– А ты, дед, медведя бил? – спросил Аркадий, высоколобый, с открытым лицом человек в ковбойке, единственный, кто нам улыбнулся. Если бы не знать, что он сплавщик, подумал бы, что учитель.
– Нет, боялся. Встречать – разов тридцать встречал, а вот стрелять боялся.
Иван поднес нам домашнее пиво и соленую отварную рыбу.
– Хорошо?
– Хорошо.
– Вы ведь из города. У вас, может, и «Жигулевское» есть. Так вам, может, наше не хочется пить? – спросил он с некоторой угрозой.
– Нет, очень вкусное, да еще из братины.
– Ну-ну.
За столом постепенно восстановился разговор.
– Вы из Ленинграда? – обратился ко мне Аркадий, при этом не употребив ни единого слова мата. – Я был в Ленинграде. Там есть мост с лошадьми.
– Аничков.
– Аничков. Еще я был в Военно-морском музее. Красиво…
– Х…ня все это! – проснулся Женя.
Он сидел, привалившись в углу под образами, в вискозной рубашке с короткими рукавами, из которых вдоль туловища висели рыжие и конопатые жилистые руки.
Время от времени он вставлял в разговор свою оценку происходящего и снова засыпал, улыбаясь и повесив на плечо узкий, обгоревший на солнце нос.
Витя был похож на Женю как брат, только поверх рубашки носил двубортный пиджак. От Вити исходил дух затаенной агрессивности, он присматривался к нам, явно испытывая желание зацепить пришельцев.
Хозяин Иван Гусев поставил на стол две поллитры. Налил нам. Мы, не ломаясь, стали выпивать со всеми.
Мастер, не в силах больше терпеть посторонние разговоры, воспользовался тишиной в процессе выпивания, чтобы вернуться к мучившему его вопросу:
– Вот ты, Витя, скажи: мог Васька быть шофером у маршала?
– Мог.
– Ну? – удивился мастер. – Как так? У маршала – Васька?.. Да у него полковник шофер.
– Есть такие маршала, – сурово сказал Витя, недобро поглядывая в нашу сторону, – что им только Ваську в шофера.
– Так у Гречки, е…т…м…, у Гречки! Главнокомандующего оккупационными войсками в Германии.
– Х…ня все это! – очнулся рыжий Женя.
– Ну?
– Гречко не был главнокомандующим оккупационными войсками, – сказал Витя, уперев тяжелый взор в Голованова.
– Был, был, – миролюбиво вмешался Аркадий.
– Гречко?
– Гречко!
– В Германии?
– Ну!
– Гречко сейчас министр обороны, – вдруг внятно произнес Женя.
– Ты спи лучше! – посоветовал Витя.
Я попытался ногой задвинуть сумку с фотоаппаратами под кровать, чтобы не мешала. Сумка не лезла. Нагнулся. Под кроватью, подложив кулак под голову, лежал совершенно пьяный парень и улыбался во сне. На фалангах лиловыми буквами было выколото КОЛЯ. По букве на пальце.
Видимо, пока я занимался чтением, тема за столом изрядно развилась, и вопрос, который задал Витя, застал меня врасплох.
– Вот ты грамотный, скажи, кто был министром обороны после войны?
– Жуков, что ли? – сказал я.
– Жуков?
– Жуков…
– А не Булганин?
– Может, и Булганин.
– Так какого же ты х…я?
– Не матерись, е…т…м…, – призвал к порядку Иван.
– Ты уж извини, Витя, не помню.
– То-то! А не знаешь, так и не п…ди!
– А сам ты знаешь? – заступился за меня Аркадий.
– Ну!..
– А ну скажи, скажи! – оживился мастер. – Меня-то ты не обманешь.
– Булганин!
– Да ну!
– Ну!
– А может, Василевский?
– Нет, Булганин! – уперся Витя.
– А после Сталина кто был? – Мастер почувствовал жертву.
– Булганин.
– И при Сталине Булганин, и после Сталина Булганин? Х…во врешь!
– Ну не Гречко, как ты говорил.
– А я и не говорил, что Гречко – министр, – парировал мастер.
– Он и командующим оккупационными войсками не был.
– А кто был?
– Чуйков!
– Чуйков?
– Чуйков был.
– Ну ты и врешь, Витя!
– Верно ведь, – встрял в разговор Голованов. – Чуйков был.
Глаза Вити потеплели.
– Может, и был, – согласился мастер, – но и Гречко был.
– И Гречко был.
– А Васька, х…ев враль, говорит, что он у Гречки шофером был.
– У Гречки? – переспросил Витя.
– У него.
– Ну уж врет!
– Дак ты же сам говорил, что Васька у маршала шоферить мог. Говорил?
– Говорил.
– А сейчас что говоришь? – Мастер победно посмотрел по сторонам.
– Так я же не знал, что у Гречки.
– Не знал, не знал. Васька, б…, врет, а он не знал. Шофер у Гречки.
– Да он вообще-то шофер или как? – спросил Аркадий.
– Да х…я, – заметил Витя.
– Опять мат в избе? Да что вы, б…, не видите, что баба тут и дитё?!
– Верно! Ты вот Ваську-то хорошо знаешь? – обратился мастер к Жене.
– Да х…ня все это.
– Он пьяный, ты его не тронь, – быстро сказал хозяин.
– Да… Тогда ты мне, Иван, скажи, или пусть Афанасий.
В это время, пригибаясь под притолокой, в комнату вошел Саша, крепкий мужик, на вид лет сорока.
