«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!»
Этот самый снег начался двадцать пятого декабря. Он шел и шел. Медленно шел, тихо, неотвратимо. И люди поняли, зачем он идет.
Они поняли, хотя никогда раньше снег не приходил таким. Дедушка Симон Челидзе, которому было сто тридцать пять лет («Ну?!» – «Ну, сто пять все-таки было»), рассказывал Важа Чаркселиани, не помнил, и деды его не помнили, чтобы на Ушгули сходили лавины. Живите спокойно.
Дедушка жил долго, он привык жить, и каждый день его был похож на предыдущий, но когда в первый и единственный раз пришло то самое утро, он знал, зачем оно пришло.
Сверху падали сухие хлопья, и Ушгули, севшее, как гнездо, в ущелье на высоте 2300 метров (выше нет жилья в Грузии, а возможно, и в Европе), постепенно тонуло в снегу. Четыре его деревни, вытянутые на расстоянии двух километров, словно острова сопротивления, упирались двадцатиметровыми четырехгранными каменными башнями в белое небо, не давая ему опуститься на белую землю и поглотить обитателей.
Скоро снег окончательно изолировал деревни друг от друга. Горы превратились в гигантские белые волны с нависшими над селениями гребешками. Люди жили как жили, помня то, что говорил то ли столетний, то ли стотридцатилетний дедушка Симон: «спокойно».
Во всей Грузии лишь горные районы в Татушетии, Хевсуретии и Сванетии привыкли жить по полгода в снегу. Снег диктовал сванам и образ жизни, и ее условия. Рядом со сторожевой башней, в которой насчитывается до шести этажей и где могла укрыться от неприятеля семья, обычно стоял дом, с первым этажом для скота, а вторым для жилья. Тепло от животных прогревало немного дом, а очаг был местом, вокруг которого собирались люди. Сегодня скот держат в сараях, но, по традиции, лишь одна комната отапливается железной печью. Зимой сваны ухаживают за коровами и из надоенного молока делают сыр. Природа сурова, и едва ли кому-то непривычному удастся приспособиться жить, как они. Дома передаются от отца к сыну, и постройки на новых территориях опасны. Так и держатся здесь, в верхнем Ушгули, примерно сто дворов – сотни лет.
А Валерий поставил новый дом – одноэтажный, в две большие холодные комнаты и одну маленькую, с теплом. Там они и обитали с Залико, Ией, Джанико, Маро, Паатой и младенцем Георгием. Хорошо жили, нормально.
Они жили, а снег шел и шел и уже подошел близко. И тогда, не поставив под сомнения опыт дедушки Симона, жители нижней деревни стали собираться по ночам в безопасных, как им казалось, местах.
На третьей неделе снегопада пришла первая лавина. Она пришла вовсе не оттуда, откуда ее можно было ожидать. Снежный поток сорвался с южной горы, перекатился через речку Ингури и, поднявшись метров на пятнадцать в гору, разрушил и повредил семь домов и еще десяток построек накрыл многометровым одеялом. В тот раз люди не погибли, погребенными оказались коровы, овцы, свиньи, собаки и съестные припасы. И хотя магазин в соседней деревне не баловал разнообразием (мокрый окаменевший сахар, мандариновое варенье), да и не дойти до магазина, угроза голода не возникала – свои припасы есть в схронах, и соседи рядом – поделятся. Все селение стало откапывать дома и скот, но откопали немного. За ночь выпадало чуть не столько снега, сколько они за день убирали…
Теперь и днем семьи переходили из дома в дом, пытаясь обмануть судьбу. После схода лавины селение погрузилось во тьму. Связь с внешним миром прекратилась, телевизоры погасли, и приемники умолкли…
А снег шел и шел, и теперь уже не прекращался никогда. И неизвестно было ушгульцам, что происходит в мире и что произойдет с нами. Да и остался ли мир за этими, потерявшими рельеф горами, да и сохранились ли горы? Неведомо было, не видно… Днем жители выгоняли скотину на сельскую площадь, защищенную, им казалось, от горы башней, и вслушивались в звуки.
Однажды в однообразной и настороженной жизни деревни произошло событие, которое всех обрадовало. Из-под снега, бог уже знает с какой глубины, выполз отощавший рыжий пес, проживший одиннадцать дней под снегом, занесенный лавиной, и все ходили к дяде Михаилу Челидзе смотреть на него как на добрый знак.
Но снег не прекращался. Он падал на землю, оседал под тяжестью нового, и толщина его – плотного внизу и пушистого сверху – достигала пяти-семи метров. Люди ходили по снежным коридорам, которые утаптывали животные.
К нам в дом Валерия Челидзе стекаются женщины – пожилые, в черных платках и одеждах, и молодые, не успевшие сшить траур, в черных сатиновых халатах. Так они будут ходить год, а может, и больше… Они пришли помочь приготовиться к поминкам. Каждую субботу, как сегодня, те из них, кто не покинет горы, будут приходить в дом, помогать печь хлеб, вытягивать в ленты и скручивать в рулоны подогретый в теплой воде сулугуни (так полагается), а потом идти на кладбище, квадратный клочок очищенной от снега рыжей земли с семью воткнутыми в землю чисто струганными и закругленными сверху досками с именами погибших.
«О Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!..»
