И всё, кто-то неимоверно могучий вырывает у него щит из рук. Раздирая ему щёки проводами и гарнитурой, рывком стягивает с него шлем, он видит, как земля отдаляется от него, сама словно улетая куда-то вниз, а он плывёт в невесомости, и тут же ботинки его, чьи-то ботинки плывут рядом. А потом удар и темнота, и пыль. Всюду пыль, так что не вздохнуть даже.
Голова болит, так как не болела никогда, а в ушах тонкий звон — иголки в ушах, пытка. Словно кто-то тончайшим сверлом, сверлил ему мозг через уши, сразу через оба. От этого звона невыносимо тошнит. Так не тошнило никогда его. И звон этот ещё и пульсирует. Звон и тошнота. Звон и тошнота. И больше ничего. А потом темнота и тишина.
Ему охота вздохнуть, может глоток воздуха избавит от тошноты. Но вздохнуть невозможно, носоглотку словно химикатами выжигает, нос забит пылью, а горло пылью и сухим как наждак песком. Глаза тоже не открыть, всё те же пыль и песок. Всё что он смог сделать, так это перевернуться на живот, и тогда он начал кашлять. Он ещё не мог вздохнуть, но сознание уже возвращалось к нему. И пришло оно с песком и пылью в лёгких. С выворачивающим наизнанку кашлем. С тошнотой и звенящим сверлом в голове. И пришло оно с мерзким словом «контузия».
Глава 12
Звон в ушах такой же, как при контузии, и мутит. Хорошо, Господи, как хорошо, что нет ветра и можно сидеть без маски. Если б ещё не эта чёртова жара. Саблин сразу «закидывает» себе в КХЗ четыре «кубика» хладогена. Это чуть помогает. Аким протягивает руку, Юра бледный весь, но понимает. Предаёт ему бутылку с водой. Вода как обычно, едва не горячая. Ничуть не освежила.
— Пять и семь, на запад с понижением, — говорит в коммутатор Червоненко.
Тут раздаётся крик с последней лодки:
— Стойте! Глушите моторы!
В замыкающей лодке во весь рост стоит Татаринов Ефим и машет рукой.
Лодки и так идут на самом малом ходу, но теперь они останавливаются.
— Дальше нельзя, — орёт Ефим, тараща глаза.
«Зачем так орать-то? — с непонятным раздражением думает Саблин. Он морищится. — Орёт на всё болото, дурак».
Едва заметное течение продолжает нести их к большому омуту.
— Якоря, киньте якоря! Остановитесь! — не унимался Татаринов.
С лодки урядника полетел в воду якорь, Саблин почти ткнулся в его лодку и тоже сбросил якорь. Якорь сбросили с лодки, в которой сидели Фёдор Верёвка и Иван Бережко. Все повернулись к Татаринову, ждут, что он скажет. А его лодка подплыла, стала борт о борт с лодкой Саблина. Все лодки сбились в кучу, а так нельзя. Не правильно так.
Татаринов выглядел странно, словно болен, ни капюшона, ни очков, ни маски, глаза шальные, он оглядывает всех и говорит:
— Вы что, не слышите?
— Чего? — спрашивает урядник.
— Рой, — говорит Татаринов и осматривается. — Не слышите? Гудят!
Вот уж не подумал бы Саблин, что так гудит рой. Да, гудит что-то, но точно не рой. Может… трансформатор…
Но урядник встаёт в лодке оглядывается, все остальные тоже смотрят по сторонам. Прислушиваются. Казаки респираторы, очки сняли. Лица у всех серые, серьёзные. И уставшие, а ведь утро ещё.
А Аким разозлился почему-то: «Ну что за дурь?! Откуда тут рою быть? Шершни в степях живут и в лесах, отродясь на воде не жили. Чего Татаринов панику поднимает?»
А Татаринов наклоняется и винтовку поднимает.
«Вот дурак, — думает Саблин опять с раздражением, — никак от шершней собрался винтовкой отбиваться».
Слава Богу, он не один всего этого не одобряет, Вася Кузьмин, что был в лодке с Татариновым, говорит ему:
— Ефим, да ты сядь, чего ты винтовку-то схватил, положи её.
Но Татаринов не садится, стоит, винтовку держит. Тогда и урядник ему говорит:
— Татаринов, положи оружие! Нет тут шершней, просто дождь будет, давление скачет, вот в голове и шумит. Не у тебя одного шумит, у всех так.
А Ефим, смотрит на урядника, лицо растерянное, он и говорит Головину с удивлением:
— Да как же шершней нету, вот же они, вокруг нас летают! — и продолжает как-то зло, с вызовом: — Брешешь ты всё, урядник, — и он вскидывает оружие. Снимает с предохранителя. — Глянь их сколько, только жалить пока не начали!
Вася Кузьмин с ним в лодке сидел на руле, он чуть привстал и ствол винтовку схватил, стал её вниз гнуть. Не дай Бог стрельнёт! Но Ефим ствол у него вырвал и говорит, так как будто понял вот только что:
— Да вы тут все решили меня убить? А?
«Точно рехнулся», — думает Саблин, он никаких шершней не видит. Да ещё и не нравится ему Татаринов, раньше вроде такого не замечал, а сейчас понял: «Не нравится!»
— Ефим, — орёт урядник, — брось винтарь! Это приказ!
— Да сядь ты, — и Вася снова попытался схватиться за ствол винтовки.
Но Татаринов ему не дал: он вскидывает «Тэшку» к плечу, как положено, и… стреляет в Васю. Прямо в сердце. Кузьмин валится на дно лодки, лицом вниз, мёртвый.
