У Погоста трава высокая. Под деревьями – темно-серые кресты, старые могилки, поросшие земляникой, и среди них новая, с оградой, за которую бабушка Марфа Постникова отдала мужику из Березников почти всю свою пенсию – восемь рублей.
Рядом с кладбищем – две деревянные церкви. Утром, часа в четыре, на розово-голубом фоне рассветного неба – черные силуэты храмов и силуэт коня. Коня с гривой. Теперь, днем, церкви серебрятся лемехом. Кровли худые. Окна без стекол.
А в деревне песни поют. Петров день. Самое гулянье. Мы со Славой Головановым поднимаемся с травы и идем в Чикинскую. Недалеко. А там люди вышли из-за столов на улицу погулять.
Шесть женок, взявшись за руки, идут по улице и поют красиво и печально. Стало жалко себя.
Навстречу им, крепко качаясь, двигается наш вчерашний хозяин Афанасий Гусев. Мы закричали ему, но то ли он не услышал, то ли не разобрал спьяну, откуда ревут, потому что вдруг нырнул под низкую матицу ближайшей избы, откуда спустя несколько минут вышел, уже сильно удивляясь и едва удерживаясь на ногах.
Мы сели на бревна, где сидели и вчера, когда Афанасий, увидев нас, пригласил переночевать.
Задул ветер. Солнце скрылось. Собирался дождь. Из избы к нам вышли два мужика. Один широколицый, крепкий, в сапогах и пиджаке – Васька. На лице его блуждала трагическая улыбка. Второй – в синей форменной тужурке с металлическими пуговицами лесника и в кепке.
Оба были по-хорошему пьяны и дружелюбны.
Ваське было лет тридцать пять, и он, как все почти молодые мужики в Чикинской, работал на сплаве. Другой, постарше, оказался мастером сплава, и звали его примерно – Виталием. Лицо у мастера цвета пережженного красного кирпича, с маленькими, глубоко посаженными колючими и хитроватыми глазами, выцветшими до бледной голубизны и покрытыми от частых, что ли, выпивок сизой пленкой.
Мастер был говорлив.
– Кто такие, откуда?
– Из Москвы, – это Голованов, – и из Ленинграда.
– Из Ленинграда? – Мастер оживился. – В Ленинграде в войну был. Потом перешел границу и в Германию ходил. А вы, бывай, войны не видели? Молодые!.. – Мастер ухмыльнулся и посмотрел на небо. – Дождь пойдет.
Васька молчал.
Дождь вот-вот уж собрался. Северный холодный ветер гнал тучи над самыми церквями. Пинегу рябило.
– Вы еще детьми были, – не унимался мастер, – вы ни хера не воевали. – Он снисходительно покачал головой.
Васька молчал.
– А вот я, б…ь, в Германии как вот здесь ходил. – Мастер поднял голову, и крупная дождевая капля потекла по щеке и застряла в морщине. – Дождь х…в, – укоризненно заметил мастер.
Васька, глядевший с неподдельным интересом на мои фотоаппараты, вдруг отвлекся от занятия и повернул голову:
– Я в Германии был. Когда там забастовка произошла.
– Помню, – сказал Слава, – в пятьдесят третьем году. Только Сталин умер.
– Да-да. Вот, точно, в пятьдесят третьем. Я еще служил. Вот, точно!
Мастер томился, разговор уходил от него. Он терял контроль над беседой, и это его не устраивало. Он пережидал момент, чтобы вступить. Но Васька разошелся.
– Гречку знаешь?
– Слышал.
– Так он командовал оккупационными войсками, а я у него шофером был.
Мастер закрыл глаза, повернув голову, открыл их и уткнулся взглядом в Ваську.
– Врешь!
– Не вру!
– Ат врешь ты, Васька!
– Не вру!
– Ну ты, е…т…м..! – возмутился мастер. – Ты шофером у Гречки был?
– Был!
