Вертушка вздрагивает, набирая высоту, а я смотрю на Шохина. Его лицо бледное, губы потрескались. Кровь из бинтов уже натекла лужей под ним.
— Колесников, проверь его! — бросаю.
Колесников трясущимися руками проверяет пульс на шее Сашки.
— Живой, но еле-еле, — отвечает он, глядя на меня глазами, полными ужаса.
— Держись, Сашка, слышишь? — наклоняюсь к его лицу, почти крича, как будто он меня услышит.
Шохин ничего не отвечает. Веки у него дрогнули, но он без сознания. Слишком много потерял крови.
Когда мы приземляемся на базе, уже на месте стоят медики с носилками. Я сам подхватываю край носилок, тащу его вместе с ними в медсанчасть. Вокруг бегают люди, слышны переговоры, но я ничего не понимаю, только чувствую, как тяжёлый груз на плечах не уходит — он теперь не физический, а где-то внутри меня глубоко засел.
Шохина тут же уносят в операционную, но через пять минут хирург выходит к нам в коридор. Мужчина лет пятидесяти, с усталыми глазами, осматривает нас.
— Как он? — спрашиваю.
Врач качает головой.
— Потеря крови слишком большая. Осколки повредили артерии, началось заражение. Если не ампутировать ноги, он не доживёт до утра.
На несколько секунд в коридоре становится абсолютно тихо, как будто время остановилось.
— Что? — Колесников бледнеет, хватаясь за голову.
— Док, есть хоть какой-то шанс без этого? — спрашиваю, голос срывается до хрипа.
Хирург смотрит прямо мне в глаза, будто пытается что-то объяснить без слов.
— Шансов нет, — коротко отвечает он. — Я должен его спасать. Решайте.
— Чего решать? — рычит Гусев, ударяя кулаком по стене. — Он живым останется, это главное!
Колесников отходит к окну, скрючившись, как будто его ударили.
А я смотрю на Шохина через стекло, как он лежит без сознания, неподвижный, ещё не зная, что его ждёт, если он выживет.
В груди всё сжимается. Я закусываю губу, чтобы не выругаться, и киваю.
— Делайте, что надо. Но он должен жить. Поняли?
Хирург снова кивает и исчезает за дверью операционной. Мы остаёмся в коридоре, где в воздухе пахнет йодом и спиртом.
Коридор давит тишиной.
За дверью операционной едва слышны обрывки голосов, шум инструментов и ровный писк аппаратов. Колесников вдруг бросает взгляд в сторону и тяжело выдыхает.
— Кто скажет Лене?
Слова звучат будто гром посреди этой звенящей тишины. Мы все замираем. Никто не отвечает. Лена…
Лена, с её вечным теплом в глазах, с её заботой о каждом, кто в госпитале. Лена, которая ждёт Сашку, которая каждый раз улыбается, когда слышит его шаги в коридоре.
Колесников смотрит на меня, будто я должен взять на себя этот груз.
— Пусть Маша Озерова скажет, — роняю, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Она сегодня дежурная. А Лены хорошо, что нет, выходной у неё.
Колесников мрачно кивает. Гусев молчит, его взгляд сосредоточен.
Через минуту в коридоре появляется Маша, в белом халате, с уставшим лицом. Её серые глаза сразу цепляют меня — она видит, что-то случилось. Не хватает Сашки Шохина.
— Что с ним? — тихо спрашивает, глядя то на меня, то на Колесникова.
Я делаю шаг вперёд, как будто могу взять на себя весь этот удар.
— Сашка ранен. Тяжело. Сейчас его оперируют, — говорю ровно, стараясь контролировать голос.
Маша морщится, словно от боли, и сжимает руки в замок.
— Насколько тяжело?
— Обе ноги… — начинаю я, но слова застревают в горле. — Он потерял много крови. Хирург сказал, чтобы спасти жизнь, придётся ампутировать ноги.
Она закрывает рот ладонью, глаза расширяются, через секунду в них появляются слёзы.
— Саша… Лена… — шепчет она, отводя взгляд.
— Не говори ей пока, — перебиваю. — Это не её смена, и вообще… Пусть всё сначала закончится.
Маша кивает, потом выдыхает через силу, словно перед прыжком в ледяную воду.
— Я скажу ей, но позже. Когда сама пойму, что говорить.
Она уходит быстрым шагом, оставляя нас в тяжёлом молчании, которое ощущается пустотой.
Колесников вздыхает и отворачивается. Гусев качает головой.
— Скажет… Справится, — тихо говорит он.
Мы остаёмся ждать, что будет дальше, в этом проклятом коридоре, где даже стены будто слышат, как умирает время.
Спустя три часа к нам выходит военный хирург.
— Операция прошла успешно, — говорит он, отводя глаза в сторону…
Наутро сразу после раннего молчаливого завтрака спешим в санчасть.
— Александр Шохин пришел в себя, — встречает нас дежурная медсестра.
Мы заходим в палату.
Сашка открывает глаза медленно, будто боится увидеть то, что уже знает. Глаза бегло скользят по нам — Гусеву, Колесникову, мне — а потом опускаются вниз, туда, где раньше были ноги — пустота, закрытая простыней.
Я вижу, как напряжение в его лице превращается в отчаяние.
Без слов всё становится ясно.
— Чёрт, — глухо шепчет Колесников, будто его кто-то ударил под дых.
Гусев хмурится, трёт лоб. Я молчу, хотя внутри всё рвётся на части.
