– Сколько людей живет в Москве? – спросил Снори.
– Миллионов десять.
Он посмотрел на меня, отвернувшись от дороги, с состраданием.
– А в Исландии?
– Двести девяносто тысяч.
Будьте счастливы, ребята. Вы этого достойны.
Птицы летают
Птица свободна, и мир ее трехмерен, а человек живет на плоскости. Ему не дано преодолеть силу земного притяжения. Он ухищряется: наполняет шар теплым воздухом, изобретает несущие винты, реактивные двигатели, планеры, дельтапланы, парапланы, словно пытается преодолеть комплекс нелетания. Ему снится парение, он пишет стихи и песни, создает обманные образы и грезы, но… не летает.
Общее у человека и птицы лишь то, что мы двуногие.
«Двуногое без перьев», – написал о человеке Вольтер, и без крыльев, но с душой. Душа у Вольтера обозначена, и она дает иногда ощущение полета, если на ней не лежит груз уныния, усталости, чужой обиды и собственной неудовлетворенности.
В любви человек обретает ощущение возможности отрыва от земли, в работе бывает момент, когда тебе кажется, что взлетишь, доброе слово окрыляет… Но никогда не летал человек.
Правда, он может бежать, и в беге есть короткая фаза полета, когда он с усилием отталкивается от земли. Как конь в галопе, как гепард в охоте. Это и есть реализованная мечта о летании…
Короткий отрыв, удар о землю, от которой надлежит оттолкнуться с усилием, чтобы снова взмыть на мгновение. Жизнь человека похожа на бег: толчок, полет, удар, толчок, полет. Когда он перестает надеяться, переходит на ходьбу, где фазы полета нет.
Дети бегают больше влюбленных, влюбленные – больше женатых. Женатые тоже бегают, но со временем устают и устраиваются в гнезде, смиряясь с женщинами, которых объединяет с птицами отсутствие талии.
Птицы не умеют летать. Они летают. В толще воздуха, которым мы дышим, на дне которого живем. Мы полагаем себя вершиной эволюции (если кто дарвинист) или слепленными по образу и подобию (у кого грамоты поменьше, а самомнения достаточно). Полный венец и царь природы. Но птицы этого не знают (впрочем, как и звери, которых мы не употребили в пищу или на одежду).
У птиц есть родная земля. Буквально родина, место, где они дважды рождаются и становятся на крыло. Но нет пределов и границ. Птицы не имеют отношения к человеку. Никакого. Они не испытывают привязанности или ненависти. Они не приручаются и не участвуют в нашей жизни. Смотри и слушай. Любуйся и наслаждайся. Они сами по себе.
Кто-то из них сбивается в стаи, кто-то живет в одиночку, кто-то сидит на скалах, кто-то парит над морем, кто-то порхает над цветком, кто-то стоит в болоте на одной ноге, кто-то поет, кто-то ухает…
Человек им не партнер и не противник.
Может навредить, убить, поймать и посадить в клетку.
Понять не может. Мы их видим. Снизу большей частью. И это всё!
Мудра природа, не дав человеку крыльев. Она убереглась от полного разорения.
Представьте себе летающие отряды заготовителей пуха, охотников, браконьеров, диверсантов, эскадрильи органов правопорядка и административно-хозяйственных работников, хищно кружащих над сидящими на яйцах отцами семейств.
Вообразите тотальное перекрытие воздушного пространства над столицей в часы пролета пернатого президента; слетающуюся с мигалками в Охотный ряд каркающую Думу, одетую в дорогие темные костюмы и галстуки на голое перо; юрких следопытов из ФСБ, влетающих в открытые форточки в тихое вечернее время, когда вы и она сложили крылья и зажгли свечи.
А огромные – до окончания неба – сетки-границы, в которых гибнут птицы, не ведающие границ, или лазерные заслоны, сжигающие все, что летит без разрешающих документов (какие документы у цапли) и не сквозь специально отведенные для пересечения коридоры погранзон.
Представьте террористов-камикадзе, падающих с неба, или зависшего, как жаворонок, и беспрерывно поющего над вашим домом Баскова…
Ужас! А пожалуй, даже ужас-ужас-ужас!
Нет-нет, права природа, оставившая человеку мечту о полете и возможность любоваться ими с земли.
Подвиг портрета
В связи с тем, что многие, кто в прежнем существе славил, теперь хулит (и наоборот), обеспечивая себя индульгенцией при разных богах и режимах на том свете (то есть на нынешнем) и из опасения, как бы не прогадать, разрешите восполнить пробел в моей журналистской биографии и представить читателю то, о чем умолчал при жизни.
Как стало понятно после конца света, лет этак сорок назад время было плоское. Всесоюзными развлечениями не баловали: так, съезды, футбольные чемпионаты. К праздникам фейерверки пускали в космос. Года, как эскадренные миноносцы, называли причастиями: определяющий, завершающий, не покладающий рук. А каждое почти существительное удостаивали орденов: колхоз, область, завод, город, театр, газета, корабль, хор, о́рдена Дружбы народов ливерная колбаска по 2 р. 80 к. (посмертно). Улицы обзывали по имени ближайших летальных исходов и навешивали ярлыки Генеральному секретарю, правившему четыре срока: четырежды опять же Герой, лауреат всех Ленинских премий в мире, Маршал Победы…
Историческая была эпоха, хотя и не судьбоносная. Но кое-где все-таки работали. В тени от строительства пирамид.