– Врешь. Шофер хренов! Да у него шофер не меньше полковника…
– Был! – настаивал Васька. – Был шофером и в Германии служил.
– В Германии служил, знаю, а вот что у Гречки был – врешь!
– Не вру!
– Предъяви права!
Дождь уже лил вовсю. Бабы и дети попрятались в избы. На улице только пес бегал, лаял на тучи, да нас четверо на бревнах.
– Ребята, где тут от дождя спрятаться?
Сплавщики не обратили внимания на вопрос. Спор увлек их всерьез.
– Предъяви права! – уже кричал мастер.
– А вот тебе х..! Не имею права, – парировал Васька.
– Нет, ты предъяви права! – настаивал мастер.
Васька поднялся с бревен, стал напротив него и, взяв за рукав, проговорил:
– Ни-ко-гда! Вот ребятам, поедем на ту сторону, за реку, покажу, а тебе – вот! – Он свернул кукиш.
– Вот ты и врешь, шофер х…в. Ты все равно покажи. Я тебе врать не дам. Не отстану!
– Ты милиционер? Ты – милиционер?
Васька заулыбался. По виду его уже можно было заметить, что он сам несколько сомневается, что был шофером у Гречко, но сдаваться не собирался.
– Не милиционер, а ты зачем людей путаешь? У Гречки шофер кто был? Полковник. А ты кто?
– Старшина.
– Вот! Х…ю тут городишь, а сам ни х…я не понимаешь. Х…в враль!
Дождь лил как из ушата. Мы стояли, прижавшись спинами к поленнице, сложенной у амбара, и дрожали от холода. Надо бы как-то повернуть разговор, чтобы укрыться.
– Ребята, хорошо бы в дом. Переждать…
Но ребята были увлечены спором. Мастер продолжал:
– Так у кого ты служил шофером?
– У Гречки.
– Вот ведь врет, паскуда! А кто был Гречко?
– Да я знаю: командующий оккупационными войсками.
– Ну! И ты у него шофер, Васька?
– Был! – Васька с усталости, что ли, закрыл глаза.
– А-а! Был! Ну вот ты и врешь. Старшина ты, а у него, е…т…м…, полковник.
Мы все промокли до нитки.
– Пошли, мужики, пошли!
– Ты вот мне в глаза смотри. Чего воротишь? Смотри людям! Да ты хоть раз видел-то Гречку?
– Видел, – сказал Васька и замолчал. Но с места не двигался.
Мастер махнул рукой на него и повернулся к нам:
– Меня х… переспоришь!
Глаза у него, как у голубя, совсем покрылись пленкой. Нос заострился, а в уголках рта закипела пена. Он чувствовал себя победителем и готовился дожать оппонента.
Не уловив момента, я примирительным тоном, желая закончить спор, сказал:
– Да ладно вам. Может, и был он шофером. У Гречко было много машин.
Васька встрепенулся и кивнул головой:
– Вот, верно говорит. Был я шофером.
Мастер посмотрел на него длинным недобрым взглядом, ухмыльнулся и, словно вынося приговор, четко произнес:
– Да ты, Васька, х…ват!
– Не х…ват, а правда, – ответил печально Васька и, уклоняясь от дальнейшей дискуссии, пошел под дождем по улице, ведущей к Погосту.
Мастер повернулся к нам и гордо заметил:
– Ему меня никогда не переспорить. Ни ему, никому… Х…ват! Пошли!
И мы пошли к дому Гусевых.
В избе гуляли. Женщин не было, если не считать хозяйку Ольгу, которая, разгребая мат, подносила тарелки и миски с шаньгами, соленой рыбой, грибами и уносила объедки. Здесь, на половине Ивана, брата нашего знакомца Афанасия, сплавщики праздновали Петров день.
«Караванка» – судно и бригада при ней, которая с начала лета чистит берега Пинеги от бревен, застрявших после молевого сплава, – всякий раз к Петрову дню задерживается у Погоста, чтобы в деревне Чиканской справить светлый день. Это у сплавщиков как бы поясница летней работы.
