Архитектор Александр Великанов изобразил на оргалите копию произведения Казимира Севериновича. Куб выкрасили в черный цвет, я заказал бронзовую табличку, и 2 февраля 1996 года с участием РЕН-TV и при попустительстве основателя телеканала Ирены Лесневской, пригласившей съемочную группу, мои друзья собрались на торжественное открытие.
Духовой оркестр играл, прожектора светили, камеры крутились, мороз (–17°) обеспечивал зимний холод.
К микрофону поочередно выходили дорогие гости, друзья и близкие черного кубометра. Перечислю по памяти: знаток Малевича искусствовед Андрей Сарабьянов, писатель и журналист Ярослав Голованов, артист, режиссер и писатель Сергей Юрский, писатель Владимир Орлов, режиссер Георгий Данелия, актер Валентин Гафт, телеведущий Владимир Молчанов, художница Татьяна Назаренко. Актриса Ольга Остроумова просто-таки спела на этом холоде.
Речи были серьезные и веселые, и телевизионная программа, в которой комментатором был писатель Андрей Битов, отсутствовавший в день праздника в Москве, тоже была серьезной и веселой.
Она получила высокую оценку от драматурга Виктора Розова, который выделил ее из общей массы телевизионных шедевров: «Не пойму, что это за бред?»
Ага, точно бред. Радостный и никому не обидный.
А речи были такого уровня эрудиции и юмора, что можно было бы их издать с эпиграфом из Розова. Разве только после «за» вставить слово «блистательный» со сноской «Ред.».
Шли годы, и агрессивная среда разъела памятник культурному слою. Он стал разваливаться на глазах. Был объявлен тендер на утилизацию недавно славной городской шутки. И, происходи это в наше время, его, возможно, выиграли бы Ротенберг или Тимченко, но тогда все было строго по правилам. Василий Иванович Цыганков, рискуя репутацией честного человека, всего за две бутылки водки погрузил краном и вывез на свалку бывший технологический куб, недолгое время бывший властелином нескольких умов.
А в мире образовалась пустота объемом в кубометр, и это было чувствительно.
Идея настоящего памятника Черному квадрату возникла на пустом месте. Единственное пустое место на земле – это не занятый ничем воздух. Такое место я увидел над крохотным садиком у моей мастерской, расположившейся на Чистых прудах (а хоть и на Покровке – двор проходной).
Над этим садиком с зеленой травой, казачьим можжевельником, папоротником «страусиное перо», тремя яблонями, одна из которых, розовая, посажена в память о Духине, я и предполагал поместить памятник самой загадочной картине двадцатого, а теперь и двадцать первого века.
Мне казалось, что он должен парить (висеть) в воздухе неба. Тогда я не читал статью моего друга Андрея Сарабьянова об идее Казимира Севериновича сделать из суприматических фигур пространственную композицию и запустить ее в космос. Жизнь под летящим, парящим, висящим черным кубом, казалось, давала повод для размышлений. В конечном результате концепция памятника оказалась не лишенной оптимизма.
Сначала сам куб предполагалось вывесить на кевларовых нитях. Практически невидимых. Великий сценограф и мой друг Давид Боровский посоветовал всю конструкцию подвески сделать зримым элементом объекта. Открытый ход. Да и безопасный.
Сам куб я нарисовал, как умел, а архитектор Олег Алехин, который помогал делать мою выставку в метро (авторство которой я с благодарностью припишу начальнику подземки Дмитрию Гаеву), на компьютере изобразил по рисунку модель.
Собственно, это был не один куб, а два. Внешний скелет – белый, образ полей. Внутри – сплошной матовый черный. Соотношение двух кубов в точности соответствовало параметрам Черного квадрата. Это мы просчитали с Сарабьяновым.
Поиски тех, кто мог соорудить конструкцию, способную выдержать снег, мороз, жару, ветер, дождь и при этом сохранял изящество куба в кубе, привели к Василию Евсееву, возглавлявшему небольшую фирму, создававшую оригинальное оборудование из современных материалов.
Повезло.
Осенью, договорившись с владельцами, я вбил в соседние дома мощные крючья – за них предполагалось цеплять тросы, на которых повиснет памятник, – и начал готовить оснастку.
Купив четырехмиллиметровые тросы из нержавейки и нержавеющий крепеж – зажимы, карабины, талрепы, коуши (какие слова! морские!), я принялся собирать подвеску. В это время приехал в Москву мой близкий друг – блестящий, мирового класса детский хирург Владимир Алекси-Месхишвили – и с тщательностью и красотой стал помогать мне закручивать гайки. Профессор!
Осталось немногое – подвесить куб в том месте, которое я определил.
11 мая во двор въехал Николай Медведев на своей автомашине с вышкой. Я залез в люльку, и он поднял меня на высоту, чтобы зацепить тросы и проверить их прочность. Мастер чистоты Гриша Хачатурян влез на крышу Конюшни регулировать длину тросов. К моменту подвески пришел и Вася Евсеев – проконтролировать, всё ли в порядке.
Операция заняла часов пять, но мы сделали то, что хотели.
Когда все помощники разошлись, я изготовил и закрепил нижние стропы.
Получился кубический воздушный шар, к которому привязана Земля. И мы вместе с ней.
