Пережидаем время.
Ждем, что закончится скверный день, год, период…
Предполагаем жить, как сказал гений.
Суетимся, сеем вокруг себя мелкие дела, необязательные к исполнению, рябим. И говорим. Звук производим. Недолговечный и не всегда полезный продукт. Надуваем щеки, паузу не держим, тужимся.
– Сейчас на глазах у почтенной публики будет… – шпрехшталмейстер (тоже красный и с выпученными от усилия глазами) гордо оглядывает ряды, – будет произнесено слово! А затем на глазах у изумительной публики все займутся полезным делом… Приготовились.
Что-то нераздельное и дурное раздалось над унылой землей унылых людей. Ни одного узнаваемого с детства от мамы и бабушки доброго звука… Непонятно, невнятно, незнакомо. Только и разобрались, что вранье.
– Так когда же?
– В следующий раз, наверное…
Пол бы помыть, табуретку выстругать, письмо написать, вспахать… Но нет на это времени. Надо ждать. Ждать мира (воевать можно – потому что это тоже ждать), когда можно будет сеять… Помощи – тогда можно работать. Ждать, когда поумнеют дураки, когда пробудится совесть у плутов и у тебя, дорогой, будет чисто в доме и можно будет сесть и подумать, почему не работаешь…
…Любимые мои свинарки, которых я встретил в глухой орловской деревне у свинарника, – Фрося Воронова, Люба Пересыпкина, Нина Гавриловская, честно и чисто работающие с детства славные русские женщины! Никто, никакая добрая к народу власть не возьмет вас на руки, как взяли вы своих мытых, ухоженных поросят. Не больно вы ей нужны. Ни бывшей – «все для человека», ни будущей – «все во имя человека». У них свои свинарники – сухие, светлые, с хорошей акустикой, и свиньи в них обретаются – не чета вашим.
И если у вас возникнет вопрос «На что надежда?», отвечайте: «На руки свои и сердца».
Хлеборобы войны
Вот мы и живем…
Ой, за Волгой степь широкая ковылем поросла.
Ой, пашня, плугом не покрытая, зерна не родит.
Ой, волки под окны ходят, а больше никто.
Ой, гармонисту от роду двенадцать годов.
Ой, на кладбище могил не роют новых, а все меньше людей.
Ой, не слышно криков малолетних младенцев,
а баб против мужиков все больше становится.
Ой, ходят девки нецелованные. Нелюбимые. Нерожалые.
И которым век так ходить.
Не любить век. Не рожать.
Война…
В каком же году она началась?
Было Насте Быличкиной шестнадцать лет. А рождения она 1925-го. Значит, началась война в 41-м году. Вышла она по росе в поле, тут война и началась.
Суп из ботвы брюквы с мукой:
Ботва брюквы 190
Мука 3
Лук 5
Соль 5
Жиры 5
Специи 0,03 г
Это рецепт из книги «Использование в пищу ботвы огородных растений и заготовка ее впрок». Лениздат. 1942 год. 2½ печ. л. Тип. им. Володарского. Зак. № 1788. Цена 1 рубль.
Когда книжка эта была подписана в печать, блокадный Ленинград доедал хлеб («мука – 3 г»), посеянный еще до войны пахарями, которых мы нынче представляем по бойкому фильму «Трактористы». Но весной 1942-го они уже не сеяли. Трактористы эти вместе со своими тракторами ушли на фронт, биться за землю, на которой они раньше жили и творили зерно. И клали головы трактористы на эту землю, черную и родючую, не плугами вспаханную, а снарядами и бомбами.
В тот год не уродил хлеб по всей Украине, Белоруссии, Молдавии и на значительной части Европейской территории РСФСР.
А есть страна должна была, как и в прежние годы. И чтобы из рецепта «супа из ботвы…» не вычеркнули «мука – 3 г», чтобы в пайке блокадного хлеба, кроме соломы, жмыха, опилок, было хотя бы одно размолотое зерно, чтобы дети шли в школу, рабочие к станку, а солдаты в бой, нужно было кому-то пахать и сеять, косить и молотить. Нужно было кому-то сеять на разбитых, ненужных фронту тракторах и вести их по полю. Тащить на себе. На своем животе волочить их по пашне.
А в селе Пустынь Пензенской области, как и во всех селах, мужиков не было. Только бабы, девки, дети и престарелые. Бабам трактор страшен. Детям велик. Собрали девчат шестнадцати-семнадцати лет, которые покрепче, и послали учиться в соседнее село Покровская Арчада. Недолго они учились.
Зимой пошли. Весной уже пахали.
А до пахоты еще готовили свои «СТЗ». С металлическими колесами на шипах, без кабины, без стартеров и пускачей, они и новые требовали ухода и силы не женской, а тут эдакие развалины. «Других не было ведь. Ты полоборота на нем не доедешь, как что-нибудь отклепывается. Да ведь война. Надо родину кормить-то. И война не от наших, говорят, начальников, а такой фашист – враг на нас напал. Надо от него защищаться. Мы этого не жалеем, что труд закладывали. Только нынче мы вот силы все уже потеряли. Да и мало нас. Сколько девушек в сырой земле лежат. Уж мы-то хорош-хорош. А те так еще лучше».
Из Пензы в Пустынь доехал я на тракторе, потому что, съехав с шоссе, «УАЗ» забуксовал в грязи размокшего по весне проселка. «Беларусь» – хороший трактор. В кабине тепло, сиденье мягкое, дождь не сечет, ветер не дует, но три с половиной часа тракторной езды не показались мне приятной прогулкой. Въехав в село Пустынь, тракторист Володя Губарев нашел дом Марии Поповой.