С большой водой начинают они свой путь в верховьях, стаскивая к фарватеру вынесенные на отмели, на пологие берега, на косы бревна, и так, двигаясь вниз по реке, подгоняют лес к многокилометровой запани в устье Пинеги.
Запань – главное место на сплаве. Это ворота, которые не дают бревнам уйти в море. Выдерживать она должна огромное давление многометровой толщи бревен. Должна-то должна. Но что ни год – по весне ли или по осени – запань срывает, и лес уплывает. Что-то поймают, а что-то и нет.
Говорят, в Финляндии и Норвегии иные заводы работают на архангельском лесе. Даже фирма есть, которая вылавливает наши бревна из Белого моря.
На запани скапливается до миллиона кубометров леса. Во много рядов, чуть не до дна. Рыбе семге, понятно, не пройти через преграду, дно в топляках…
Открывать запань – дело денежное и смертельно опасное. Собираются сплавщики, выходит начальник и говорит: вот, мол, столько и столько даю за запань. А люди думают. Есть о чем. Каждый год гибнут. Упал – не выплывешь. Вот и празднуют, пока все живы, на полпути.
Мы вошли и тихо, чтобы не тревожить компанию, скромно сели на лавку у печи. За столом нас вроде и не заметили, однако беседа прервалась. Повисла тишина.
Мастер воспользовался моментом немедленно:
– Ну, б…ь, Васька и врет. Вот людям из Ленинграда сказал, что он у Гречки-маршала шофером был. Х…в враль!
Тишина изменила качество. Теперь компании требовалось осмыслить сказанное. Иван Гусев повернулся к мастеру и строго посмотрел на него пьяными глазами:
– Это само собой. А ты не матерись. Без тебя мату в избе до х…я.
– Верно, – согласился мастер и, вновь обращаясь к собранию и требуя поддержки, спросил: – Ну не х…в враль?
Общество было в замешательстве. Новая тема разговора ворвалась столь неожиданно, что сплавщики не успели выработать своего мнения по поводу Васькиного заявления.
Под потолком плавал табачный дым, за окном шумел дневной дождь.
Горница в доме Ивана Гусева похожа на другие комнаты в пинежских домах. У окна в углу – большой стол. Справа – печь. Слева – кровать. От печи к стене – красная не задернутая ситцевая занавеска. За ней – кухня и еще стол поменьше с двумя самоварами. С одной стороны жена Ивана Ольга разрезает пироги с брусникой, с другой стороны сидит отец братьев Гусевых Петр Иванович – старый охотник с крупным серым лицом и голубыми глазами, глядящими на мир остро и разумно. Он немного пьян и со всеми чокается. Ему кричат: «Молодец, дед!» Дед знает, что молодец, и выпивает понемногу.
– В свое время он мог выпить две бутылки и хоть бы что, – говорит Афанасий. – Зверя бил и птицу. Из курковки. Молодец, дед!
– Из курковки, – повторяет дед неожиданно высоким и чистым голосом. – Пороху было мало. Дробь сами лили. Теперь хорошее время. А в голодные годы как охотник-заготовитель получил лицензию на отстрел четырех лосей. Ушел в лес на неделю. Добыл лосей. Привез в Погост, сообщил в райцентр Пинегу: «Приезжайте, забирайте мясо, как-никак больше тонны». Они отвечают: «Нам за твоим мясом ехать недосуг. Голову не морочь». Подождал, снова сообщил. Не едут. Закипятил чан, стал мясо варить, тут уж в район просигналили помимо меня. Приехал инспектор. «Ну, – говорит, – раз мясо варишь, а не сдал, то тебя под суд!» – «Дак ведь я говорил два раза, а после оно сколько пролежало. Зима на исходе, холода нет, испортится». – «Не знаю, не знаю!» Мясо забрали, денег не дали да еще штрафом пригрозили…