Перебирая фотографии бабушкиного или прабабушкиного детства, мы видим детей. Будущих взрослых и одновременно бывших.
Прямые и спокойные, в локонах, кружевах и кринолинах, наряженные, завитые или гладко причесанные, сидят они на коленях у своих родителей (или стоят рядом) и внимательно (так же внимательно, как мы их) изучают нас с желтоватых плотных карточек.
Глядя друг на друга, знакомых и неизвестных, находим, что мы, нынешние, стали свободнее в своих вкусах и манерах, естественнее и раскованнее в общении и знаем много больше, но какие-то тайны (рождение, боль, смех…), какие-то ценности (доброта, честь, любовь…) для них и для нас остались общими. Пока.
Нас, бывших детьми давно и совсем недавно, объединяет многое, но главное то, что, чудесным образом однажды получив жизнь (весьма случайно), мы стали людьми, обрели способность осознавать себя, познавая мир, и обязанность давать и беречь жизнь другим.
Сохраняйте карточки и чаще фотографируйте детей, они будут смотреть на себя из времени и приноравливаться к проходящей жизни.
Сегодня Лена Бархина уже сама мама. Однажды на выставке она подошла к этой карточке и долго с удивлением рассматривала ее. Рядом стоял фотограф.
– Я хочу снять вас рядом с этой девочкой. Вы чем-то похожи.
– Ничего удивительного – это тоже я, – сказала Лена.
У меня дома хранится довоенная фотография с птичкой. Она сохранилась, хотя мама не брала ее с собой, когда мы отправились в эвакуацию, а отец на фронт. Все время оккупации Киева она провисела в витрине фотоателье на бульваре Шевченко. На карточке запечатлено много будущего и весьма ограниченное прошлое. Сталкиваясь с ней взглядом, я понимаю, что ситуация зеркально перевернулась, но, повторяя Лену Бархину, могу сказать: это тоже я. Только тогда у меня была единственная цель – выпустить механическую птичку из клетки. Теперь целей много. А птичка, кажется, в клетке до сих пор.
Баскервильские коты
Все-таки интересные места есть…
Ветхая лошадка, похожая на тех игрушечных, которые достаются младшим от старших братьев, потертая от частого пользования, тащила такую же обшарпанную маленькую повозку, в которой, кроме теней от листьев одесского платана, ничего не было. Но и эти медленно плывущие тени были ей уже в тягость.
Человек и пони шли по улице на работу.
– Как зовут вашу красавицу?
Старик похлопал по кивающей в такт шагу маленькой седой морде, сказал:
– Я ее зову Королева Марго, но по паспорту ее имя Маруся. Вы не местный?
– Я ищу Староконный рынок. Эдуард Багрицкий в детстве продавал там птиц.
– Вы мне рассказываете…
Птиц продают там и теперь. На том месте, где, возможно, стоял с чижиками поэт, теперь торговал другой человек. Он держал клетку с сиамским котом. Словно прыгала там какая-нибудь канарейка, а кот ее съел и теперь сидит сам.
Другой сиамский кот сидел в сумке, выставив наружу голову, тугую и круглую, как вывалянный в бежевом меху гандбольный мяч. На шее у него болтался обрывок бельевой веревки. Кот изнутри царапал сумку и хрипел. Продавец в кирзовых сапогах и синем сатиновом халате с видимым усилием сжимал сумку под мышкой, то и дело поправляя молнию, которую кот раздвигал затылком.
Перед ним топтались два парня.
– Купите котика, – уговаривал продавец, – это ж такая радость ребенку.
– Какому ребенку! Твоему коту нужно будку собачью и цепь.
– Шо вы такое говорите, даже смешно. Он же ласковый, как я не знаю… Вот смотрите, я могу его погладить.
Он быстро провел рукой по загривку, на котором тут же вздыбилась шерсть. Глаза кота загорелись нехорошим огнем.
– Неизвестно, – сказал серьезно один из парней, – может, и кот-то у тебя не целый. Может, голова одна, без туловища. Может, она на руку надета. А ну покажи целиком!
– То есть? – обиделся продавец. – Все у него есть, пощупайте!
Кот метал молнии, рвался, словно в аттракционе «бег в мешках».
– Ладно, за полцены возьмем. Дом охранять. Доставай.
– Не… берите с сумкой.
Покупатели ушли с котом, а продавец остался. Посмотрел на нас:
– Они смеются. Это ж такой тихий кот. Когда люди видели его на диване, то удивлялись: это у вас кошечка или копилка?
Вино № 1
Когда Окуджаве исполнилось семьдесят, я подарил ему картину любимого друга и прекрасного художника Мишико Чавчавадзе, на которой был нарисован тбилисский домик, поданный на блюде. (Булат мечтал о таком доме. Просто так.) И бутылку цинандали. (Все грузинские вина когда-то были под номерами. Цинандали было вино номер один.) Покрытая почти вековой пылью бутылка 1906 года должна была выполнять совсем не ту функцию, которая ей назначена. Мне хотелось, чтобы в доме Окуджавы был хоть кто-то живой старше его самого, чтобы он не чувствовал пропасть за спиной.
Вино было живо.
Конечно, это был не божественный четырехлетний цинандали, разлитый (и лучше, если выпитый) в подвалах, построенных когда-то Александром Чавчавадзе, но и не уксус.
