Федоров был из купцов. Он женился впервые на дочери фабриканта биллиардных столов. И сам играл как бог. Может, ради биллиарда и женился. Кто знает. Перед Первой мировой войной он уже служит в Царском Селе ремингтонистом у начальника (по-нынешнему) автомобильных войск Секретёва, а секретарем у гернерала был Маяковский – тоже бильярдист.
– Когда они играли с художником Малявиным, пустой ящик из-под пива стоил двадцать копеек. Чтоб можно было из второго ряда смотреть на игру.
Маяковский в игре был жесток и несимпатичен. Это я знал и без деда. Отец замечательного писателя Александра Житинского и его брата, моего университетского однокашника Сережи, адмирал, будучи мальчиком, играл в Симферополе на бильярде с Маяковским и проиграл всё. Бильярдная просила, чтобы Владимир Владимирович дал пацану хоть в долг денег, чтоб он мог добраться домой в Севастополь, но поэт был непоколебим: нет денег – иди пешком.
И тут, рассказывая о бильярде, я вдруг замечаю у куратора живой человеческий интерес.
– Он и маркером был, а оттуда подался в Первый артиллерийский противовоздушный артдивизион, – продолжаю я и вижу, что артиллерийское прошлое Федорова его не интересует.
– Вы – бильярдист?
– Играю немного.
– Давайте сделку: вы мне – кассету, а я вам – Гофмейстера «Искусство игры на бильярде». Это лучшая книга.
– Я слышал. Однако…
– И фирменный американский синий мелок.
– И мелок!.. Ну, что ж…
До следующей встречи с куратором и его передачи мне секретных аудиоматериалов в обмен на мелок есть время, чтобы вернуться к рассказу об Алексее Борисовиче Федорове.
На «партийную чистку» Федоров не пошел: из купцов, служил у царского генерала, близкого к кружку Вырубовой, да еще и беспартийный. Он словно растворил свое прошлое и, хотя не скрывал его, начал новую жизнь певца городских старинных русских романсов и стал популярен в провинции. Голос у него был чудесный, слух и вкус – на зависть, а обаяние… Какое же у него было обаяние! И озорство. Он был настоящий артист. Дамы Тифлиса в светлых платьях и широких шляпах, мужчины сплошь при усах и с офицерской выправкой бросали к ногам питерского гастролера Алеши Кочевого (такой сценический псевдоним взял Федоров) цветы в городском саду. Да разве только в Тифлисе!
А потом – пропал голос, и в жизнь профессионального в прошлом бильярдиста вновь вкатился шар. Полосатый. Один. Федоров покрутил его в руках и выточил трубку, которую курить было нельзя: слоновая кость горит со скверным запахом. Но занятие его захватило…
За свою жизнь он потом сделал тысячи трубок и ни разу не повторился. Он был художник, и настоящие ценители моментально заметили его. Алексей Толстой, матерый трубочник, говорил: «Трубки у тебя, Алексей Борисович, теплые, хамства в них нет». А и правда не было. Какой-нибудь легкий флюс случался, ну так это признак индивидуальности. Зато каждая из трубок рождала и дополняла образ.
С Тимуром Гайдаром мы вспоминали, как дед не отдал ему заказанную работу, когда тот пришел к мастеру.
– Я думал, вы гигант, а оказалось: невысок и плешиват, как я. Да она из вас пародию сделает. Приходите через пару дней за другой.
Федоров мне был родным человеком, и я хвастался им перед женщинами и друзьями.
Приходить к нему в мастерскую с дамой было одно удовольствие: старинный элегантный комплимент, пара мажорных аккордов – и ты превращаешься в предмет на манер чурки из бриара. С мужчинами другое: он, беседуя, рассматривал гостя, словно прикидывал, какая трубка ему подойдет.
Пришли с Ярославом Головановым («маленькая», пиво, огурцы, хлеб, как вы помните), посидели, попели. Слава попросил сделать трубку.
– Вы – интересный тип, – сказал дед. – Рыжеватый, бородка клинышком, глаза навыкате, подвижный острый ум. Да вы урбанизированный сатир!
И сделал.
Он был игрун и философ. Сименону, который курил федоровские трубки и писал ему восторженные письма, он сочинил, ну, как курьез, разумеется, трубку на колесиках, которую писатель мог катать по столу и курить без помощи рук. А всерьез – небольшую, идеальных пропорций, прямую, короткую. Сименон выставил ее в «Пайп клубе», и она была признана трубкой года.
Перед Олимпийскими играми в Мюнхене в 1972 году я попросил деда повторить мне трубку Сименона. Повторить он не смог: «Ты не Сименон, да и я не тот, что был пару лет назад». Но похожую сочинил. С этой узнаваемой трубкой я отправился в Мюнхен пофорсить. Денег на две недели дали немного – сорок марок. Джинсы Levis 517 – судьбообразующая покупка. Не обсуждается. Осталось двадцать семь. Жене (я как раз от нее ушел перед играми) из этих бывших сорока марок, как из совместно нажитого имущества, надо было купить сапоги на платформе (пусть и не дорогие). Они должны были, по моему разумению, скрасить горечь расставания. С этими мыслями мы с великим детским сердечным хирургом и моим дорогим другом Вячеславом Ивановичем Францевым зашли в табачный магазин купить пачку какого-нибудь заграничного табака умеренной стоимости. Без претензий.
