Он пыхтит трубкой и оглядывает собравшихся в операционном отсеке. Люди избегают его взгляда.
Он собирается в клайминг. Зачем? Охотники не показывались. Еще какое-то время их не будет. До Ратгебера далеко.
– Запускайте программу, мистер Уэстхауз.
Нескончаемые прыжки и скачки заканчиваются. Шквал команд и ответов «Есть!». В оружейном разряжают аккумуляторы. В эксплуатационном понижают температуру до такой степени, что я начинаю жалеть, что не захватил с собой свитер. Короткий перелет в гипере.
– Прямо к нам в глотку! – визжит Берберян. – Ракеты…
– Радар! Возьмите себя в руки.
– Есть, сэр! Командир, ракеты, несущие…
Воет сирена столкновения. Ракеты близко! Я ни разу не слышал этого сигнала, кроме как во время учений.
– Срочный клайминг! – командует Старик, не обращая внимания на панику вокруг. – Двадцать пять Гэв. Всем подготовиться к резкому маневру.
Я понятия не имею, что творится. Застегиваю ремни безопасности, как мне положено делать всякий раз, заступая на пост. Похоже, это мудрое правило.
Командир крепко хватается за раму и скобу. Он сжимает зубами трубку, извергая ядовитый дым.
От детонации ракет у точки Хоукинга клаймер содрогается. Температура внутри повышается на градус.
– Близко было, – бурчит Рыболов, – очень близко.
Он бледен. Руки трясутся. Лицо в испарине.
– Внимание! – говорит командир.
Корабль сотрясается, будто его пнула нога решившего поиграть в футбол бога. Скрип металла по металлу. Затычки носятся, как сумасшедшие мотыльки. Незакрепленные предметы летают по отсеку. От моей панели отскакивает пластиковое переговорное устройство, дает мне в глаз и уносится танцевать с остальным хламом.
За пару секунд температура достигает сорока градусов. Перемена так быстра и сурова, что несколько человек теряют сознание. Конвертеры стонут от напряжения и начинают понижать температуру.
Уэстхауз, глазом не моргнув, продолжает вести корабль.
– Опускай! – ревет командир. – Опускай к чертям!
В операционном отсеке пятеро без сознания. Еще дюжина в других. Корабль в опасности.
Командир кидает людей на критические посты.
Столбик ртути в термометре рядом со мной стоит порядком над красной линией. Конвертеры не могут в одиночку вовремя понизить температуру, чтобы предотвратить поломку охладительной системы сверхпроводников. Единственное, что нам остается, – сброс тепла наружу.
Клаймер опускается с одуряющей быстротой.
– Сбросить тепло! – грохочет голос командира. – Черт возьми, Бредли! Кто-нибудь! Шевелитесь!
С каждой панели вой и мигание красных лампочек – перегреваются сверхпроводники.
К черту сверхпроводники! Меня охладите… Никогда не думал, что жара – это так больно. Но теперь… В голове грохочет пульс. Тело как в смазке. От потери соли с потом икры сводит судорога. Чтобы удержать внимание на экране, требуется вся моя сила воли.
Появляются звезды.
– Ох ты!
Их перечеркивает огненная комета, и траектория линкора обрывается вспышкой ослепительной смерти. Пылающие куски вертятся вокруг главного сияния, затмевая огни на заднем плане. Он в миллионах километрах от нас, но все-таки ярче всех небесных тел.
Огонь начинает угасать.
Я проверяю камеры. Ура! Я их включил.
Сквозь боль и усталость пробивается мысль. Такой эффект должен быть вызван взрывом камеры ядерного синтеза. Как командиру это удалось?
Отсек быстро охлаждается. И по мере охлаждения моя безмерная агония оставляет меня. Горизонт расширяется. Я обнаруживаю, что командир сыплет вопросами по интеркому. Первый из тех, что я слышу:
– Как скоро вам удастся это стабилизировать?
Я пихаю Рыболова.
– Что происходит?
Этот мальчик жары будто и не заметил.
– Похоже на колебания в магнитах АВ, – отвечает он хрипло.
Физически он держится хорошо, но душа у него не в форме. У него похмельная дрожь. Лицо бледнее змеиного брюха.
Способными на созидательный труд в операционном отсеке остались, похоже, лишь он я и командир. Я выползаю из кресла и пытаюсь заняться чем-нибудь более важным, чем визуальные наблюдения.
Мне кажется, что Рыболов испуган не клаймингом и не опасностью утечки АВ. Он заперт в собственном сумасшедшем кошмаре – еще раз оказаться в гробнице на борту подбитого корабля. Того, что первой найдет та фирма.
От него за приборной доской тахион-детектора толку мало, и я указываю ему на место Роуза и даю задание снимать градиент сверхохладителей системы сверхпроводников. Он будет слишком занят и не сможет думать.
Температура понижается быстрее. Дребезжат газоочистители и вентиляторы, выгоняя влагу и гоняя воздух. Я почти избавился от дискомфорта.
Тревога за Рыболова гасит мой собственный позыв к панике. Усадив его за клавиатуру компьютера и поставив панель Уэстхауза на автоматический вызов, я обхожу остальных. Это самая важная часть оставшейся работы. Остальное взял на себя командир.