– Она в войну на комбайне стояла.
Меня не ждали. Мария Феофановна возилась с годовалой девочкой, но через полчаса в доме сидели трактористки войны Настя Быличкина, Ксения Баулина, Вера Полунина и рассказывали о себе.
Анастасия Григорьевна Быличкина:
– Работала я на тракторе с первой весны, с 42-го и до того, как война замирится. Война. Кавалер вернулся с войны живой. Родила троих, вырастила двоих. Муж работал комбайнером. Потом работал и умер. Детям дали дорогу, теперь они на своих местах, а я с внучком.
– А у меня вот детей не было, – сказала Попова, – это сестры дочка. Я ее пестую. Ох-хо-хо…
Ну, а об жизни той что вспомнишь. Тяжесть мы, как все, несли. Фронтовую. Ночевали в полях. Зерно сдавали – на семена не оставляли. Уж конечно, как мужики, мы поначалу не пахали. Умения не было. Опытности. Бывало, разъехаться не могли, и виляли, и вкривь ехали, а бригадир дядя Гриша Баулин – тот не крикнет. Понимает – дети ведь. Только скажет: «Эх, девки-девки…»
А первый раз выехали… Утром заморозок, а днем растопило солнце, и трактор в грязь ушел на дифер. Председатель дядя Тимоша Кирилин шел: «Что стоите, девчата?» – «Нужна нам помощь – бревно или вага, чтобы под трактор положить». – «Ладно, идите за мной». Взяли мы втроем, понесли с Верой Полуниной вдвоем. Потому что слабый здоровьем был дядя Тимоша. Идем мы под бревном к трактору и плачем в ручьи. И председатель плачет. А что поделаешь, ни работников других, ни машин. А хлеб нужен. Да и то сказать, как ни тяжело нам было – не стреляли по нам и изб наших не жгли.
Когда палец мне зимой на тракторе оторвало, я работать на нем какое-то время не могла, так скот гнала в другую область. Тогда и видела. Разбитые дома. Танки разбитые. Машины разбитые, прожектора, трактора. Хаты без крыш и совсем сожженные. Люди… Ой, люди совсем поруганные… Нет, ничего такого хорошего я не видела там. Всем тяжело. Всем. Не мы виноваты, что враги на нас напали, а нам тяжесть нести.
Снова на трактор села. Плуга были трехлемеховые без автоматов, а сверху плуга вага – бревно, и за него две бороны прикреплены. Поедешь пахать. Ох… Бревны эти поворочаешь, поплачешь и опять.
А «перетяжка»… Хорошо, в сухое время. Теперь мужчины, наверное, и не представляют. Ложишься на спину под трактор и картер отымаешь. Отвертываешь болты, крышку тяжелую на колени и грудь, как одеяло, и люфт пробуешь. Сколько прокладков надо. А валы. И понятия такого у нас нет – не будем себя уж больно ценить и возвышать – девчонки. И хорошо, если до вечера, а то в обед опять перетягивай. Масло и в глаза, и в рот, и по лицу. Руки по локоть в пузырях.
Керосином умывались, а руки землей оттирали, в домотканых рубахах и юбках. Ни на кого не похожи. А покрасоваться хотелось. Война-то – четыре года жизни.
Через день в Пустыни вой от похоронок на всю вселенную. Мы неделями с поля не уходили, а песни пели, и «Катюшу», и «Как на горе цыганы стояли». Духом не падали.
А то нацепимся и парами сами ходили. Парней-то не было. На всех один был Иван Мишанин, 24 года. Тракторист. Вроде инструктора. Год он с нами был. А потом пошел на фронт и погиб. Был у нас гармонист Ремонтов Владимир. От роду 12 годов. Кавалер, да не нам. Постоишь у стенки в клубе, послушаешь и снова в поле…
А там работы полон рот. Одно горючее. За перерасход – под суд. Яички продашь и купишь где горючего. У нас одну девушку посадили за перерасход. Нечем было платить, ее и посадили. А трактора ведь больше нормы расходовали. Мы-то не знали. Дымит раз, значит, работает. Дети были мы, и образования не многонько. Может, и от нас недоразумения были, но ведь неумышленные. А все равно с нас требовали, как с взрослых мужиков. На то и война…
Баулина Ксения Федоровна:
– Работала я трактористкой 7 лет. У матери нас было трое. Отца у нас нет с 30-го года. Я была старшей. Сначала лес рубила, а потом села на трактора. Уж столько хорошего мы не видели, сколько плохого. А чем плохое? Очень трактора были плохие. Мы столько не пахали, сколько ремонтировали. Переживания были одни.
А после войны я замуж не пошла. Нет здоровья у меня, вот я портить жизнь никому и не хотела. И не пошла. И одинокая.
Куда же оно, здоровье, делось? А вот куда. Все тяжести на себе носили. В коробке (это деталь такая), считай, 9 пудов. Кладем ломик, одна с этой стороны, другая с другой. Говорим: не силяем мы. Я вот не силяю. А бригадир говорит: надо. А и сами знаем: надо. Вот четыре с половиной пуда я подниму одна перед собой – какое здоровье будет? Все мы золотые – никуда не годны.
Вон она, Попова Мария, комбайнер, ни одного дитя не имеет, не от легкой ведь работы. Баулина Мария – 12 лет на тракторах – детей тоже нет. Ивахина Татьяна – она и сейчас Ивахина – не выходила. Стала открывать крышк