Аким смотрит на всё это с непонятным для себя самого спокойствием. В другой раз такое и в голове бы у него не уложилось, а сейчас как будто, так и надо. Это повод! Он теперь зол, на Татаринова, зол не на шутку. Ох, как не любит Саблин паникёров да истериков, а вот теперь уже и повод есть…
— Он сам полез, видели, — орёт Татаринов.
— А ну, оружие положи! — урядник вскакивает в своей лодке на ноги. — Под трибунал пойдёшь, положи винтарь, говорю!
— Под трибунал? — Татаринов вдруг засмеялся. — Я тебе дам «под трибунал».
Он просто поднимает винтовку и стреляет в Головина. С пяти метров никакой пластун не промахнётся. Ефим и попал, десяти миллиметровая пуля разнесла уряднику голову. Он валится из лодки за борт.
— Под трибунал! — вдруг смеётся Татаринов. — Вот тебе и трибунал.
Ружьё у Саблина рядом, только руку протяни, но хватает его не он, а Юрка. Схватил за ствол, пока разворачивал его, приспосабливал его, Ефим-то и увидел. Тут же выстрелил. Юра откидывается, на борт лодки роняет ружьё, заваливается. До ружья Акиму теперь не дотянуться, а Ефимка уже на него смотрит, и взгляд у него дурной, весёлый. Он уже и винтовку к Саблину воротит.
Делать больше было нечего, Аким и крутанул акселератор до упора. Генератор, еле-еле беззвучно работавший на малых оборотах, завизжал высоко и выдал всё, что мог. Мотор и винт сразу выдули из-под лодки белый бурун, корма ушла в воду едва не до края борта, а нос на полметра из воды вышел. Саблин положил руль до упора вправо. Нос лодки Саблина наехал на борт лодки Татаринова. Нет, опрокинуть или перевернуть Аким его лодку не смог, но Ефиму пришлось раскинуть руки, чтобы удержать равновесие, он затопал сапогами по дну лодки, чтобы не выпасть. А когда нашёлся, встал ровно и смог вскинуть «Тэшку» к плечу, было уже поздно. Саблин выстрелил.
Картечь пробила грудь Ефиму Татаринову навылет. В белом солнце фонтаном промелькнули крупные капли цвета незрелой вишни. Ефим повалился на борт и опрокинулся в воду вместе с винтовкой.
И всё стихло.
Солнце жгло, впрочем, как обычно, стрекозы летают, а казаки молчат. Смотрят друг на друга, ничего не понимая. А далёкий трансформатор всё ещё гудел где-то. Всё было странно и нелепо. А Саблин стоял, всё ещё сжимая ружьё. Только что все были живы и здоровы, вот буквально двадцать секунд назад. Эти двадцать секунд всё изменили. Саблина всё ещё разбирала злость. Он бы и ещё раз в него выстрелил за Юрку, не свались Татаринов в воду. Да, за Юрку. Злость тут же ушла, как только Аким вспомнил про друга.
Поставив ружье, Аким склонился над Червоненко, провернул его к себе лицом. И как же он обрадовался, когда понял: тот жив.
Серо-зелёная перчатка КХЗ, которую Юра прижимал к правой стороне груди, была перечёркнута чёрными полосками. Сквозь пальцы то и дело пробивались новые полоски, большими красными каплями падали на дно лодки.
— Что ж случилось-то, а, Аким? — спрашивал Юра и удивлённо смотрел на Саблина.
— Сиди, не разговаривай, — сказал Аким строго, осматривая дыру в КХЗ.
— Как же так случилось? — не замолкал Юра. — Чего это с ним было, а?
Червоненко говорил, а на его губах кровь уже. Он кашлянул, на пыльник Саблина, на рукава полетели капли. Вылетели красные, а на грязном пыльнике сразу стали чёрными.
— Молчи ты, сиди, — орёт Аким на него, — и болтает, и болтает, всю жизнь заткнуться не мог, так и сейчас говорит, и пуля его не успокоит. Говорун!
Он встаёт, оглядывается:
— Казаки, подсобите!
Но те сидят в своих лодках, насупились, никто не пошевелился даже, глаз с него не сводят.
— Вот дурачьё, — орёт Саблин, — чего вы? Идите, помогите.
Но они не двигаются.
— К чёрту вас, — ругается Аким и раскрывает «аптечку». Сам приговаривает. — А теперь как учили, как учили. Ты, Юрка не боись, я всё помню, я всё помню.
Первым делом рана: навылет или нет? Он переворачивает Червоненко, на спине огромное чёрное пятно с рваной дырой. Навылет. Ножом начинает резать пыльник, он крепкий, зараза.
— Ты полегче там, — бубнит Юра.
Но Аким его не слушает, распорол ему всю одежду, затем из аптечки он достал большой шприц-тюбик с биогелем и прямо на вытекающую из раны кровь накладывает прозрачную массу. Сверху залепляет всё пластырем. Придавливает рукой слегка. Говорит:
— Так, сзади готово, давай грудь. Ты держись, Юрка, медик говорил, что во вход раны нужно гель через катетер вводить. Больно будет.
— Давай, — шипит Юра, а у самого уже весь подборок в крови.
Через пластиковую трубку, вставленную в рану, он вводит туда остатки геля и тоже залепляет рану пластырем.
Юра уже ни чего не говорит, смотрит осоловело на залитые кровью руки друга.
— Всё, теперь уколы, — продолжает Аким, доставая набор шприцов, — первый обезболивающий.
Прямо через КХЗ он вкалывает иглу в плечо Червоненко.
— Блокатор, — делает второй укол. — Остановит внутреннее кровотечение.
Кидает пустой шприц в лодку.
— Антибиотик.
Ещё один пустой шприц летит в лодку.
После он взял последний шприц он красный, показал его другу: