у радиатора, опытности не было, не надо было завертывать. А она завернула. А как воду доливать, крышку отвернула, ее и подняло, и все лицо паром обожгло.
Уж сама работа нелегка была, а ремонт еще трудней. А чем труднее? Тем, что ремонтировали прямо на морозе зимой. Пальцы обмороженные были от раскаленного от холода металла. И помощи ждать было не от кого, кроме как от себя самой.
Спасибо бригадиры наши старенькие дядя Гриша Баулин и Красиков Лев Алексеевич за нами, как за дочками, ходили. А уж директор МТС Чернышков тот издевался, как пьяный напьется. А пил он часто и запирал ворота и до двух часов ночи домой не пускал. И к девушкам приставал, и если б не бригадиры, жизни нам не было.
А уж как пахать, так мы на тракторе, а кто-нибудь из них рядом идет и говорит, уж чего правильно, а чего нет. Но ведь не усидишь.
Вот и приключались с нами приключения. А от чего они приключались? От молодости и усталости.
Трактора наши ручками заводили. Но одной не завести. Вот надевали на рукоятку трубу, и все за трубу брались. А если зажигание ранее стоит, то ручку эту в обратную сторону отдаст и все наземь валятся. А бывало, что заводили на скорости, и трактор сам на нас ехал.
И засыпали в борозде, когда ночью пахали. Темно ведь, хоть бы луна. Одна впереди с фонарем идет, а ты за ней на этот фонарь едешь. И страшно тебе, к тому же потому, что волки вокруг, как грачи, ходят. Уж и не знаешь, то ли ты в тракторе заснешь, то ли она с фонарем от сна упадет под трактор.
Да не забывай еще воду в радиатор добавлять. Потому что худы радиаторы и бочек с водой тобой же поставлено по всему полю, чтобы мотор не сгубить. Потому что в войну негде было тракторов взять.
Так мы работали и надеялись, что как войне конец, у нас жизнь враз переменится. Но так не получилось. А почему не получилось? Потому что с войны мужиков вернулось «как редкая конопель». И те раненые. А хоть и здоровые, тракторы освоить надо. Тем более что они оказались совсем изношенные и мужики бы с ними не справились.
Попова Мария Феофановна:
– Работала я на комбайне Ростсельмаша «Сталинец». Мне было шестнадцать лет. А брату поменьше, он помогал. Сперва работала с Петром – ему четырнадцать. Потом, когда он ушел в конце войны на фронт, я стала работать с братом Иваном. В семье нашей было восемь детей, и я была старшая. Питание плохое. На лебеде большинство. Мама разделит лепешку из лебеды, и мы на ней работаем. А когда за восьмого ребенка давали две сотни, купила меру картошки. Наварила, и неделю ели, а потом опять на лебеду.
Косили напрямую. Хлеб был засоренный. Барабан часто так забивался, что не хватало сил очистить. Комбайн был на тракторной тяге, меня Вера Полунина таскала на своем тракторе.
Тяжело было, хоть не вспоминай. Когда комбайнами молотили, то женщины в прицепы впрягутся и кто за колеса, кто за что, и к комбайну.
Хлеба хоть, может, и меньше получали, чем до войны, но он был нужней. И на семена не оставляли. А за семенами чуть не всей деревней ходили за 25 километров в Студенец. Брали в мешки и пешком домой. Кто совсем маленький ребенок – шесть килограмм, постарше – восемь, еще постарше – еще тяжелей. Вы вот спрашиваете, что мы вспоминаем о своей молодости. Я и не знаю, что сказать… Не удается ничего.
На трактор в 16 лет села, в семье я старшей была из 10 детей. Отец на фронте погиб. Два брата вернулись.
Трактор любила, но от одной любви трактора наши не ездили. Нужны были запасные части. Они теперь нужны. Ждут механизаторы, когда подвезут. А мы не ждали. Мешок за плечи – и до Студенца. Там в Пензу. Наложишь мешок поршней, цилиндров, радиаторов, шатунов – железок всяких и обратно. Верст 25 несешь, два пуда, не меньше. Руки до земли опускаются, плечи обвиснут, а ни одной детали не бросишь.
А то если в Пензе нет – в Кузнецк подашься. Туда поезд подгадаешь, а уж обратно не ждешь. 50 верст по шпалам… Каждый винтик, гаечку хранили, чтоб только не стоял трактор. И уж, казалось, всего натерпелись, и работали как мужики, и спали в поле, в будке вповалку, и свету не видели, ласки, ни разу нас никто не проводил, под липы не пришел. А все успокаивали: ладно, мол, переживем мы это время.
Вот и пережили. Вот и по пятьдесят нам всем, и уже не в силах многим на работе тяжелой работать, после того как в молодости столько снесли. Но главное, живы и одолели врагов. Хоть и не мы, но все ж таки не без нас…
Не без них…
Ботва свекольная тушеная с маслом:
Ботва свеклы 200
Жир 5
Мука 3
Соль 5
Специи 0,05 г
Обратно я ехал с комфортом. Молодой веселый тракторист Митя по ступенькам взошел в кабину трактора, построенного в городе, для жителей которого был составлен этот рецепт и которым они вряд ли пользовались часто из-за отсутствия составляющих.
