— Это ж в каких войсках так наряжаются? — изумились обер-офицеры.
— В летучем отряде юнкера Дорохова! — важно ответил унтер.
— Того самого Дорохова⁈ Правда⁈
— Вот вам крест!
— А как к вам попасть? — заинтересовался тот юнкер, что любил ойкать.
— Вам — никак! Выучка нужна особая. Одной храбрости мало будет. Наречиями местными надо владеть. На коне держаться так, будто на нем родился. И быть готовым к любым походным трудностям. Не говоря уже о том, что голову следует брить и бороду отпустить.
— Фу, — отозвался один обер-офицер из компании белевцев. — Борода — это не изысканно!
«Ага, — подумал Вася и погладил свою бороду, — а ваши обезьяньи бакенбарды — верх утонченности. Барбер-шоп по вам плачет!».
— Забудьте, Вашбродь, про такие понятия, как «изысканно». «брезгливо» или «неуютно». Там — Терек, — Вася махнул рукой на юг. — За ним все по-взрослому.
«И там меня ждет разговор с Глашей, — подумал Вася. — Как то она меня встретит?»
[1] По другой версии Губиш (Губаш) Мулкоевский нанес Шамилю двенадцать ран, в том числе, и такую, после которой имам долго не мог пользоваться седлом.
[2] «Черными» солдатами чеченцы назвали элитные полки куринцев и других кавказцев, носивших не красные, а черные околышки на своих фуражных шапках.
[3] Казюки — ироничное прозвание туляков с намеком на казацкое происхождение. Тульские засеки охраняли отряды казаков, не имевших никакого отношения к запорожцам и донцам. Так назывались отряды пограничной или окраинной стражи Московского царства. Василий ошибся. Белевский полк квартировал не в Тульской губернии, как можно было заключить из его названия, а в рязанском Зарайске.
Глава 23
Коста. Черноморское побережье Кавказа, июнь 1840 года.
Полученная мной травма оказалась не такой страшной, как я себе нафантазировал. Никакой глаз у меня не выскочил. Удар тупым предметом правее носовой перегородки повредил тонюсенькие косточки верхнечелюстной пазухи.
— Вы носом вдохнули. Воздух попал под кожу. Она надулась, как шар. Вот вам и показалось, что у вас что-то выскочило, — охотно пояснил мне военный лекарь, ощупав мне лицо. — На деле ничего страшного не случилось. Отек спадет. Останется здоровенный синяк. Я вам дам свинцовую примочку. Будете прикладывать, чтобы побыстрее снова стать красавцем.
Примочка мне точно не помешала бы. Филипсон, меня увидев, аж заохал, как заботливая кумушка.
— Ну и угораздило вас, господин штабс-капитан! Боже, как вас в таком виде предоставить пред командирские очи⁈ Головин, Раевский, все здесь и ждут свежих новостей… Но какое счастье, что вы живы! Я так за вас волновался!
— Ерунда, — отмахнулся я. — За пару недель фингал спадет. Лекарь сказал!
— Скажете тоже «фингал». Царь-синяк! Но я рад, что вы живы. Выскочили из такого пекла… — снова повторил он. — Ваши донесения для меня были как бальзам на рану.
— Толку-то от них? Крепости потеряны. Люди погибли.
— Не скажите! Когда я получил эстафету от балаклавцев о взятии Михайловского…
— Это не мое сообщение.
— Знаю-знаю. Но ваша заслуга в том, что штабс-капитан Сальти следил по вашей просьбе за побережьем и сразу мне доложил о случившейся беде. Так вот… Я уже запечатал донесение военному министру, как мне привезли донесение. Я был в прострации. Распечатал конверт и дописал постскриптум, — Филипсон начал цитировать текст по памяти, с которой у него было все на пять баллов. — «Рапорт мой был уже запечатан, когда я получил донесение о том, что 21 Марта горцы взяли укрепление Михайловское. Все укрепления Береговой Линии в одинаковой опасности. Войск нигде нет, чтобы остановить успехи неприятеля. О генерале Раевском две недели не имею сведений, море очень бурно, сообщение с открытыми портами Восточного берега невозможно. В таких крайних обстоятельствах я делаю следующие распоряжения: 1) прошу командира 5-го корпуса собрать бригаду 15 пехотной дивизии и ее артиллерию в Севастополь; 2) главного командира Черноморского флота и портов прошу вывести эскадру на рейд и, посадя десант, перевезти его к 10 Апреля в Феодосию, 3) предписываю Симферопольской провиантской комиссии двинуть вместе с десантом двухмесячное продовольствие на судах в Феодосию, и 4) возобновляю все распоряжения, отмененные по приказанию генералом Граббе. Буду ждать генерала Раевского до 13 Апреля в Феодосии. Если он к этому времени не приедет, считаю нужным двинуть отряд в Геленджик и, высадив войска, немедленно предпринять движение внутрь края для отвлечения неприятеля от предприятий против наших укреплений. Если в чем-либо ошибся, прошу снисхождения вашего сиятельства в виду того, что я не мог получить приказания моего начальника, а обстоятельства крайние».
— Разумно, хотя несколько запоздало…
— Константин Спиридонович! Вы не понимаете. Что я, простой полковник, мог решить своей властью? Но решил. Военная машина пришла в движение. Сутки я провел без сна, ожидая самых страшных последствий. Огромные финансовые суммы будут потрачены. Тысячи людей и подвод стронутся с места по моему приказу. Корабли выйдут в море… А вдруг меня отдадут под суд за самоуправство? Раевского нет. Что ж, полное самозабвение — вот удел любого начальника штаба.