И будет Нора падать на землю у могилы дочери, и Валерий будет стоять и смотреть красными от слез глазами на землю, а потом на небо, а потом на людей, а потом на рожок с молоком, стоящий у «крайней доски» младенца Георгия.
И суровые, немногие мужчины, не покинувшие деревню после трагедии, и женщины в трауре, оставшиеся смотреть за скотиной, будут вглядываться в небо, с напряжением. Многие из них хотели бы уйти из селения вниз в долины, но здесь могилы детей и жены Валерия, и если он скажет «останьтесь» – надо оставаться.
Но он не скажет. Он ценит готовность разделить его горе и благодарен за это, но он не скажет. Кто не сможет уехать – пусть живет, кто может жить – пусть будет счастлив в других местах, если получится.
Они со своим трудолюбием и аскетизмом, может быть, где-то и приживутся, но в этих горах никто, кроме них, не приживется.
– Ты тоже хочешь уехать отсюда? – спрашиваю я зоотехника Акакия Чаркселиани.
– Место оказалось не таким безопасным, как думал дедушка Симон, – сказал он, кивнув на горы. – Но я один, без семьи, я не уеду…
– А ты, Важа?
Важа смотрит на холм снега, под которым погребены его дом и двор.
– Я думаю: внизу дом дадут. Горячая вода прямо в кране…
Акакий улыбнулся и погладил седую щетину.
– Да-да! Горячая вода… – потом посмотрел на мысленно брошенную деревню и жестко произнес: – Не надо терять то, что есть, и не надо жалеть то, чего не было.
Женщины и мужчины стоят, склонив головы, у могил…
«Не надо терять»… Можно ли было защитить селенье? Можно, вероятно. Укрепить дома (многие, главным образом современные, постройки не выдержали тяжести снега и «сложились» карточными домиками), построить земляную дамбу (Важа сказал, что, будь у него техника, сами бы сделали). Но мы (мы с ушгульцами), как дедушка Симон, были уверены, что отсутствие исторического прецедента гарантирует счастливую жизнь…
Молчаливая вереница людей возвращается с кладбища в деревню.
Мы идем над землей, невысоко, конечно, метрах в пяти-семи. Я вижу перед собой черную траурную рубаху Валерия, отчетливо вижу, она на время закрывает мне горы, небо, Ушгули, мальчишек Кларенса и Гульвера, затеявших на площади корриду с добродушными быками… Потом черная тень уходит в край зрительного поля, возвращая глазу все, что меня окружает. Я закрываю глаза и отпечатываю в себе эту картину, не опасаясь теперь, что Валерий с его горем выйдет из «кадра» моей памяти. А какие кадры крутятся сейчас на снежном экране перед его глазами?..
…Последняя ночь января. Он с женой и детьми сидит в доме Коста Черкселиани на южном краю деревни. С северного склона, только что, снег сошел, оттуда теперь ждать беды нечего, а на южном после первой лавины 8 января снега набралось много. Надо идти на северную сторону. Залико забирает детей и уходит в дом Валериного брата Аруни. Они уходят – четверо детей своими ногами, грудной Георгий на руках.
Валерий остается у Коста. В том доме и без него тесно будет.
Наступила ночь.
Нора уложила всех спать, а сама заснуть не могла. Мешал свет керосиновой лампы, под которой ее дочь Розмари читала книжку. «Радуга Калхетии». «Детка, какое время читать, – сказала Нора, – спи». Тишина. Было без двадцати пять. Вдруг она почувствовала беспокойство, хотя вокруг не было ни звука, и вышла на улицу посмотреть вокруг. Над ней высилась серая громада сванской башни. В ночной тишине шел очень сильный снег. Очень сильный снег. Она вернулась в дом и закрыла глаза.
– Что с нами происходит? – вдруг спросил ее муж. – Что с нами происходит?
– Что происходит? – повторила она, не понимая. Ничего не происходило. Было по-прежнему тихо. В следующее мгновение рухнула крыша, и стены, и все погрузилось во тьму. Она лежала, скованная огромной массой снега, не в силах сделать ни одного движения, и ждала смерти.
Лавина пришла бесшумно.
Люди услышали треск ломающихся домов, и снова все затихло.
Шел крупный глухой снег.
И в этой глухоте из наполовину разрушенной деревни раздался крик о помощи.
Кричали с крыши дома, ближайшего к верхним деревням. Только к утру, утопая по горло в снегу, пришла помощь. К этому времени Валерий с соседями живыми из-под снега достали Нору, ее мужа Аруну и одну свою дочь – восьмилетнюю Маро…
…К ночи небо очистилось. Крупные звезды повисли над Ушгули. В доме Валерия Челидзе собралась вся деревня. По древнему обычаю сванов, предстояло вернуть в дом души погибших вне его стен.
Вся деревня затихла. Ни одно окно не светится, ни одна дверь не открывается, все собаки заперты в сараях и морды у них завязаны, чтоб не лаяли… Из единственного освещенного дома Валерия Челидзе выходят две женщины в белом, двое мужчин и мы с Дроздовым. В руках у «делегатов» старинные музыкальные инструменты, красный петух на белой веревочке, поднос с кувшином сванской водки и угощением и лампа «летучая мышь»: ее качающийся свет освещает нашу странную процессию и средневековую декорацию утонувших в снегу каменных башен и домов под безмолвным небом.