Остальные докладывали в том же духе.
А Мыкола, словно подслушав наш разговор с Войцеховичем, под вечер зашел в штаб и спросил хмуро:
— Дела экстренные кончили?
— А что?
— Ну можете на часынку от штабной писанины оторваться?
— Смотря для какого дела, — отозвался Войцехович.
— Дело сурьезное. Хочу з вами вместе марксизмом заняться. Обсудить тот вопрос. Политучеба, хлопци!..
И замполит вынул из полевой сумки затрепанную книжечку без начала и конца.
— Вот тогда, товарищ командир, вы нашего помпохоза батьком родным для олевцев назвали. И сказали: завидую его авторитету. От теперь читайте — что есть авторитет.
Я взял у Мыколы потрепанную книжку и прочел отчеркнутое ногтем место: «Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, чиновники становятся, как органы общества, над обществом. Свободного, добровольного уважения, с которым относились к органам родового общества, им уже недостаточно…»
— Так это же… — я попытался посмотреть на заглавие, но начала книги не было.
— Энгельс, товарищ командир. «Происхождение семьи».
— Но тут же про примитивный родовой строй, зарождение общественной власти.
— А вы читайте дальше…
И я прочел: «Но самый …величайший государственный деятель или полководец эпохи цивилизации мог бы позавидовать тому не из–под палки приобретенному и бесспорному уважению, с которым относятся к самому скромному родовому старейшине…».
— От я и думаю, хлопци! Откуда в отрядах в почете «батьки», «деды», «дяди»… А?.. Война, фашизм стремится отбросить общество назад. Смотрите — в Полесье живут люди по–первобытному: волы, лучина, ручные мельницы…
В который раз смутно, основанная только на жизненной эмпирике, возникала мысль об авторитете в тылу врага! Это не был авторитет грубой силы. Это был авторитет идеи.
— И правда, — сказал Вася, — случай с Федчуком очень поучителен. Ведь поверили же ему подводчики, никто не сбежал. Чем не авторитет старейшины. Федчук не палкой воздействовал на них, а только словом и честным поведением…
Что–то подобное, хотя и менее логически стройное, во всяком случае, не обоснованное фундаментом исторического материализма, думал и я тогда, с завистью поглядывая, как Федчук прощается с каждым из подводчиков за руку, подает советы, а те слушают его, как отца родного. Но ведь Федчук стал тем, кем он есть, не сам по себе. Ему — простому рабочему пареньку — Советская власть дала инженерное образование, а свое умение убеждать людей и вести их за собой он приобрел в партии.
— Нет, товарищ Солдатенко. Нельзя так механически соединять марксистскую теорию с нашей повседневной практикой. Аналогия у тебя получилась с натяжкой.
— Почему?
Мы заспорили. Долго доказывали друг другу. И наконец пришли к выводу, что война, навязанная нам фашистами и нанесшая огромный урон нашей экономике, действительно отбросила советский народ далеко назад в смысле его благосостояния. Но общественное наше устройство Гитлеру разрушить не удалось. Авторитет лучших сынов народа был и остается авторитетом Советской власти. Инженер Федчук, ставший в трудную минуту старейшиной нескольких полесских деревушек, подготовлен к этому всей своей предшествующей жизнью в советской действительности. Да и самого Мыколу растила все та же советская действительность, выдвигала и вела партия. Так же, как и всех нас…
Придя к истине, мы легко вздохнули.
— А где ты эту книжечку достал? — спросил Войцехович.
Ответить Мыкола не успел. На дворе загудело, тихо заскулили стекла в окне от содрогавшего воздух гула моторов. Мы вышли из штаба. Над селом проходил на средней высоте гигантский самолет.
— Дывитыся, он под пузом танку несет, — сказал часовой.
— Видал?.. Вот чем пытаются отбросить народ наш назад, к первобытной жизни, — сказал я Мыколе.
— А мы не дадим.
— Не мы, а армия, вооруженная такой же техникой.
— А мы ее верные братья и помощники…
Лиха беда — начало. На следующий день после этого диспута наш замполит принес «Краткий курс истории партии» и сообщил, что у помощника по комсомолу есть еще девять экземпляров этой книги. Мыкола предлагал во время стоянок проводить в ротах громкие читки. На том и порешили.
Но книги книгами, а боевые дела шли своим чередом. Партизанская разведка действовала все энергичнее. Воспользовавшись пассивностью бандеровщины, десятки наших мелких разведгрупп сновали во все стороны в радиусе полутораста километров.
Особисты сбились с ног от допросов и составления разведдонесений.
— Что–то уж больно много бумаги изводят наши пинкертоны, — сетовал начштаба. — А толку чуть: вопрос — ответ, вопрос — ответ, и за всем этим никакого содержания. Сплошное пустозвонство получается.
— Ну, ладно, люди ж стараются, — попытался я примирить эти «ведомственные разногласия».
И все–таки, прихватив Солдатенко, сам направился к контрразведчикам.
Майор Жмуркин встретил нас на пороге хаты, в которой размещалось все его хозяйство. Приложил тыльной стороной руку ко рту и шепнул таинственно:
— Завербовали…
— Ну да? — в тон ему отозвался я.
— Не сразу раскололся. Только на тридцать шестом вопросе сдался.
— Шпион?
— Пока не выяснено. Но главное узнали. Он не украинец…
— А кто? Фольксдойч?
— Мазур, говорит.
Мыкола посмотрел на меня удивленно:
— Не смекну нияк. Мазуриками у нас, знаешь, кого зовут?
