— Аким, чего встали-то? Приехали?
— Сейчас, — кричит Саблин в ответ и стучит прикладом по броне. — Вася, чего стоим?
— Пост, — орёт водитель из кабины через открытый люк.
— Пост, — кричит Саблин назад в пыль.
— Сотника[2] на пост просят, — орёт мехвод Вася из БТРа.
— Сотника на пост, — кричит Саблин назад.
«Сотника на пост, — отзываются дальше, и ещё дальше, и ещё, — сотника на пост».
А из темноты в свет фар выходит солдат в пыльнике, с винтовкой, в шлеме, открыто подходит к БТРу и говорит:
— Товарищи сапёры, у вас сигаретки не будет, второй караул без сигарет.
Солдат молодой вроде совсем, и Юра ему отвечает с брони:
— А где ты, балда, тут сапёров увидал?
— А, так вы казаки, — солдат приглядывается к эмблеме на броне, — товарищи казаки, дайте сигаретку.
— А где ты, балда, тут казаков увидел, — кричит Зайцев.
Все на броне смеются, солдат стоит растерянный, светит фонариком на броню, а там и вправду две эмблемы казачья и саперная, смотрит молодой солдат на них, и не понимает, с кем говорит.
Юра лезет в карман пыльника достаёт смятую, почти пустую пачку сигарет, протягивает её солдату:
— На, и запомни, мы не просто казаки, пластуны[3] мы.
— Спасибо, пластуны, — говорит солдат, заглядывает в пачку, — что, всё мне?
— Бери-кури, до боя не помри, — говорит Юра.
Все опять смеются. Юрка балагур.
— Зря, Юрка, ты его балуешь, — говорит старый казак-урядник[4] Носов.
У Носова это двадцатый призыв, он всё знает.
— Сигареты у него офицер отобрал, чтобы в карауле не курил.
— Да ладно, пусть покурит, — говорит Юра.
Тут из клубов оседающей пыли в свет фар выходит подсотник[5] Колышев. Идёт, разминая шею и плечи на ходу, подходит к солдату.
И вдруг далеко на юго-западе небо осветил всполох. Яркий. А потом ещё один. И ещё. И через шелест саранчи докатилось тяжкое: «У-ум-м-м. У-у-у-ум-м. У-у-у-у-ум-м-м-м».
— Двести десятые, — говорит Зайцев, с каким то неопытным злорадством.
Все смотрят в ту сторону.
Все на броне знают, что это значит. Так при взрыве освещают небо тяжёлые двухсот десятимиллиметровые снаряды.
— Они, «чемоданы»[6]. Век бы их не слышать, — говорит Юра, он встал на броне, смотрит на юго-запад, туда, где всполох за всполохом взрывы освещает небо.
— Вот туда и поедем, — говорит, наконец, Юра.
— Ну, а то куда же, — подтверждает его слова урядник Носов. — На аэропорт пойдём.
Все молчат, всё веселье сразу как-то кончилось. Все только смотрят на юго-запад. Но взрывы прекратились.
Здоровенная, в полтора пальца саранча со шлепком плюхнулась на шею Саблину, едва в панцирь не упала, он тут же прихлопнул её и с хрустом прокрутил меж шеей и ладонью, скинул её вниз с омерзением. Потрогал шею, нет вроде, цапнуть не успела.
Подсотенный с солдатом стоят и разглядывают что-то в планшете, и солдат рукой машет как раз на юго-запад. Офицер понимающе кивает, и они расходятся.
— Господин подсотник, куда нас? На аэропорт? — спрашивает Юра. Он так и стоял на броне, не сел ещё.
— На аэропорт, — сухо отвечает Колышев и уходит к грузовикам, в конец колоны.
— Эх, жизнь казачья, — Юра усаживается на своё место.
Солдатик так и стоит, курит у обочины, как БТР тронулся, он стал махать им рукой, но тут же пропал в темноте, как только выпал из света фар.
Колонна сворачивает на юго-запад. Идёт туда, где опять в чёрное небо рвутся огромные оранжевые всполохи. Колонна идёт на аэропорт.
Глава 1
Это были не сны. Он не спал, когда всё это видел, просто иногда он закрывал глаза, и что-то давнее, почти забытое начинало крутиться в голове словно фильм. Даже самые глупые и ненужные мелочи, вроде большой саранчи, что он прихлопнул на БТРе перед тяжёлой атакой, в которую они пошли той ночью. Редко ему вспоминалось что-нибудь хорошее. Как правило война. Ведь хорошего у него в жизни было не так уж и много. Разве что семья. Семья — да. А остальное: война да тяжёлая работа, и непростая жизнь на болотах. Может, потому и приходили приятные видения так редко. Всё война, да война.
Он открыл глаза, глянул на термометр. Семи нет ещё, а уже тридцать три градуса. К десяти будет под сорок. Ветерок гонит лёгкую рябь, волны убаюкивающее шлёпают в дно «дюраля». Он стянул респиратор, принюхался. Вроде чисто, пыльцы нет. Без респиратора дышать легче, и не так жарко. Он чуть-чуть стравил газ. Холод растёкся внутри КХЗ[7]. Жара сразу отступила. Прохлада. Баловство конечно, так газ тратить, до зноя ещё три часа. Но иногда так хочется прохлады.
Справа жёстко и скрипуче зашелестел рогоз. Аким прекрасно знал отчего. Баклан, злой, хитрый и голодный, выплыл из рогоза на чистую воду, смотрит своим одним глазом. Думает, ищет чем поживится. Большой, матёрый, но видно изгой. Он тут без стаи. Поэтому не опасен. Аким просто поднял с банки[8] здоровенный дробовик в два ствола десятого калибра, показал ему.
