
За шесть с половиной часов Володя и Эдик отошли от вершины на сто метров и здесь услышали голоса поднимающейся двойки. Балыбердин оставил рюкзак с камерой под вершиной. Там же лежали его «кошки» (стальные шипы на ботинки), «кошки» Мысловского упали с рюкзаком в пропасть.
– Как вы? – спросил Туркевич.
– Нормально, – ответил Мысловский.
– Очень тяжело, холодно… – сказал Балыбердин.
Питья было мало – всего пол-литра теплого компота, из еды – «карманное» питание: чернослив, инжир, но зато был кислород.
– Сможете пока спускаться сами? – спросил Бершов.
И Балыбердин понял, что́ стоит за этим вопросом.
Вышла луна. Она заливала светом дикое нагромождение Гималаев, мертвые, промерзшие камни высочайшей из гор и четырех людей под ее вершиной, двое из которых должны были сказать, что могут сами идти вниз, чтобы двое других пошли вверх.
– Давайте! – сказал Балыбердин.
– Евгений Игоревич! – связался с Таммом Туркевич. – Мы принесли кислород и накормили их, до вершины полтора-два часа ходу…
– Нет! – категорически запретил Тамм.
– Почему нет? – закричал Бершов, выхватив рацию у Туркевича. В этот момент от холода село питание.
Но у Балыбердина рация работала, и теперь он категорическим тоном спросил у Тамма:
– Говорите «да» или «нет» коротко. У нас садится питание.
– Сколько у вас кислорода? – спросил Тамм, уловив решительность собеседников.
– По триста пятьдесят атмосфер на каждого, – ответил Бершов.
– Хорошо!
Ночью они поднялись на вершину за час. Красота была страшной в этом холодном свете. Временами их накрывали снежные облака с Тибета. Глаза их так привыкли к темноте, что света луны показалось достаточно, чтобы сфотографироваться. Потом они сняли маски, чтобы подышать воздухом вершины, и заторопились к ребятам. Похолодало, выпавший снег изменил все вокруг и сделал косые, как дождь, скалы скользкими и почти непроходимыми без «кошек». А «кошек», как мы помним, у первой двойки не было.
Когда Бершов с Туркевичем увидели их в лунном свете внизу под собой, Балыбердин сидел на камне, а Мысловский медленно двигался, как показалось Бершову, к пропасти…
– Стой на месте и жди нас, – крикнул он, и Мысловский остановился.
В полночь они продолжили спуск вчетвером. В трудных участках на скалах Туркевич с Бершовым натягивали веревку, и ребята спускались «по перилам». Шли медленно, и вдруг Мысловский, найдя удобный камень, сел и сказал: «Всё! Здесь хорошо. Я больше никуда не пойду». Бершов глянул на манометр – ноль! Запасного кислорода не было. Бершов снял с себя баллон и надел его Мысловскому. Сняв с себя «кошки», ночная двойка обула Балыбердина и Мысловского и вновь двинулась в путь. Часов в пять луна спряталась, и остаток пути они прошли в кромешной тьме. Лишь идущий впереди Туркевич светил фонариком под ноги, отыскивая собственные следы. Потом вдруг словно зажглись миллионы упрятанных в горах прожекторов. Наступил рассвет.
Пятого мая в пять часов утра четверка подошла к палатке.
Двадцать три часа путешествовали Балыбердин и Мысловский по Эвересту – восемь часов к вершине и пятнадцать часов к лагерю № 5…
Они были совершенно обессилены, а у Мысловского к тому же сильно обморожены руки. На почерневших пальцах вздулись волдыри. Но главное – живы. Живы… Теперь важно было сохранить здоровье.
Иванов и Ефимов, дождавшись связи через час после возвращения восходителей, вышли к вершине, а Бершов с Туркевичем вызвали базу и попросили к рации доктора – Света Орловского.