Говорят, что я веду себя как нормальный клаймерщик – беспокоюсь сначала за других, а уж после за себя. Я слышал, что это называется «групповая/семейная реакция».
Первым воскресает Яневич. Я отвлекаю его вопросами. На один из них он отвечает:
– Мы – легион проклятых. Все, что у каждого из нас есть, – это товарищи. И вселенское презрение к штабным, приговорившим нас к смерти на клаймере. Я в порядке. Отпусти меня. Надо работать.
Я все еще не знаю, что произошло. Они не дают себе труда объяснять… Меня это задевает. Командир все это время считал и пересчитывал, чтобы попасть точкой Хоукинга в термоядерный реактор «Левиафана». Естественно. Неудивительно, что нас потрепало. Наша полная масса ударила в их магнитную бутылку на скорости в четыре десятых с.
Восхитительно. Мы попали с первой попытки.
И чуть-чуть не уничтожили сами себя.
Ход командира был великолепен. С точки зрения внезапности. Слюбой другой точки зрения – чистейший идиотизм. Попытался бы он еще раз, если бы промахнулся с первой попытки?
Скорее всего нет. Даже у ветеранов не хватило бы духу, если бы они знали, на что идут.
Позже, за внеочередной чашкой кофе, я спрашиваю командира:
– Ты бы стал делать вторую попытку?
Он уходит от вопроса.
– Ты отлично выдержал. Не думал, что ты такой крепкий парень.
– Быть может, я привык к большей жаре.
Он допивает кофе и уходит, ничего больше не сказав.
Корабль снова охвачен напряжением. Мы не можем клаймировать, пока Вейрес не стабилизирует магнитную систему. Охотники приближаются.
Рыболов в центре внимания. На его приборной доске приятная тишина.
Намертво застряли в космосе. Семь часов. Вейрес не сбалансировал несколько сотен мелких токов нагрузки в полях АВ-контейнера. Сверхпроводящие контрольные схемы пострадали от местного перегрева.
Время еле ползет – до тех пор, пока я не просчитываю, сколько его прошло с того момента, тогда «Левиафан» позвал подмогу. Тогда оно начинает лететь со свистом.
Мы все еще в состоянии боевой тревоги. Дружки наших отправленных на пенсию приятелей могут объявиться в любую минуту. Скоростному истребителю с Ратгебера уже хватило бы времени на дорогу туда и обратно.
Сборники нечистот дают полную нагрузку на системы регенерации атмосферы.
Я боюсь. Боюсь до чертиков. От такого беспомощного сидения можно заголосить благим матом.
Командир все жует ухо Вейресу. Дескать, долго вам еще? Ответов я не слышу, но это несущественно. Старик приказывает Пиньяцу заряжать аккумуляторы. Он готов к бегству в нормальном пространстве.
Проклятие! Если бы я не продолжал делать записи, не занял бы себя чем-нибудь, я бы завопил. Или повел бы себя, как Никастро. Сержант носится повсюду, как неуемная старуха, и бесит всех своей суетой.
Я постоянно поражаюсь, как им удается понимать командира с полунамека и с полужеста. Они уже закаляются в предвидении суровых времен. Даже их походка и осанка переменились. Я начинаю чуть-чуть лучше понимать Старика.
В крутую минуту он даже почесаться не осмелится не вовремя. Тот, кто это слишком хорошо понимает, оказывается под сильным давлением.
На обычном корабле командиру легче. У него есть своя каюта. Он не выставлен все время на всеобщее обозрение.
Мы так устали, что не сильно блеснем, если объявятся ребята из той фирмы.
Проходит двенадцать часов, а Вейрес сообщает о неудовлетворительной стабилизации. Куча времени потеряна. Вдруг раздается крик Рыболова:
– Командир, вижу тахион-образ!
Я наклоняюсь и смотрю на его экран до того, как соберется толпа. Образ чужой. Определенно чужой. Ничего подобного я еще не видел. Командир приказывает:
– Снижайте мощность до минимума, мистер Вейрес.
Клаймер дрейфует по следу разрушенного корабля. Наша нейтринная эмиссия – свечка по сравнению с пожарищем в кильватере.
Бежать бессмысленно. Если мы смогли заметить конкурента – значит, и они заметили нас. У их охотников скорость гиперсдвига больше, чем у клаймера. Скорость – критический параметр конструкции истребителей.
Бежать мы не можем. Командир не уйдет в клайминг, пока не стабилизируются магнитные системы. Так что будем притворяться, будто нас здесь нет.
Запах в операционном отсеке становится сильнее. Нервозность увеличивается. Рыболов, поглощенный показаниями приборов и молитвами, сохраняет самообладание.
Я подозреваю, что его радует перспектива скорого конца. Шанс на возможность скорой встречи с Богом. Эй! Большой дядя в небесах! Не хочешь ли разочаровать этот глупый мешок Дерьма?
Охотники рыщут повсюду, смотрят и слушают. Порой они совсем близко от нас, и приборная доска Рыболова скрипит.
– Их по меньшей мере восемь, – говорит он. Они кружат уже четвертый час. – Вид у них голодный.
– Чертова уйма огневой мощи, и все, чтобы помешать второразрядному писателю собрать материал.
Шутка не вышла.
– А больше им делать нечего, сэр, – говорит он. – Конвоев здесь нет, охранять нечего.