Он вез меня по дороге, проложенной по полям, где в начале сороковых на разбитых «СТЗ» замученные и смертельно усталые пахали и сеяли хорошо знакомые ему нынче тетки. Я рассказал ему, как Настя Быличкина, усталая вся, не с той стороны подошла к своему «СТЗ». Как платье порывом ветра забросило в магнето и стало наматывать на вал. Ее притянуло к горячей замасленной железке и переломило бы, не успей старик бригадир выключить мотор. Со всего поля сбежались подруги смотреть на прикованную к трактору Настю. Дядя Григорий взял нож, полоснул по ткани, и платье, самошитое, единственное, упало к ногам.
И стояла голая девчонка на черной, вспаханной ею земле, у мертвого без нее кома металла. Угловатая стояла, белотелая, с загорелым лицом и руками, и не чувствовала она стыда за наготу свою, а только обиду и боль за поруганную войной молодость.
А вокруг нее стояли такие же молодые, красивые, достойные счастья, как она, девки и плакали. Отвернулся бригадир, чтоб не глядеть, и сказал: «С этого боку к трактору не подходить! Работать!» И пошел прочь.
Солдат Цыганов
И развела их мирная жизнь;
и нужда, и горе, и воспоминания о коротких победах, и короткие проводы товарищей, принявших смерть от врага, и сам враг на всех один, и одна надежда на лучшую запобедную жизнь, и вера в возвращение свое больше не единила их;
и вернулись они, и разбрелись по земле, и на долгие времена поселилась в них боль, ибо оказалось, что военные дни прожиты многими из них с пользой неповторимой и что нужны они были в те дни как никогда больше, а значит, дни эти были самыми счастливыми в их человеческой жизни;
и тянет их к своему прошлому, как нас тянет к их прошлому, потому что оно и наше;
и отведен один день для свидания всех со всеми, и едут они Девятого мая в Москву, и бродят, редеющие, среди нас, множащихся, и ищут в толпе людей, постаревших с последней встречи, как они сами;
и, найдя, обнимаются, и плачут, и смеются, и как пароль произносят: «А помнишь?..», и имя, и «Где он?», и с каждой весной все чаще на свой пароль получают отзыв: «Уже нет»;
и те, кто есть, идут вместе, и сдвигают пластиком крытые столы, и граненые стаканы тоже сдвигают, и старший по званию военных времен произносит горький тост за погибших, и другой – за тех, кто дошел до Победы, и оба этих тоста – за людей, которые, выстояв, заплатили миллионами жизней, а каждый погибший – своей единственной жизнью; и горько им.
За живых и погибших.
За погибших и живых… Это и за Цыганова Николая Гурьевича, за его геройскую, как у всех, кто пал под Москвой, смерть, за его имя на братской могиле и за его же долгую – от четвертого до последнего дня войны – солдатскую жизнь, за оборону Сталинграда, взятие Варшавы и за его же имя на стене рейхстага.
Он пришел в команду истребителей танков второго полка «Московский рабочий», потому что был в свои шестнадцать лет московским рабочим, вместе с отцом Гурием Елисеевичем, и мать сказала: «Береги отца».
Отца он не уберег, и самого его убивали, но он не погиб у подмосковной деревеньки, хотя и похоронен был однополчанами заживо.
Моряки вынесли мальчишку с поля боя, он отлежался – и снова на фронт на Волгу, потом в госпиталь – и на Вислу, потом в госпиталь – и на Шпрее. И добрался-таки до Берлина, несмотря на пять пулевых, четырнадцать осколочных и три штыковых ранения.
И вернулся домой в сорок пятом полковой разведчик Цыганов Николай Гурьевич, двадцати лет от роду, и стал жить после Победы…
А теперь в отведенный им день ищет кого-нибудь из живых своих товарищей, чтобы сдвинуть с ними граненые стаканы, и не находит уже…
Девочка на шаре
Девочка на шаре. На земном шаре. Уперлась в него ногами и приготовилась доживать свою жизнь, которой по промыслу Божьему она вольна распоряжаться, но которую определили ей иные смертные помимо желания ее.
Вместе с жизнью ей (и нам) даны многие права – ходить по земле, сеять на ней хлеб, говорить на родном языке, верить в свои святыни, строить дом, рожать свободных детей. И самоограничения тоже даны: не лишать жизни (это главное) другого сущего и не ограничивать его – равные с твоими – права.
И нет такой цели на земле, и нет такой правды на земле, и нет таких мудрецов на земле (или в земле уже), которые могут оправдать страдания ребенка, женщины, мужчины, старца чем-то более необходимым человеку, чем его собственная жизнь.
Я ненавижу войну и этих бессовестных вожатых, которые осмеливаются за Бога и Природу решать, кому жить на шаре и как. Они поселяются в ночи пустующего сознания несветлых же людей, сея рознь и вражду во имя одной цели – обрести безграничную власть над стадом.
Но каждый сам себе пастух…
…Я не знаю, какой национальности эта девочка, к которой обращаюсь (имеют ли ее дети вообще?). А хоть бы и знал – какая разница? Армянка она, азербайджанка, чеченка или русская, украинка, хорватка, грузинка, сербка, из Южного Йемена, Ирака или Северной Ирландии, – она уже рождена. Выбор природы сделан, и ни она, ни сам Всевышний (какое бы имя он ни носил) ничего изменить не могут. Но могут люди.
Не надо ее убивать. Ни случайной шальной пулей, ни нечаянной шариковой бомбой.