Доктор – душа экспедиции и ангел-хранитель. Альпинисты помнят случай, как Орловский на высоте 6 тысяч метров в палатке удачно прооперировал прободную язву. Когда Слава Онищенко заболел на высоте 7800 горной болезнью и острая сердечная недостаточность привела к падению кровяного давления до 50:0, доктор вывел его из угрожающего состояния без аппаратуры интенсивной терапии. Впрочем, у Орловского был в этом деле хороший помощник – сам Онищенко. Спасательные работы тогда могли отодвинуть, а может быть, и сорвать планы восхождения. И Слава, зная это, почти без сознания, с едва работающим сердцем, на одной воле, сошел с помощью друзей вниз.
…Утро 5 мая, как мы знаем, принесло доктору Орловскому еще двух новых, «дистанционных», впрочем, пациентов: Балыбердина и Мысловского. Я слышал магнитофонные записи переговоров Орловского с Бершовым. Это были спокойные, деловые переговоры, и Сережа Бершов по указанию Света Петровича исправно делал уколы компламина, гидрокортизона и гепарина, которые предусмотрительный доктор заложил в высотную аптеку. Препараты сделали свое дело: Балыбердин к исходу следующего дня был в порядке. Обморожения Мысловского были серьезными. Очень болели руки, но «прицепиться» с веревки на веревку никто за него не мог, и он мужественно, превозмогая боль, шел вниз с Туркевичем и Балыбердиным в сопровождении «лечащего врача» Бершова.
…Вернувшись с вершины, Валентин Иванов и Сергей Ефимов уже никого не застали в лагере № 5. Им снова предстояла ночевка без кислорода, но теперь Эверест был уже за спиной, а это совсем другое дело. К вершине они выходили спокойно и деловито, лишь один раз Ефимова, шедшего первым, остановила натянувшаяся веревка – это Иванов не почувствовал, как закончился газ. Баллон поменяли и снова пошли. По дороге, найдя рюкзак Балыбердина, они едва оторвали его от земли. Оказалось, что, кроме кинокамеры «Красногорск», трофейной радиостанции и редуктора, которые хозяйственный Бэл подобрал по дороге, в мешке было еще полпуда камней с макушки земли. Пришлось камеру и половину ценной добычи вытряхнуть.
Облака временами разрывались, и были видны тибетская и непальская стороны Гималаев. Они сняли панораму, а потом ефимовским «Любителем» – друг друга и пошли вниз. Так четверка Иванова, хотя и порознь, побывала на Эвересте…
Драма невосхождения.…Была еще четверка Ерванда Ильинского, которая могла выйти на вершину в полном составе.
Все группы, кроме этой – алма-атинской, – были сборными. А под знаменами Ильинского собрались его ученики. Покорение всей четверкой Эвереста было бы для них не просто успехом, но и актом благодарности учителю (который, впрочем, не намного старше подопечных). Ерванд Ильинский и Сергей Чепчев вышли из базового лагеря на день позже двойки Казбека Валиева и Валерия Хрищатого (Ерванд сопровождал в пешем походе грузы экспедиции, которые несли из Катманду носильщики, и запоздал с акклиматизацией, лишний день отдыха был важен для него). К тому же Валиев и Хрищатый, как более подготовленные, должны были из третьего лагеря забросить необходимый для восхождения кислород в лагерь № 4 (8250) и снова вернуться в третий, чтобы, подождав Ильинского с Чепчевым, всем вместе выйти на штурм.
События, произошедшие накануне, смешали планы. Мысловский с Балыбердиным, сопровождаемые Бершовым и Туркевичем, спускались в аварийном порядке и вынуждены были ночевать в третьем лагере, лишив возможности четверку Ильинского соединиться (не было свободных мест в палатке).
Возник разрыв. «Пароход» отплывал, полоса воды увеличивалась, Ильинский и Чепчев видели его, но преодолеть расстояние не было возможности.
Валиев и Хрищатый утром 6 мая вышли в последний лагерь, а Ильинский и Чепчев в оставленный ими – четвертый. Так и шли они с разрывом в день. Утро 7 мая застало передовую двойку в сомнениях. Они чувствовали в себе силы идти к вершине, но тогда рушилась идея восхождения четверкой. Ждать Ильинского с Чепчевым означало еще раз ночевать на высоте, растратить силы. Не ждать – может быть, утратить то, что не поддается учету…
Погода становилась хуже, и прогноз обещал максимум непогоды.