…Первый раз мы попали на цинандальский винзавод без всяких рекомендаций. Актер Гоги Харабадзе провел нас по крутым лестницам вниз в старые подвалы, к огромным бочкам, лежащим вдоль каменных стен. Под темными сводами не спеша нянчились с вином молчаливые женщины в синих сатиновых халатах. Никто из них даже не думал угостить нас. Между тем…
– Я, – начал Гоги, – снимался в этих подвалах (на самом деле он снимался в Гурджаани) – у Отара Иоселиани в фильме «Листопад».
– Да, хорошее кино.
– А это знаменитый театральный режиссер Шалва Гацерелия.
– Театр – тоже занятие.
– Наш друг, корреспондент важной московской газеты.
Женщины посмотрели на меня невнимательно.
– А этот кто? – кивнули они на скромно стоящего у бочки человека.
– Это Миша Чавчавадзе, художник.
– Александру Чавчавадзе – родственник?
– Не родственник. Потомок.
– А вы про кого нам рассказываете – актер, журналист… Хозяин приехал!
Одна из нянечек, не найдя лучшей емкости, взяла матовый стеклянный плафон (литра на два, а-ха-ха – два с половиной) и скоро вернулась с тем самым четырехлетним цинандали. Потом она ходила не раз.
Посмотрев впервые на снимок, где Гоги со стаканом, а Миша у бочки, мне не сразу было сообразить, а сам-то я где? А сообразив, не понял – отчего все резко?
Дело кончилось тем, что нам подарили и ту бутылку девятьсот шестого.
Теперь Миша и Булат там, где компания не хуже, а мы, оставшиеся, встречаясь, выпиваем за ушедших как за живых.
Фея лета
Я встретил ее вечером, уже темнело…
Ты знаешь, читатель, эти вечера раннего лета, когда в одну секунду понимаешь, что холода уже прошли и впереди долгое тепло: трава, цветы, загорелые ноги, белые ночи, когда хочется раскинуть руки и полететь без мотора, не отравляя шумом и гарью маленькую любимую землю. Когда чувствуешь необходимость сейчас, немедленно совершить что-нибудь высокое, героическое, но не погибнуть. А если погибнуть, то тут же воскреснуть, выкупаться в славе и идти спать или, наоборот, не спать никогда, не тратить на сон этот июньский не то вечер, не то счастье, а вдыхать, трогать, бежать, смеяться, плакать – и жить.
Фея лета ела мороженое и светилась в темноте.
Она была прекрасна, и я подумал: жизнь ее чиста. Своим пришествием в этот мир она обрадовала природу и меня. Но видели ее многие, значит, она сотворила уже много добра, фея-девочка, маленькая фея-женщина.
Неглупо придумала природа, разделив нас надвое. Видно, долго работала, чтобы мужчину сделать мужчиной не сразу, а женщину – женщиной с первых дней.
Порой и у Бога не все складывается, но здесь – удача.
Осенним золотом светился астры шар,
Он плыл в окне, пронизанный рассветом.
Ты в белом платье, сотканном из света,
Смотрела на октябрьский пожар —
Там за окном пылал кленовый лист.
Я на тебя смотрел и думал: странно,
Жизнь необыкновенно многогранна,
Но можно тем, что видишь, обойтись…
Это я к слову.
Машина времени с воздушным охлаждением
Она была племянницей моего друга и дочерью его сестры, похожей на Симону Синьоре, то есть нестандартно хороша, что тогда не надо было объяснять, потому что известную актрису, жену Ива Монтана, легализованного французского певца и кинозвезды, в СССР знали все. Его рекомендовал стране (пребывавшей в длительной изоляции от остального мира в наказание за связь с коммунистами) главный кукольник Сергей Образцов. А закрепился дружественный образ Монтана (ненадолго, правда) в фильме «Плата за страх», где герой – простой шофер, то есть рабочий (очень хорошо!), везет капиталистам нитроглицерин и взрывается. А жена его ждет…
Девочка, дочь моей подруги, похожей на Симону, была обаятельным и нежным ребенком. Она излучала дружелюбие.
В начале учебного года по дороге в Институт физкультуры я заглянул в дом к друзьям – в этот день маленькой N. исполнилось четыре года. Вероятно, у меня был какой-то подарок, но это не имело значения. Она относилась к людям по своему выбору, повлиять на который было невозможно.
В тот день я услышал от нее первые стихи, рожденные радостью общения. Не знаю, мне ли они были посвящены или всему ее миру, но возникли они, когда, таская ее на плечах, я время от времени резко приседал, чтобы она могла насладиться испугом. А девочка только смеялась. Потом, взяв меня за плечи, наклонилась и произнесла таинственные стихи: «капри-сити-бела-гой, провалилася ногой» (или «нагой», что сомнительно).
Она сползла с плеч, одернула платьице и убежала. Мы попили со взрослыми кофе, покурили на длинной узкой кухне, и я ушел в институт. Окончив его, уехал в Ленинград еще поучиться, потом перебрался в Москву – работать.
В родном Киеве я бывал наездами, посещал родителей. Маму все еще останавливали на улице: «Вижу вас сорок лет, а вы не меняетесь». Папа получил звание и продолжал играть в театре, а как честный фронтовик и инвалид войны получил горбатый «Запорожец» с ручным управлением и воздушным охлаждением мотора.