— Но вы здесь, в Геленджике. И я не вижу никаких признаков подготовки к выступлению против горцев, о которых вы сказали.
Филипсон вздохнул.
— Последовало высочайшее повеление возобновить укрепления Вельяминовское и Лазаревское и усилить все остальные укрепления на Береговой Линии. Для этого назначена была вся 15 пехотная дивизия с артиллерией, четыре Черноморских пеших полка и один батальон Тенгинского полка. Для образования подвижного резерва на Береговой Линии приказано сформировать вновь четыре линейных батальона. Мои действия были признаны своевременными и правильными.
— Снова посадить людей в глиняные горшки? В черкесскую осаду?
— Такова воля императора. Вы успели аккурат к нашей отправке. Пройдете с нами вдоль кавказской линии моря?
— Куда же я денусь?
Мне оставалось лишь тяжело вздохнуть. Безумие продолжится. А Филипсон? Что мне до его страданий? Самозабвение! Самый трудный день в жизни! Что он понимает в трудностях⁈ Вот штабс-капитан Лико и рядовой Архип Осипов, они понимали! Но уже не расскажут… Мой долг — это сделать за них!
— Я должен рассказать вам о беспримерном случае героизма и мученичества…
Оказалось, Филипсон уже вел расследование. Собирал свидетельские показания. Мой рассказ поразил его до слез.
— Пойдемте к Раевскому! Он должен вас услышать!
… Через день русская эскадра подошла к устью Туапсе[1]. Раевский даже шагу не сделал в сторону Михайловского укрепления. Приказано «возобновить» форты у Туапсе и Псезуапе — так тому и быть. Про десятки пленных людей штабс-капитана Лико, которых утащили на моих глазах в горы, будто позабыли.
Вид погибшей Вельяминовской крепости производил удручающее впечатление. Деревянные строения сожжены, из-за валов выглядывали лишь обгорелые деревья без листьев. Снова в голове стали мелькать страшные картинки разбросанных окровавленных и обезображенных тел. И этот могильник эскадра собралась обстреливать? Позабыв о долге перед памятью об убиенных⁈
Я влез на грот-мачту. Внимательно все осмотрел в подзорную трубу, одолженную у моряков. Позвал Филипсона. Молодой полковник легко вскарабкался ко мне.
— Видите? На деревьях сидят вороны и галки. Укрепление брошено. Людей нет.
— Пойдемте! Нужно доложить генералу!
Мы спустились на палубу. Пробрались на шканцы сквозь построившиеся для посадки на десантные корабли роты 15-й дивизии. Раевский стоял в своей привычной красной рубахе с открытой грудью, не стесняясь присутствия своего начальника, командира корпуса Головина. Наместник был с нами. Так совпало, что он возвращался из Петербурга, заехал в Керчь и присоединился к экспедиции бригады 15-й дивизии, направленной на Кавказ для усиления войск. Той самой, которую Филипсон стронул с места до срока…
— Ваше Превосходительство! Птицы! В форте на деревьях спокойно сидят птицы! Зачем палить из пушек по галкам?
Раевский прервал разговор с адмиралом Лазаревым.
— Сейчас я, господа, покажу вам штуку, которую никто из вас не сможет проделать. Возьму и поцелую свою голову!
— Невозможно, — зашумели штаб-офицеры.
— Еще как возможно! — с хитрой усмешкой ответил генерал-лейтенант.
Он подошел к Филипсону и поцеловал его в макушку[2].
— Полковник — моя голова! Он за меня думает. Но иногда в эту самую голову приходят неправильные мысли. Любезный друг, не могу я подвергать опасности отряд потому, что вы видели каких-то птиц. Начинайте артобстрел!
«Позер! Боже, какой позер, этот Раевский!» — я не мог успокоиться.
— Ему нужен шум не против горцев, а по политическим соображениям, — шепнул Филипсон, чтобы не дать мне шанса наговорить дерзостей. — Генерал заигрывает с моряками.
— Как он может находиться в обществе наместника в столь вызывающим виде, если его так беспокоят соображения «высокой политики»?
— Комичный случай вышел в Керчи, когда на смотр войск собрался весь генералитет. Когда Головин выразил Раевскому свое полное удовлетворение, тот неожиданно сказал: «Ваше высокопревосходительство, кажется, довольны. Позвольте просить для меня награды. Позвольте мне снять сюртук… Я задыхаюсь, у меня грудь раздавлена зарядным ящиком в 1812 году». Не успел старик дать согласие, как Раевский уже явился в своей обыкновенной форме, то есть в рубахе с раскрытой загорелой грудью и, в довершение картины, ординарец его, линейный казак, сунул ему в руку закуренную трубку. В таком виде он сопровождал своего корпусного командира до конца смотра.
«Фарс! Как есть фарс! То ли еще будет!» — подумал я с тоской.
Не ошибся. Последовавшую высадку нельзя было иначе назвать, как дешевой опереткой.
Эскадра четверть часа засыпала тоннами чугуна пустые берега. Потом поплыли десантные боты. Стрелковой цепи было приказано двинуться вперед, чтобы очистить место для высадки. Солдаты оказались поблизости от укрепления и полезли на обрыв, чтобы ворваться в укрепление. Раевский, уже оказавшийся на берегу, тут же запрыгнул на поданного коня и поскакал за войсками, чтобы успеть в укрепление первым. Он даже не выпустил изо рта свою неизменную дымящуюся трубку. Войска в это время выполняли обычные для внутренних губерний команды. Их отдавал генерал-майор Гасфорт, командир 15-й дивизии, человек на Кавказе новый и незнакомый с принятой «кавказцами» практикой не зевать, а сразу идти в атаку.