Гнев, боль, вина — всё смешалось.
Сашка на секунду закрывает глаза, потом вдруг резко вскидывает голову, глядя на меня в упор.
— Скажите Лене, что я не развёлся с женой.
Голос его звучит хрипло, но твёрдо. Я моргаю, не сразу понимая.
— Что ты сказал? — уточняет Гусев, не веря своим ушам.
Сашка поворачивается к нам, взгляд у него тяжёлый, почти злой.
— Скажите, что я не развёлся! Я помирился с Нинкой. Молодой девчонке жизнь портить не хочу. Она этого не заслужила.
С этими словами он резко отворачивается к стене, будто ставит точку.
Мы остаёмся стоять, не в силах осознать услышанное.
Никто не знает, что сказать.
Гусев сжимает кулаки так, что костяшки белеют. Колесников шумно выдыхает, хрипло кашляет и, кажется, вот-вот что-то скажет, но передумывает. Я чувствую, как моё горло сжимается. Слова застревают где-то в груди.
— Сашка… — начинаю я, но он молчит, не двигается, уставившись в стену.
Эмоции давят, как будто воздух вытянуло из палаты.
Сожаление, бессилие, уважение — всё это одновременно, но сказать что-либо невозможно.
Колесников кивает в сторону двери.
— Пойдёмте. Пусть он… — дальше не может договорить.
Останется один? Придет в себя?..
Смирится?
Что за… подлая судьба!
Глава 6
— Товарищ полковник, разрешите доложить.
Кивает коротко, пальцы барабанят по краю стола.
— Группа завершила задачу. Склады боеприпасов противника в районе кишлака уничтожены. Подорваны зарядами.
— Взрывов было два? — спрашивает, не дожидаясь окончания.
— Так точно. Объекты полностью разрушены. Боеприпасы, включая гранаты, мины, патроны и оружие уничтожены. Взрывы вызвали детонацию остатков, огонь видели с радиуса пяти километров.
Полковник кивает, но его взгляд задерживается. Он ждёт дальше.
— Потери?
— Без потерь. Но есть раненный, товарищ полковник. Лейтенант Шохин получил ранение в бедро и во вторую ногу выше колено.
Грачев замирает.
— Почему вас не прикрывали с воздуха? Почему не дождались вертушки?
— Вертолёты не могли подойти ближе из-за обстрела. Мы приняли решение двигаться через овраг и холмы, чтобы сократить время. Вступили в перестрелку с моджахедами, но сумели уйти, несмотря на то, что у нас был раненный боец Шохин. Вытащили его из-под обстрелов.
Полковник хмурится. Пальцы сжимаются в кулак. Но вместо того чтобы начать разнос, его голос холодный и ровный.
— Шохин как держится?
— Стойко.
— В курсе уже… Доложили. Понимаешь, Беркут, такие, как он, держат армию. И вы молодцы, что не бросили товарища.
— Так точно, товарищ полковник. Мы донесли его к точке эвакуации. Сейчас уже прооперировали его.
Полковник смотрит, будто ищет в моём лице подвох. Но я стою спокойно, встречаю его взгляд. Он откидывается на стуле, выдыхает.
— Вы молодцы, Беркут. Но лучше бы потерь вообще не было. Ты знаешь, что на твою группу — все смотрят? — Киваю. — Так держать. Свободен.
Когда до двери остаётся несколько шагов, он зовёт.
— Стой.
Разворачиваюсь.
— Скажи ему спасибо. И что я буду ходатайствовать о его награждении. Ну, и конечно, само собой, отследим его дальнейшую судьбу. Не бросим…
Я спешу к Шохину в медсанчасть. Там уже все наши парни собрались.
В медсанчасти пахнет лекарствами, потом и едва уловимым запахом дешёвого табака. Мы входим в палату, где лежит Шохин. Он бледный, но глаза живые, как всегда. Даже раненый, он держится, будто ему всё ни по чём.
Шохин лежит в палате бледный, но взгляд цепкий, с вызовом. Я, Колесников и Гусев стоим у его койки, молчим. Слова подбираются трудно.
Сашка сам прерывает тишину.
— Чего встали, как на похоронах? Я ещё жив, — усмехается он, но усмешка выходит кривой. — Давайте, валите уже. А то мне тут скучно с вами.
Колесников пыхтит, будто собирается что-то сказать, но махает рукой. Гусев протягивает руку, крепко сжимает Шохину плечо. Я же остаюсь на месте.
— Ты как, Сань?
— Нормально. Только Ленке передайте, чтоб не приходила. Не хочу этого всего.
Его слова обухом по голове. Он так решил и ничего уже с этим не поделать.
— Ну что, герой, как ты? — Колесников пытается достучаться до Санька.
Шохин усмехается, кривя губы.
— Можно сказать, моей смерти не дождётесь, Колесо, скоро на спине вас таскать буду.
Гусев хмыкает, но что-то в его лице выдаёт напряжение. Он подходит ближе.
— Слышал переводят тебя в Ашхабад. Там тебе культи будут делать.
Шохин отмахивается.
— Успеется. Зажить еще должно.
— Если что, на протезы скинемся, ты только дай знать, куда деньги перевести.
— Да вы что ребята, мне же по армейской линии положено. Я еще повоюю!
Я молчу. Говорить трудно, комок в горле. Подхожу, смотрю прямо ему в глаза:
— Ты главное — держись, Саня.
Он смотрит на меня и вдруг произносит серьёзно.