И все (почти все) они демонстративно покончили свои отношения с остальным населением. Украшения ценой в месячный бюджет детского дома, машины, за которые выложены деньги, превышающие годичную зарплату научного института, загородные дома стоимостью в больницы… И всё хвастливо, громко, без ощущения неточности поведения и с демонстративным пренебрежением к окружающей бедной стране.
Бесстыдны парламентарии, члены кабинета, кремлевские сидельцы, церковные олигархи, бесстыдны много больше банкиров и нефтебаронов, поп-звезд и телегероев, потому что, обслуживая большинство, они у него и воруют. Именно эти официанты наиболее опасны для людей. Как они бросились жить красиво и на виду. Как упиваются буржуазностью и нуворишеством – болезнью, которая в пристойном обществе считается малоприличной, на манер венерической. Сколь пренебрежительны манеры и безвкусны пристрастия.
Они строят систему, от которой избавиться можно, лишь когда к людям придет осознание, что их собственная жизнь важнее для каждого, чем жизнь страны. И тогда возвышение своего «одинокого голоса» медленно приведет к мысли, что свобода выше равенства.
Ах, Чабуа Амирэджиби. Ах, многолетний скиталец по политическим лагерям, трехкратный из них беглец, блестящий писатель и красивый человек.
Мы сидим в его скромной квартире, пьем чай, слушаем стихи Пастернака, замечательно переведенные Тамарой – женой Амирэджиби, разговариваем. Точнее, говорю я, а Чабуа пишет свои слова фломастером на пластмассовой табличке. Прощаясь, он одними губами, поскольку голос потерял после тяжелой операции, словно извиняясь за скромность обстановки и приема, говорит:
– Вот так мы живем, Юра. Но мне кажется, что в наше время иначе жить неловко.
Ретро
Человек не помнит боли – так замечательно он устроен. Щадящая нас память выхватывает из прошлого знаки, более не опасные для проживаемого дня. Из тысяч накопленных ощущений она отбирает те, что уже не саднят душу, и населяет ими использованные годы. Мало радости восстанавливать в памяти руины домов, обнажившие выцветшие обои с темными квадратами – следами фотографий – под обожженными абажурами на голых витых шнурах. Никого не тянет реконструировать «стиль одежды» опухших от голода детей из сиротских приютов и женщин, пахавших на измученной скотине землю в деревнях, обедневших мужиками.
Ретро – это стиль забвения, а не воспоминания.
Жизнь была оригиналом, реконструкция былого – фальшивка, порой талантливо имитирующая сегодняшние потребности в образе убитого нами времени, но большей частью все же – прохладная фальшивка.
Музыкант Владимир Тарасов, прослушав пластинки «Темной ночи» Бернеса и Козловского, не колеблясь, отложил в сторону Козловского, прекрасно спевшего песню, но уже после Бернеса, после времени.
С годами мы находим все больше обаяния в прошлом, освещая темноту его светом былой любви и молодости. А может, это обаяние и вправду существовало, иначе зачем нас так тянет оглянуться?
Сванские женщины в отсутствие мужчин
Мужчины в доме живут, в поле работают, в компании беседуют. Они уносят за порог то, что накопила семья: тепло, любовь, постоянство. Они говорят между собой о незначительном своем совершенстве и создают легенды об удали трат. События, большей частью случайные, вырастают до уровня подвига, пустячного, впрочем.
Женщины дом создают, с поля в дом несут, растят детей и напитывают их будущими воспоминаниями. Они любят (бывает и так), терпят и хранят. У них в горах один раз выбирают мужчину, и хорошо, если удачно. Женщины не уходят в армию на разруху души, редкий год выбираются в город за покупками, потому что не на кого оставить хозяйство, и в праздниках участвуют не часто и коротко – много забот. Пока мужчины у церкви с серебряными иконами двенадцатого века в День святого Кверике будут резать барана (горные христиане на всякий случай сохранили кое-что из древних языческих обрядов), петь свои протяжные песни и рассаживаться на траве выпить некрепкой сванской водки и поговорить, женщины накроют на стол самодельный сыр сулугуни, вяленое мясо, хлеб и ту же слабую водку и станут ждать.
Они все в черной одежде, которую не снимают никогда, потому что траур в горах длится годы, а ушедших родственников в больших семьях много. Может, в торжественный час сменят они черный платок на белый. Ненадолго. Их дни похожи, как близнецы: ухаживать за скотиной, стирать, готовить, кормить, провожать и ждать. Не чего-то особенного ждать, а мужчин. А дождавшись, накормить, рассказать, как вели себя дети, выслушать и уложить спать. Они живут так веками, монотонно, как нам кажется, и скучно. Можно обидеть их словом «выживают». Но, похоже, выживают не они. Они сохраняют дух, веру, традиции, устои и распоряжаются своими жизнями, как положила им судьба и природа.
Когда все станут одинаково принимать происходящее, слушать, смотреть и метаться одинаково, тогда вспомнят об этих женщинах, живущих в толще времени, и будут ездить к ним, чтобы увидеть естественное поведение, принятое к исполнению и сохраненное. Наверное, мы будем сочувствовать им. Или завидовать.
У них в доме чисто, коровы доены, башни выбелены, дети сыты. Жизни у них по горло, а времени на рефлексии вовсе нет. Зима завтра. Или лето. Или осень… Ну что вы крутитесь под ногами? Говорите что-то не зависящее от вас? Мечетесь внутри себя? Ступайте, дров принесите, не то холодно будет скоро обсуждать отсутствие теплоты и перспективы.
Ступайте, ступайте!
По направлению к Сванам
Тогда на Грузию пала стихийная беда. Долгая беда – лавины, оползни, наводнения, – последствия которой будут существовать долго. Последствия – это раненая память и осиротевшие души.
А потом жизнь вынянчит новых людей, и пусть живут они с этой памятью. Не будем беречь их сострадание и тем обеднять их душу, ибо сострадание лишь тогда растет, когда расходуется.
В чем был виноват Валерий Челидзе перед людьми и Богом?
Ни в чем не был.
Он рано потерял мать, отец женился на другой женщине, а дедушка Ворохан с бабушкой Григоль воспитали его честным человеком. Он был пастухом, как все его предки, и жил в горах, как все его предки. Он летом косил на сено траву, как все его предки, и семь снежных месяцев в году ходил за скотиной, как все его предки. И, как все его предки, по традиции, в родовые праздники не обходил стороной семь ушгульских ритуальных мест. Перед памятью и обычаями сванов чист был Валерий Челидзе. Аминь!
Как все его сверстники, он ходил в школу, где в классах во время уроков топилась печка и ученики сидели в пальто. Он служил в армии, как все его сверстники, и вернулся домой, как все его сверстники, в поднебесное селение Ушгули и там проводил электричество, строил дорогу, мосты, занимался скотоводством. Он женился, как все его сверстники, и Залико родила ему пятерых детей – трех мальчиков, о чем мечтали бы его сверстники, и двух дочерей. Он сам поставил дом и жил, как жили его предки и живут его сверстники. Ура!
Потом пришла лавина, и нет у Валерия жены Залико, трех сыновей и дочери. Он смотрит в небо – белое, как снег, и на заснеженные горы – белые, как небо, и пытается сообразить, почему именно его избрала судьба для самого жестокого испытания, – и не понимает. И нет у него обиды на живых людей, а только горе и вопрос: за что? И никто ему не может ответить, и ни от кого он не ждет ответа.
Он идет в дом, где в комнате, у железной печки, сидят три женщины в черном. Его сестра Нази, Дзадзу – мать его погибшей жены и жена его брата Нора, пролежавшая под снегом два часа рядом с погибшими детьми Валерия, своей дочерью Розмари и теткой Гугуцей.
Они сидят и смотрят в огонь, который никогда более не согреет унесенных снежным вихрем. И памятью возвращаются в последнюю январскую ночь, и в белой тьме бродят между сторожевыми средневековыми башнями в поисках озябших душ, погребенных снегом, и не находят их, и встают с кроватей, на которых сидят, и, провожаемые взглядами запорожцев (со скверной журнальной копии), пишущих письмо турецкому султану, идут в соседнюю комнату, где на пяти кроватях разложены школьные учебники, одежда и фотографии тех, кто сюда не войдет, а на столе – угощения, которые они не попробуют, хотя каждое утро женщины готовят им новое: жарят, пекут, варят и ставят. Но бродят души в заснеженных руинах и бередят память.
«О Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца… О горе, горе!..»
Беда свалилась снегом с неба, но надежды, кроме неба, не было.
В Москве, после возвращения из Сванетии, меня спрашивали: а пилотов откуда призвали для сложнейшей работы в горах? А ниоткуда. В горах работали обычные вертолетчики Кутаисского авиаотряда. В предгорьях им помогали отличные военные летчики.
Те немногие читатели, которые путешествовали по воздуху в горах, знают, что и в ясную погоду летать по ущельям, до стен которых рукой подать, занятие не из простых. А теперь представьте – ветер, скверную видимость, неподготовленные площадки, едва вытоптанные в многометровом снегу, высокогорье, многие сотни посадок, десять тысяч перевезенных людей, чуть не пятьсот тонн грузов – и ни одной даже предпосылки к летному происшествию за 800 часов полетов…
Мне повезло. Командир звена Пруидзе взял меня на борт Ми-8.
Ушгули появилось неожиданно. Сторожевые средневековые башни, накрытые шапками снега, заснеженные дома. Сверху все гармонично и мирно. И вдруг развалины, смятые крыши, вскрытые чрева порушенных домов, потом площадь с коровами, одноэтажный дом и мужчина в черной одежде с лицом, обращенным к небу.
– Можем сесть для съемки, – сказал командир Юзо Пруидзе.
Вертолет завис над снегом и аккуратно коснулся вытоптанного ногами кружка – «аэродрома».
Мы с Колей выскочили на слежавшийся снег толщиной, судя по вертолетному прибору, восемь метров.
– Заберите нас завтра.
Но ни завтра, ни послезавтра вертолет не прилетел. Шесть дней шел снег. Шесть дней мы с моим другом тбилисским кинорежиссером Николаем Дроздовым, который помогал мне в качестве переводчика, прожили в доме Валерия Челидзе, потерявшего в последнюю ночь января жену, трех сыновей, дочь, племянницу и тетку…