В одном из таких мест, на Байкале, в поселке Лиственничный, или по-домашнему Листвянка, приезжающий на пристань местный житель, или набегающий на озеро турист, или иной какой работник, или праздный наблюдатель мог видеть два странных предмета, которые, право, не с чем сравнить, кроме как с НЛО. Люди в стране, уставшей удивляться, и тут вели себя достойно, спрашивая, не заграничная ли, часом, вещь и сколько стоит. Приходя в себя после ответа, любопытствующие сопоставляли стоимость с сараем, у которого эти НЛО опустились, с безбородыми (и бородатыми) молодыми учеными людьми, ночующими вокруг в спальных мешках, чтобы, часом, не украли чего от интереса и безнаказанности, и, наконец сопоставив, пожимали плечами и матерились, как бы выражая солидарность и понимание проблем, одновременно давая оценку местным руководителям и центру.
Иногда беседа затягивалась – становилась дружеской, переходила на другие страны и правительства, на ученых и инженеров, рабочих и интеллигенцию, и тогда (за бутылкой), на правах старого знакомого, прохожий узнавал, что предметы эти – глубоководные обитаемые аппараты, что сложностью и надежностью они не уступают космическим, что внутри каждого из них – двухметровый стальной шар, в котором умещаются аппаратура и три человека, что аппарат ни к чему не привязан и найти его в случае неприятности под водой почти невозможно.
Эти умные машины, построенные в Канаде, должны были работать в океане, но пароходы для них на тот момент оборудованы не были, и ученые решили пока исследовать дно Байкала. Иногда для более серьезного изучения проблемы исследований требовалась и вторая бутылка, а иной раз и третья.
Корреспондент – тоже человек. К тому же и повод был нешуточный. Три гидронавта – Александр Подражанский, Анатолий Сагалевич и Николай Резинков – накануне достигли глубочайшей точки на дне Байкала, не без волнений и приключений, поскольку «Пайсис», так звали аппарат, был рассчитан на соленую воду, а тут пресная.
Спустили на дно и вашего покорного слугу. О своих переживаниях я писать не стану, а вот о том, что увидел на дне священного моря, скажу. Там лежала бутылка – знак нашей цивилизации грядущим поколениям. Пустая. Она там будет лежать и после того, как наша родина обретет светлое настоящее.
Бутылка эта навеяла мысль, которая, откровенно говоря, неизбежно пришла бы и без всяких ассоциаций: подводное крещение надо отметить. Достать продукт в Листвянке между тем было непросто и в те ласковые годы, когда избранники народа (то же, что и теперь) назначались из Кремля. Гидронавты, однако, как люди таинственные, на манер пришельцев, пользовались привилегией Клавдии, держательницы государственной лавки винно-водочных изделий и полновластной властительницы дум и чаяний пребывающих в поселке обитателей.
Ученым людям, понятно, она не свалилась с неба как награда за то, что своими уникальными исследованиями подтвердили, что земля раскалывается под нашими ногами. Они были, как водится в пристойном обществе, представлены Клаве местной знаменитостью – мотористом прогулочного правительственного катера «Вест» (бывший «Запад») Степаном N, который пользовался у шинкарки авторитетом в связи с пониманием социалистических принципов двигателя внутреннего сгорания и большим жизненным опытом, обретенным им в ходе войны против Японии.
Результаты режима максимального благоприятствования покровительницы наук мы без ложной торжественности внесли в дощатый сарай, набитый свободно конвертируемой аппаратурой, и, разгребая диоды, триоды и прочие научно-технические гайки и болты, взгромоздили на верстак, над которым кнопками был прикреплен портрет Брежнева работы небезызвестного в ту пору художника И.Глазунова. Таких портретов выдающихся деятелей коммунистического и международного движения, писанных отчасти с натуры, отчасти с оригиналов фотографий и их газетных копий, маэстро налудил немало, но этот был особенно психологичен и правдив: я, помню, сразу признал в нем Леонида Ильича, хотя на нем не было маршальского кителя, декорированного золотыми звездами и высшими боевыми наградами всех стран, куда его ни заносил «Аэрофлот». Брежнев по-хозяйски виднелся по пояс отчасти на фоне гардины, перешитой, наверное, из бархатного знамени (или наоборот), в кабинете, которого на самой картине не видно, но который часто показывали по телевизору во время переговоров с зарубежным царем Хайле Селассие, с нашим Сусловым и другими. В окне на картине виднелся Кремль изнутри. Словом, это был кабинет Генерального секретаря. А кто мог позировать в кабинете Брежнева в те годы? Нет-нет, я решительно был уверен, что это он, и ни на какие сделки с совестью не пойду…
Понятны мне чувства моториста, который повесил (вместе с полями, пусть читатель не забудет про эти поля) цветную вкладку из «Огонька». Степан хотел, чтобы темная, неухоженная мастерская выглядела в связи с приездом столичных ученых привычным для них пространством. В те годы, не в пример нынешним, во всех приличных помещениях и кабинетах висели портреты Леонида Ильича. Вольнодумцы той поры заменяли его портретом пролонгированного действия и сидели под Владимиром Ильичем, как бы демонстрируя независимость мышления при, заметьте, безукоснительной преданности идее. Многие и нынче сидят под этими портретами, поскольку, осве