— То мазуриками… А этот сам называет себя мазуром. Да все «матку боску» поминает. И крестится как–то чудно…
Это уже начало меня сердить. Проходя вместе с майором в хату, я подумал: «Может быть, Жмуркин и не знает, что у нас на Украине «мазур» — бранное слово; так шовинисты называют поляков. Без основания к человеку привязались…»
В хате сидел задержанный в расстегнутом бараньем тулупе. На шее у него поверх украинской сорочки болтался большой нательный крест. В широкой прорехе между расшитыми полками сорочки лохматились волосы с проседью. Сам крест и то, как он был нацеплен, делали незнакомца чем–то похожим на священнослужителя. Только размеры креста были необычны — вдвое меньше поповского.
— Продолжаю допрос, — сказал майор Жмуркин, берясь за перо. — Повторите ваше последнее показание.
— Я не хлоп. Я есть Мазур… Вот матка боска ченстоховска. — И человек широко и быстро стал креститься по–католически.
Мы с Мыколой переглядываемся опять. Было ясно, что перед нами просто запуганный бандеровской резней польский крестьянин. Задавать этому запуганному человеку новый, тридцать седьмой вопрос было бы глупостью.
Я не сказал этого майору Жмуркину лишь потому, что перехватил озорной взгляд Мыколы Солдатенко.
Перелистываю обширный протокол, и мне становится смешно. Оказывается, его фамилия — Мазур.
— Не ведал, что вы советская партизанка… Змекал, що то есть… — Мазур запнулся.
— Смелее говорите. Не бойтесь, — подбодрил я.
— …Що вы самостийна Украина. Що вы бандеры…
— Мы — Советская Армия. Разумиишь, пан Мазур? Армия Червона пришла.
Он закивал головой:
— Я з вами… Я к вам… Паны–товажиши…
И зарыдал не то от страха, не то от радости. Ему подали воды. Зубы долго стучали о глиняную кружку. А когда он малость успокоился, я спросил прямо:
— Вы хотите нам помогать?
— Езус Христус… Да чем только можу! Я панам–товажишам свою кровь не пожалею.
— Крови нам, дядько, твоей не надо, — перебил его замполит. — Ты нам все будешь рассказывать. Разведчики придут, пароль скажут, и ты им все выкладывай.
— Куды придут?
— К тебе домой. Ночью.
Человек вдруг упал на колени и опять зарыдал, запричитал:
— Ой, не гоните мене от себе. Раз вы Червона Армия, Советска…
Что можно было объяснить ему? И очень мало, и очень много. Мы вдвоем с Мыколой стали душевно толковать Мазуру то, что знает у нас каждый пионер, каждая неграмотная старуха:
— У нас никто не смеет называть человека ни хохлом, ни юдой, ни кацапом. Понимаешь? Интернационал. Все равны — хто работает… Робит. Працуе… Трудится…
Мазур по–ребячьи всхлипывал:
— Не гоните мине. Никуда не пиду. Я буду у вас коней доглядать, дрова колоть, гной вычищать и конца войны ждать.
— Ждать? — удивился Мыкола. — Нет!.. У нас воевать треба.
— Я на войну не хце.
— Тогда иди от нас, брат, подальше. До дому ступай.
— До дому?! — В глазах нашего собеседника ужас.
Нам казалось, что мы уже начали понимать побуждения этого человека, а теперь опять ничего не могли уразуметь. Снова взглянув на исписанные листы бумаги, прочел: вопрос — ответ… Тут действительно была сплошная галиматья, облеченная в канцелярские фразы, которые просто не доходят до этого вздрагивающего человека. Да и нас с Мыколой он тоже понимал лишь наполовину.
— Ну, ладно, пускай он находится у вас, товарищ Жмуркин. Зачем? Говорит же человек, что будет охотно дрова колоть, за лошадьми ухаживать. Тоже дело нужное. Тем более, сами вы его завербовали…
А на другой день это путаное дело чуть не обернулось большой кровью.
Грохот от нескольких взрывов заставил меня и других, кто был в штабе, выскочить на улицу.
— Особый отдел гранатами закидали! — крикнул связной из кавэскадрона, круто осаживая у штаба коня.
— Поднять всех по тревоге! — скомандовал Войцехович.
Сашка Коженков уже выводил моего оседланного коня. Солдатенко где–то пропадал.
— Оставайся, Вася, в штабе. Прикажи людям занимать оборону и вышли разведку. Эскадрону перехватить все подходы к селу, выдвинув разъезды километра на три — четыре.
Конь взял с места галопом. За мной с автоматами на взводе скакали Сашка Коженков и Ясон Жоржолиани.
Но через несколько минут выяснилось, что паника была излишней. Майор Жмуркин, чуть побледневший, но спокойный, подтянутый, вышел нам навстречу. У плетня он разъяснил, в чем дело.
— Вдруг от дровешни прибегает к нам этот чудак Мазур. Трясется, слова сказать не может. Мы до того уже разобрались, что он какой–то католический псих, и не очень обратили на это внимание. Но все же вышли на улицу. Мазур показывает на спину человека, который прошел наши ворота. «Гражданин, стой!» — крикнул я. Тот молниеносно оглянулся и тут же прибавил шагу. «Стой, стрелять буду!» — гаркнул часовой. В ответ прохожий махнул рукой, в которой я заметил гранату. И сразу же бросил другую. Но обе не долетели. В это самое время из эскадрона выскочили хлопцы, навалились на него и связали.