Новые джинсы, федоровская трубка в зубах. Продавец – весь внимание. Открывает журнал, тычет в него пальцем, потом мне:
– Fyodoroff?
– Ja, ja, – говорю я, гордо оглядываясь на Францева.
– К сожалению, для вашей коллекционной трубки у нас хорошего табака нет. Только это, – и он показывает на витрину табаков, о которой в Москве и не мечтали.
Слава богу, подумал я, пересчитывая в кармане деньги. В другом месте купим.
А в это время помощник продавца куда-то сбегал и принес большую (250 г) банку дорогущего американского табака «Lincoln». Я в уме пересчитал остававшиеся марки.
– Пойдем, Слава!
– Надо брать! Честь дороже.
Шел я с этой банкой, решившей все мучительные вопросы с подарками, и думал: «В конце концов, если покурить в присутствии бывшей жены – это можно считать справедливым разделом имущества – ведь и она будет чувствовать запах этого дорогущего табака».
Дед Федоров был счастлив учениками. Правда, Саша Скрыпник отошел от дела, а вот Володя Гречухин вырос в выдающегося мастера.
Бывало, приду в мастерскую – у верстаков возятся два парня. Смотрим их трубки.
– Ну, что? Под Федорова?
– Плохо. Нелепо. Сами ведь иные, молодые, взгляды на жизнь… и трубки у них должны выкомаривать. Талантливые, черти! Правда, вот в стружке по колено будут стоять – не выгребут. За Гречухиным следи. Этот – художник.
В своем огромном фартуке, в неизменной, припорошенной опилками кепке, с круглыми очками, съезжающими на нос, со своей лукавой, доброй улыбкой, Федоров чем-то напоминал сказочного столяра, умевшего найти в куске дерева душу, дать ей форму и научить говорить…
В мастерской у него было тепло, уютно… Чуть не под потолком ходил кот, покрытый розовой пылью от бриара, жужжал станок. В руках у Федорова деревяшка. Для меня просто брусок, для него «готовая трубка». Он уже видит ее, «просто нужно ее оттуда достать». Сколько раз я пытался поймать мгновение рождения трубки, описать процесс ее создания. Но попытки эти были обречены, ибо внешне работа Федорова кажется слишком простой…
Первая линия. Грубая обточка. И ты со стороны уже вроде бы видишь все, что произойдет дальше, как побегут линии и очертания формы – уже не тайна.
Но вот ты отвернулся на мгновение, а возвратившись взглядом к федоровским рукам, замечаешь вдруг, что все не так, что рисунок дерева, вскрытый резцом, изменился и, повинуясь ему, изменились линии трубки.
И вот в руках мастера «чашка», пока без мундштука, без тысячи мундштуков, которые можно сделать и из которых лишь один сделает «чашку» – той самой трубкой…
– Ты видел руки Плисецкой в «Умирающем лебеде» Сен-Санса? Ты обращал внимание на движение? Вот оно пошло – плавная, мягкая волна – от плеча, где оно зародилось, и дальше по руке. Локоть, предплечье, кисть – все подчинено ему, а оно скользит и вот уже смывает его, сдувает, словно легким ветром, с кончиков пальцев, и оно продолжает жить уже само по себе в черноте задника и уходит, уходит, уходит… Так же должна соскальзывать и уходить в пространство линия, законченная линия трубки, если эта трубка настоящая. – Федоров берет с верстака «новенькую» и подносит ее к лампе, словно смотрит на просвет, потом добавляет: – И еще – настоящая трубка требует настоящего материала. Ну-ка попробуй высечь скульптуру из… ваты.
Мы возвращаемся из мастерской. Дома ждет Нина Сергеевна, ждут друзья, которые годятся ему в сыновья и внуки… Беседы о дереве, о трубках, о тех, кто их курил. О литературе, жизни, мастерстве…
Провожаю его до Капеллы. Потом расстаемся. Я ухожу и, оглядываясь, долго еще вижу улыбающегося, очень немолодого человека, стоящего на раскисшей мостовой под ленинградским моросящим снегом и приветливо машущего на прощание палкой, которую завтра у него кто-нибудь попросит, и он отдаст, потому что не жалко.
P.S. Куратор меня не обманул: с книгой «Искусство игры на бильярде» и синим мелком я пришел в условленное место. Мы поздоровались и обменялись пакетами, не проверяя.
Дома я раскрыл конверт. Там лежала другая кассета. Все романсы были аккуратно скопированы, вместо текста Федорова на пленке плескалась музычка.
– Ах, Ё.Т.М., Алексей Борисович! Что же это за власть такая…
Шпиль
Хроника высотного идиотизма
В огромном Петропавловском соборе никого не было. Я бухнулся перед алтарем на колени среди могильных плит, думая: пять минут назад я имел реальную возможность разместиться в этой компании. Может быть, правда не надолго.
– Прости, Господи, мою глупость и спасибо, что уберег!
Обмирая от внезапно и поздно возникшего страха, я вышел на площадь перед храмом и увидел нескольких ленинградских фотографов с телеобъективами.
– Какой кадр мы ждали! Человек летит со шпиля. Испортил ты день, – сказал милейший Паша Маркин и протянул мне ролик пленки. – Проявишь – посмотришь, какой мухой ты ползешь по шпилю.
– Без страховки… – с наглой гордостью сказал я, хотя ноги продолжало трясти.