Баклан — тварь умная. Что такое дробовик, знает. Смотрит своим одним глазом во весь лоб и нехотя забирается в рогоз обратно, бурчит что-то. Он всё время на этом месте крутится. Надо бы его убить давно, да Саблину всё патрона жалко.
И не успел он положить дробовик на место, как задрожала и соскочила леса с катушки, и полетела вводу, раскручивая её. Катушка запищала высоко. Тревожно. Аким левой рукой лесу схватил, да куда там, она скользила в рукавице, только грела её. Он быстро надел рукавицу на правую руку. Перехватил лесу двумя руками, и намотал её на руку, застопорил. Тут уж понял, что там, в воде, что-то серьёзное. Его так дёрнуло, что он с банки встал, пришлось сапогом в дюралевый борт лодки упереться, чтобы в воду не упасть. Так рыбина ещё и лодку дёрнула, не будь якоря — поволокла бы.
Это явно была не «стекляшка», даже десятикилограммовая прозрачная рыбина так дёрнуть не смогла бы. Налим! И немаленький. А рыбина дёргала и дёргала, то вглубь пойдёт к протоке, то к рогозу, то за коряги.
— Ты уж не сорвись, дорогой друг, — шепчет Аким, наматывая лесу на рукавицы. — Я тебя тут давно жду.
Рыбина сильна, но быстро выдыхается. Он подтягивает её ближе и ближе. И вот уже через серую воду, через верхний слой, наполненный прозрачно-жёлтыми амёбами, Саблин видит чёрную, как старая коряга, тупую морду. Налим. Как его к лодке подтянули, он стал биться из последних сил. Так старался, что лодка ходуном ходила. У Акима для такого случая стальной крюк есть с шокером. С трудом держа левой рукой лесу, правой он опустил в воду шокер. Один удар, треск, вспышка в воде, и налим замер. В радиусе метра, ещё и все амёбы сварились. Жабры, Аким читал, когда в школе учился, что раньше у рыб были жабры. Теперь таких рыб не было. Он зацепил налима крюком прямо за голову, и с трудом втащил его в лодку.
Тот лежал огромный, вполовину бревна, весь усыпанный пиявками, чёрный, страшный.
Снова в двадцати мерах заскрипел рогоз, снова из него выплыл баклан, поглядеть, что происходит. Аким опять поднял дробовики и пообещал ему:
— Ты доиграешься. Живёшь только из-за моей жадности.
Баклан обиженно гавкнул, потряс своим острым и твёрдым жалом, и снова ушёл в заросли.
Да, налим был очень хорош. Двадцать шесть, а то и двадцать восемь килограмм. Люди эту дрянь не едят, но вот свиньям только подавай. Четырём свиньям Акима такого красавца на три дня хватит, а если порубить его да перемешать с тыквой и со степной колючкой, так и на неделю. Ещё он в это утро поймал семь «стекляшек» по два, по три кило. Это был хороший день.
Ждать жары ему теперь не хотелось, он закинул двух самых мелких прозрачных рыб в компрессор, они тоже были несъедобны.
Компрессор сжал их, выжал из них ценное масло-топливо. Для этого их и ловили. Бак показал почти два литра масла. Нормально, рыба жирная шла. Жмых он выбросил в воду — прикорм. Вытащил якорь. Тихо зашелестел электромотор, Аким поехал в станицу. До неё было двенадцать километров. А из рогоза опять выскочил баклан, злобно гавкнул вслед Акиму и кинулся к тому месту, где Саблин выкинул жмых, торопился изо всех сил, пока рыбы жмых не поели.
На пирсах, как всегда, Яшка Зеленчук ошивался. Солнце уже высоко, а он без пыльника, без респиратора, хоть ветер пыльцу несёт. Молодой дурень, снова бахвалится удалью своей. Только простая одежда у него да дурацкая шапка от солнца, что молодёжь сейчас носит. Ещё очки тёмные, такой нелепой формы, что смотреть на них неприятно.
— Дядя Аким, помочь тебе? — кричит Яшка ещё издали. И уже идёт по мосткам к лодке Саблина.
— Ну, помоги, — говорит Аким нехотя.
Дурню уже семнадцать, а дела себе не найдёт. Не будь его отец другом Саблина, так погнал бы балбеса. Но Иван Зеленчук служил с Акимом в одном взводе, в четвёртом, он, Аким и Юрка Червоненко были друзья со школы. Не разлей вода. И служить пошли вместе.
Четыре года назад, на пятом их призыве, в боях у Жёлтого камня, болваны из шестой линейной сотни разведку произвели халатно, сказали: чисто всё. Пластуны, их четвёртый взвод, пошли снимать мины к барханам. Охранения не выставили. Зачем, если им сказали, что нет никого кругом? И напоролись. В степи за камнями замаскированы два секрета. Иван шёл первый и попал под перекрёстный огонь, по нему с двух сторон били, а у него и щита с собой не было. Через десять минут боя, во взводе один убит и четверо раненых. Пока подтянули второй взвод, пока БТР пришёл, секреты уже пустые были, противник ушёл.
Вот Яшка, и непутёвый рос. Неприкаянный. Отца-то нет, а мать… А, что мать, мать не отец.
— Ишь, ты! — орал Яшка на все пирсы. Так, что все, кто там был, на них посмотрели. — Вот это бревно дядя Аким выловил. Налим! — и тут же спрашивает: — А улиток чего не набрал?