Первая попытка Валиева и Хрищатого была неудачной. Ураганный ветер мог сдуть с гребня двойку. Прошло два часа борьбы с холодом и ветром, опасной и безрезультатной борьбы. Двойка вернулась в палатку, которую, казалось, чудом не унес ураган, пересидела в ней несколько часов и, когда порывы ветра стали стихать, попросила базу разрешить им повторный выход. В это время Ильинский и Чепчев уже шли к ним. И сейчас, описывая события тех дней, я болею за Ерванда и Сергея, но даже прокомментировать действия, не то что оценить их, никто, кроме самих участников, не вправе. Есть условия, когда только ты сам принимаешь решение. Один. Эти условия – граница жизни. В нашей истории она проходит у вершины Эвереста.
Валиев и Хрищатый вышли из палатки в пять часов вечера, еще засветло. А вскоре в покинутую палатку вошли Ильинский и Чепчев. «Полоса воды» сузилась настолько, что казалось возможным проложить трап: меньше часа разделяло их.
«Можно нам выйти вслед за ними?» – спросил Ильинский базу. Тамм отказал. «Тогда мы выйдем с утра пораньше». – «Нет, подождите возвращения».
Все лагеря стали ждать. Время шло. А Валиев и Хрищатый не возвращались. Прошло 10 часов – срок для столь сильной пары достаточный, чтобы вернуться.
Ильинский и Чепчев сидели в лагере на 8500. Все рации работали на приеме. Ночью раздался щелчок: «База, база…» И тишина. Напряжение росло.
Прошло двенадцать часов. И еще два… Рассвело. Ильинский и Чепчев проснулись, оделись, позавтракали и приготовились к выходу. Прошло 15 часов, а двойка не возвращалась.
Очень сильная двойка.
В 8.30 база вызвала Ильинского: «Одевайтесь и выходите». В это время Ерванд услышал крик. «Кто-то кричит, – сказал он Тамму. – Свяжемся через 30 минут».
Чепчев выбрался из палатки и увидел Валиева, совершенно обессиленного. Он помог Казбеку влезть в палатку. Потом появился Хрищатый. Оба они едва говорили. Ночное восхождение, на этот раз без луны, на ощупь, в холод, ветер, снег, – было невероятно трудным.
Казбек задыхался, ему дали «штурмовой» кислород, но он долго не мог вдохнуть. Хрищатому, который очень замерз, тоже надели маску. (Валерий Хрищатый вскоре погибнет под лавиной при штурме вершины Хан-Тентри.) Три последних часа двойка спускалась без кислорода. Потом, придя в себя, они расскажут, что рассвет был прекрасен, что Гималаи окрасились сначала в пурпур, потом в желтый цвет, прежде чем стали белыми…
К утру седьмого мая погода не ухудшалась. Наоборот. Вполне приемлемая для восхождения была погода. Валиев и Хрищатый медленно приходили в норму, когда Тамм, спросив, есть ли обморожения, и узнав, что есть «небольшие волдыри», распорядился: Ильинскому и Чепчеву сопровождать вернувшуюся с горы двойку.
– Я думаю, нет необходимости их сопровождать, – сказал Ильинский.
– А я думаю, есть! – решительно ответил Тамм. – Всем вниз!
Никогда Ильинский не был так близко к вершине. От осуществления мечты его отделяло триста метров с небольшим.
– Значит, мы не идем на вершину? – еще раз спросил он базу, давая шанс Тамму снять со своей души камень запрета.
– Не идете, – сказал Тамм. Может быть, потому, что перед глазами у него был спустившийся вчера обмороженный Мысловский и он еще помнил его фразу: «Спасибо, Женя, ты подарил мне вершину!» Может быть, потому, что слишком долго ходили Валиев с Хрищатым, чтобы у них было «все в порядке». А между тем обморожения рук действительно были незначительными. (Лишь позже, внизу, открылось, что у Хрищатого крепко морозом были прихвачены ноги.) Двойка могла спуститься сама. Но был приказ, и было крушение. Впрочем, Ильинский не был бы Ильинским, если бы не попытался использовать последний шанс. Нет, не для себя. Он пойдет с двойкой вниз, помогая ей перецепляться с веревки на веревку, а оставшийся кислород отдаст Чепчеву. Чтобы тот, подождав Хомутова, Пучкова и Голодова, вместе с ними вышел на маршрут до вершины.
День Победы. Было утро 8 мая. Посоветовашись с земляком Чепчева алмаатинцем Голодовым, Хомутов принял решение – идти втроем. По плану команда должна была штурмовать вершину 10 мая – значит, Чепчеву предстояло бы три ночевки на 8500. Слишком рискованно.
Четверка Ильинского двинулась вниз, а Хомутов с Пучковым и Голодовым вверх…
(Пройдет 8 лет. Ерванд Ильинский вновь предпримет попытку взойти на Эверест. И взойдет!)
В то же утро Тамм получил радиограмму из Москвы. В ней говорилось, что всем участникам штурма присвоено звание заслуженных мастеров спорта. Это на первое. А на второе – в связи с ухудшением погоды и во избежание лишнего риска прекратить все восхождения. Понятно. Чего рисковать к празднику.
Владимир Шопин и Николай Черный в это время зашнуровывали ботинки, чтобы предпринять законно заработанную попытку выйти на вершину. Их остановили, утешая тем, что они внесли огромный вклад в общую победу. Это была правда. Но расшнуровывали ботинки они с тяжким сердцем.
Хомутов в этот момент был уже в четвертом лагере.
«Такой вот приказ, – сказал ему Тамм. – …Смотрите сами». – «У нас опять пять баллонов кислорода на человека, и мы в порядке». – «Вы слышали – решайте сами!» И хотя это не было ни разрешением подниматься дальше, ни запретом, это было решение Тамма. «Сейчас подойдут ребята, и мы решим… До связи в восемь вечера».
В восемь вечера связь застала Хомутова, когда тройка находилась уже на пятой веревке по пути в предвершинный лагерь.
«Состоялось собрание, и большинством голосов решено, что вы должны вернуться, – говорил от имени большинства Шопин. – Не рискуйте!» – «У нас у всех дети, – ответил Хомутов. – Мы не мальчишки. Нам по сорок. Мы строили планы, чтобы завтра, в День Победы, выйти на штурм. Мы все-таки пройдем в пятый лагерь. До утренней связи!»
Они пришли на 8500 вечером. За день преодолев путь от 3-го до 5-го лагеря.
9 мая в 8.30 Тамм, как обычно, вышел на связь: «Поздравляем вас с Днем Победы! Где вы?» – «Спасибо. Мы прошли рыжие скалы. До вершины три часа ходу». – «Черти!» – скорее с радостью, чем с осуждением, сказал Тамм.
В 11.30 на вершине они салютовали Дню Победы поднятыми ледорубами и вымпелами-флагами нашей страны, Непала и ООН. Тамм передал в Москву слова благодарности за присвоение званий заслуженных мастеров спорта и добавил, что приказ о запрещении выхода на вершину опоздал. И еще три человека на вершине высочайшей горы мира!
«Молодцы!» – отозвалась Москва.
…На зеленой лужайке у реки, в двух часах ходьбы до Луклы, где альпинисты остановились для отдыха, покинув Эверест, Михаил Туркевич фотографировал траву. Соскучился Миша по нормальной земле за два месяца, проведенных среди камней, льда и снега. Все соскучились, но уже вечером, у костра, затеялось вполне деловитое обсуждение возможности «пробить» новую гималайскую экспедицию на другие вершины по никем не пройденным маршрутам.