– Ну, – весело сказал он, вертя круглой башкой по сторонам, – с праздником, мужики. Ну, Аркаша, как твои комики?
– Да ну их, – махнул рукой Аркадий.
– Нет, комики. Это так я его родственников называю. Комиками. Они ему дом строить не помогли, вот я их комиками и прозвал.
Мастер оживился:
– Правильно говоришь. Вот ты, Саша, пятьдесят лет прожил…
– Ага.
– Ты Ваську знаешь?
– Какого?
– Ваську-сплавщика. На перевозе работал у Труфоновой горы.
– Ну?
– Дак этот враль х…в говорит, что работал шофером у Гречки.
– Комик. Ну и что?
– Так он же не работал.
– Ну?
– Что «ну»? – рассердился мастер.
– Ну не работал.
– А врет…
– Комик, я и говорю, – рассмеялся Саша. – Ты вот лучше Аркадия спроси, где его родственники. Ха! Вот где комики.
Спор грозил угаснуть. Саша с его трезвым и веселым взглядом на вещи совершенно обескуражил мастера. Высокий спор угасал, и праздник грозил превратиться в заурядную выпивку, если бы не произошло неожиданное.
Дверь тихо отворилась.
Широко расставляя ноги и смущенно улыбаясь, в избу вошел все еще нетрезвый Васька.
Все, даже дед и Коля, вылезший из-под кровати, повернулись к нему.
– Ну, – сказал мастер прокурорским тоном. – Признаёшь?
Васька потупился:
– Признаю…
– Не был ты шофером у Гречки!
Васька поднял ласковые и покорные глаза:
– Был!
В наступившей тишине голос мастера прозвучал торжественно и драматически:
– Отступись, Васька!
– Отступись, отступись, отступись, – сказали Афанасий, Иван, Аркадий, Виктор, Женя, Коля, Саша, Петр Иванович, Оля, Голованов и я… Только малое дитё квакало что-то свое в яслях… – Ну, отступись перед всем обществом от своих заблуждений. Ты не можешь быть один прав против всех. Отступись!
– Не отступлюсь! – сказал Васька и вышел.
– А ну давай все на улицу! Накурили при дитё! – закричала вдруг Ольга. – Вон все! На дворе курите!
Дождь кончился. Вечернее солнце освещало дом, забор, доски перед ним и мужиков. Последним из калитки выполз Коля. Он лежал вдоль лесин на земле, упершись руками в изумрудную северную траву, и, задрав голову, смотрел на небо.
Голованов, сидя на досках, обнявшись со сплавщиками, как мог отчетливо сказал мне:
– Сними Колю и нас. И назови эту карточку «К звездам!».
Я так и сделал.
Ярослав Кириллович Голованов замечательно писал о космосе. Он знал вопрос.
Неловкость жизни
Чабуа Амирэджиби написал несколько романов, среди которых самый известный – «Дата Туташхиа», о благородном и справедливом разбойнике, не присоединившемся ни к бандитам, у которых была черная, ночная власть, ни к буржуазному обществу, властвовавшему днем в начале двадцатого века, ни к справедливым красным, готовым днем и ночью захватывать всё и всех с их душами и телами. Он был сам по себе. И ценности духа у него были простые и вечные. Собственно, те же самые, которыми пренебрегали все, кто их декларировал, – партиями, конфессиями и толпами.
Мир, поделенный на повелевающих, которые попирают законы и нормы, и остальных людей, зависимых от тех же норм и законов, одинаково неприемлем для одинокого абрага. Не то чтобы он презирает холопов, рабски и искренне целующих руку власти предержащей или самого обладателя руки, – он не учитывает их в своей жизни.
Он бегает из тюрем, и его возвращают в них, чтобы он опять бежал. Он ищет свой собственный путь, простой и достойный. Он живет по опыту шедшего по земле своей дорогой философа с котомкой за плечами и чудесной мыслью в голове: Бог так устроил, что все простое (пусть и сложенное из разного) – правда, а все сложное – неправда. И хотя ни вымышленный Дата Туташхиа, ни реальный Чабуа Амирэджиби не читали Григория Сковороду, они исповедовали простоту. И чувствовали дискомфорт оттого, что кто-то рядом живет несложно, но скверно.
Мир никогда не будет жить справедливо, потому что он населен людьми. Свобода и равенство несовместимы, а многим обитателям хочется одинаковых, достаточных для проживания условий. Но если невозможно, чтобы большинство жило лучше, то их успокоила бы ситуация, в которой остальные станут жить как все.
Печаль о прошлом равенстве подарена избирательностью памяти, которая выхватывает из ушедших времен приемлемые знаки. Знаки закрепляются сознанием неловко сложившихся жизней и создают основу веры и раболепной ненависти. Веры в то, что сильный унизит богатого, и ненависти к удачливому меньшинству.
Эти чувства имеют психологическую почву. Еще недавно все принадлежало всем. Точнее, ничего никому не принадлежало. А теперь что-то принадлежит, но не мне, не народу (кто он?), а тому, кто воспользовался ситуацией, украл, честно заработал. Важно, что не мне. И надежда на возвращение утраченного равенства – одна. Сильная рука.
Но сильная рука – все равно из другой части, из «избранников». И эти «избранники» тоже неоднородны. Они враждуют между собой: власть и деньги. Интеллигенция, приспособившаяся жить в ладу с государством и полагающая жить без него. Промышленники, отхватившие кусок, и те, кто желает его перехватить. Молодые волки и старые шакалы…