Приехавший с инспекцией Сарабьянов посмотрел на черный кубометр, парящий среди цветущих яблонь, и сказал:
– Северинович был бы доволен.
Миша в Бодбисхеви
Миша Чавчавадзе – одно из дорогих моих жизненных обретений. И, может быть, самая несправедливая потеря. Он – лучший человек. Это не из табели о рангах достоинства, это порода такая – лучший человек. Их мало, они редкость, и их исключительная ценность никак ими не осознается. Они чистое самородное золото, не омраченное и не опошленное сравнением. То есть ценой. И ничего эти удавшиеся природе люди не предпринимают, чтобы оказать влияние на окружающий мир. Просто живут. Не богато, но завораживающе ясно. Красиво. В каждый Момент.
– Робик! – спрашиваю я знаменитого театрального режиссера Роберта Стуруа. – Почему с Мишей, замечательным художником, сценографом и добрейшим человеком, так коротко работали многие хорошие постановщики?
– Не выдерживали, – говорит Стуруа. – Миша в жизни не попрекнул никого. Он нежен и терпим. Он мудрец и философ с чудесным юмором. Работай с ним! А ощущение, что ты общаешься с собственной совестью. Сложно бывает.
Ах, Мишико, зачем ты так рано упростил нашу жизнь?
…Вот резкий снимок – я, пока трезвый (что за манера врать без принуждения?), сделал его сам в родной Мишиной Кахетии, не так уж и далеко от Цинандали, родового имения его предков князей Чавчавадзе, на знаменитом Бодбисхевском базаре. Там торгуют окрестные крестьяне зеленью, осликами, живыми индюшками и поросятами, телячьими ножками и рубцом для хаши, мацони, сухими и свежими фруктами, домашним вином, «маминым хлебом» («дедас пури»), глиняной посудой, крепкой и простой мебелью, хомутами, чурчхелой, стеклами для керосиновых ламп (из которых в доброе застолье не грех и выпить) – всем для жилища и двора, et cetera, et cetera…
Мы купили не всё.
Пару лет назад Миша срочно заказал у местного шляпника для спектакля в Театре имени Руставели дюжину кахетинских шапочек и теперь полагал, что даже с учетом местной основательности и неторопливости заказ выполнен. Он не ошибся. А шляпник не спросил, почему, если так скоро нужны были шапки, заказчик два года за ними не приезжал, потому что знал, что Миша тоже кахетинец. Они обнялись, и мастер, протянув тончайшего фетра черные шапочки, перекрещенные шелковым шнуром, сказал:
– Так возьми!
– Нет! – сказал Мишико.
Этот довольно азартный и затянувшийся для кахетинцев спор выиграл Чавчавадзе и, расплатившись, пригласил шляпника на хлеб-соль, который намеревался накрыть на пустом прилавке, напротив рыбных рядов, где одинокие продавцы (кто летом в Кахетии будет покупать эту рыбу?) зазвали нас выпить по-соседски. В глиняных плошках неожиданно оказалась чача. Отказываться было неловко. Это была четвертая чача в то утро, хотя Миша рекомендовал мне в базарный день больше трех не пить.
Вчера Гоги Харабадзе – наш друг и лидер, знаменитый актер, с которым мы объездили всю Грузию (и прожили теперь больше половины жизни), сказал, что мы приглашены выпить вина в деревню Вакири Кахой Сулханишвили, шофером Тани Чантурия – собственного корреспондента той, настоящей «Комсомолки».
– А завтра днем мы должны вернуться из Кахетии. У меня вечером репетиция.
– Гоги! Только сегодня я не буду пить, с похмелья не могу, – решительно сказал Миша. – И давай заедем в Бодбисхеви. У меня там дело на базаре.
– Поехали!
В чудесном городе-крепости Сигнахи мы купили свинину у мясника, который разложил мясо на газете с карикатурой на НАТО, и по крутому серпантину спустились в Вакири, где, в серых брюках и белой майке, нас уже ждал Каха. Светило солнце, цвел миндаль, дядя нашего друга сидел на скамеечке и колол «греческие» орехи, доставая их из большого крапивного мешка. В марани с вкопанными в земляной пол огромными глиняными кувшинами, заполненными белым и «черным» (красным) домашним вином, прикрытыми крышками из обожженной глины, Каха нарубил сухой лозы из старого ркацители и зажег ее в очаге. Пока на тлеющих виноградных углях доходила антинатовская свинина, он в мятый алюминиевый таз начистил гранатовых зерен, нарезал сладкого репчатого лука и, сняв с шампуров шашлык, вкуснее которого я не ел, перемешал деревянной ложкой. Мы витийствовали, хвалили жизнь и землю, произносили тосты, ели мясо, пили вино, дядя на дворе мерно колол орехи, а Миша даже не пригубил.
– Завтра, – сказал он, радостно улыбаясь, – я уже смогу выпивать.
Проснулись мы в каком-то пансионате в Сигнахи от холода. В углу стояли Мишины кожаные замороженные штаны, которые он сам сострочил.
– Неудобно получилось, – сказал Гоги. – Похоже, мы уехали не попрощавшись.
– Слушай, Гоги, и ты, Юра! – сказал Миша. – Каха проводил нас по этой дороге и разместил в пансионате.
– Как же он доехал по этому жуткому серпантину после четырех литров вина? Собирайтесь!