Меня подмывало спросить: что же все-таки их гонит на вершину, зачем они от леса, реки, от цветов, трав и птиц идут в этот враждебный человеку мир, но урок Германа Буля – первовосходителя на Нанга Парбат (8125 м), который на устроенном в его честь приеме в Вене ответил: «Чтобы хоть там не слышать этого вопроса», остановил меня.
«Раз есть вершина – конец пути или дно – конец пути, значит, надо найти этот путь и пройти по нему», – отвечаю я за альпинистов, поскольку ко мне никто не пристает с вопросами после достижения мною в Гималаях 4000 м без рюкзака.
Мы сидели, слушали треск сучьев в огне, тихую песню Ефимова, вечное, но поучительное ворчание доктора. А я думал о последнем решении Тамма, связанном со штурмом 9 мая.
Оно было небеспристрастным. Страстью были проникнуты действия Балыбердина, единственного из наших, вышедшего на вершину без кислорода. И восхождение Мысловского, лучше других знавшего свои возможности. И лунное постижение горы Бершовым и Туркевичем, и ночной символический «сон с кислородом» Иванова и Ефимова. Две попытки Валиева и Хрищатого были полны страсти, и отчаяние Ильинского с Чепчевым, и слезы Москальцова, и спуск Онищенко, и страдания Шопина и Черного, и, наконец, бросок через лагерь на вершину в День Победы Хомутова, Пучкова и Голодова. Все было проникнуто страстью. И желанием ее.
Действующие лица
Евгений Тамм. Доктор физико-математических наук, заведующий сектором Физического института им. П.Н.Лебедева, мастер спорта по альпинизму. 55 лет. Москва
Анатолий Овчинников. Доктор технических наук, профессор МГТУ им. Н.Э.Баумана, заслуженный тренер. 55 лет. Москва
Свет Орловский. Врач. Заведующий отделением Морозовской детской больницы. 55 лет. Москва
Эдуард Мысловский. Доцент Всесоюзного научного машиностроительного института. 44 года. Москва
Владимир Балыбердин. Старший инженер ЦНИИ Морского флота. 32 года. Ленинград
Николай Черный. Замначальника отдела «Союзспортобеспечение» Комитета по физической культуре и спорту. 43 года. Москва
Владимир Шопин. Механик, инструктор ленинградского областного ДСО «Зенит». 33 года. Ленинград
Валентин Иванов. Заведующий сектором ОКБ Института высоких температур. 40 лет. Москва
Сергей Ефимов. Инженер службы эксплуатации Уральского политехнического института, инструктор Комитета по физкультуре и спорту. 37 лет. Свердловск
Сергей Бершов. Студент Киевского заочного института физкультуры, маляр-высотник, инструктор Харьковского областного комитета по физкультуре. 34 года. Харьков
Михаил Туркевич. Старший инструктор альпинистского клуба. 28 лет. Донецк
Ерванд Ильинский. Старший тренер среднеазиатского спортклуба армии. 41 год. Алма-Ата
Казбек Валиев. Старший инженер Института сейсмологии АН Казахской ССР. 29 лет. Алма-Ата
Валерий Хрищатый. Старший инженер института «Казгидроводхоз». 30 лет. Алма-Ата
Сергей Чепчев. Инженер-геолог Баянкольской геолого-разведочной партии Южно-Казахстанского производственного объединения. 34 года. Алма-Ата
Валерий Хомутов. Начальник сектора Московского НИИ, мастер спорта. 39 лет. Москва
Владимир Пучков. Кандидат технических наук, м.н.с. Института машиноведения им. А.А.Благонравова. 40 лет. Москва
Юрий Голодов. Старший научный сотрудник Казахского НИИ рыбного хозяйства. 37 лет. Алма-Ата
Вячеслав Онищенко. Врач Московского городского врачебно-физкультурного диспансера. 45 лет. Москва
Алексей Москальцов. Старший инженер Института проблем машиноведения Академии наук Украинской ССР. 30 лет. Харьков
Акакий Хергиани. Высотный оператор, методист республиканского альпинистского клуба при Совете министров Грузинской ССР. 35 лет. Тбилиси