Случилось так, что я сумел позаботиться о ней. Она не нуждалась. Да и сколько ей после всего пережитого и нужно-то было? Но видеться с нею почти не виделся. Сам понимаешь, дел было хоть отбавляй. Пока дела за нами гонялись, и сорок первый наступил. Встретились мы с Анитой только в сорок четвертом году, когда я в Латвию вернулся. Не знал даже, жива она или нет. Оказалось, что немцы ей брата-большевика припомнили. Три года в Саласпилсе отсидела. Сидела в лагере и большевиков ругала. Отца из-за них потеряла, корову не купила, за брата отсиживай.
Встретились мы с ней на хуторе. Поплакала. Звал к себе. И слушать не хочет. Прилипла к хутору. А что хорошего? Ничего там не изменилось. Умолял, упрашивал – не помогает. Уехал. Еще несколько раз приезжал. Бесполезно. Не поеду, и все.
Прошло несколько месяцев. Ночь на улице. И вдруг слышим стук в дверь. Открываем – Анита. Возбужденная, бледная. Спрашиваем: что случилось? Зубы стучат, говорить не может. Усадили, отпоили водой. Что же оказывается? Корову ей дали. Вот она и прибежала новость сообщить. Тридцать километров бежала. Порадовались мы вместе с ней, начали спать укладывать. Но сестра и слышать об этом не хочет. Назад пойдет: а вдруг что с коровой случится! И это после тридцати километров, на ночь глядя! Убежала все-таки. Еле живая от усталости, а потащилась назад.
Ожила Анита. Корову и чистит, и вылизывает, и что только с нею не делает. Вот это, говорит, власть, не то что твои большевики. Еле убедил ее, что большевики – это и есть новая власть. Совсем уже было сестра к большевикам расположилась, и вдруг на тебе, коллективизация. Колхозы. Кому, казалось бы, и идти в колхоз, как не моей сестре, и держаться за него крепко-накрепко? Так вначале оно и случилось. Анита одной из первых записалась, и вдруг кто-то сказал ей, что корову сдать надо. Тогда, знаешь, всякое болтали. Анита ни о каких колхозах и слышать не захотела. Даже ночью спать перестала – боится, что корову уведут. Упрашивали, уговаривали, как мне потом рассказывали, – ничего не помогает. Уже и организация колхоза закончилась, люди новую жизнь начали – Анита ни с места. Мне уж и намекали, и прямо говорили, что, дескать, сестра позорит брата. И действительно, стыдно. Я уже тогда председателем горисполкома был. А главное, парадокс какой-то: беднячка, казалось, свет таких не видывал, и на тебе. Чего я только не делал, ничего не помогает.
И вдруг однажды является моя Анита и ведет за собой корову. Я как глянул, так обомлел. Пришла я, говорит, брат, к тебе жить. Примешь обеих – останусь, не примешь – бог с тобой. Я было взорвался, да жена сдержала. Потом вспомнил я, какая у Аниты была жизнь и чем мы ей обязаны, плюнул на всякие пересуды, поставил корову в сарай, а Аните отвел самую лучшую комнату. Думаю: «Была у сестры единственная мечта – пусть радуется, жила всю жизнь в грязи и голоде – пусть поживет в чистоте и в свое удовольствие». Привез корове сена, свеклы. Анита из сарая не выходит. Как зверюшка сидит возле коровы и озирается. В глаза ей глянешь, и самому заплакать хочется – такая в них боль и просьба.
Пошел я в горком, объяснил секретарям все как есть. Правильно, говорят, сделал, а на всякую болтовню не обращай внимания. Приехал, рассказал Аните. Вижу, не верит, опасается. Потом немного успокоилась. По ночам в комнате спать стала.
В ванне ее отмывали, руки кремами да мазями пытались лечить. Бесполезно. Руки, как были, так и остались, словно кора на дереве. А запах земли сырой никакое мыло не могло перешибить. Совершенно неграмотная была женщина, а деликатности не занимать. Видит, что с коровой что-то неладное получается, старается меньше на глаза с ней показываться. Чуть свет берет свою буренку и идет за город, на луг. Приходит, когда уже совсем темно. В комнату к себе прошмыгнет, и не видно ее, и не слышно.
Так и жили. Пока весна, лето, еще ничего было. Но вот осень пришла, зима на пороге. Тут уж сена целый стог складывать надо. Это в городе-то. Как ни признателен я был сестре за все, что она мне делала, но продолжаться так долго не могло. Людям ведь объяснять не станешь, да и не каждый поймет. Сотрудники уже перешептываются. В общем, нехорошо. Но до поры до времени молчу. Несу свой крест и молчу. Жена тоже делает вид, что все нормально. А дети? Им как ни объясняй, все равно «бабушку Аниту» за чудачку считают. То Велта, то Эгид что-нибудь ляпнут. А она ведь все понимает. Она от коровы отказаться не может, а понимать понимает.
Молока у нас – не знаем, куда девать. И сами пьем, и соседи помогают… Только показалось мне как-то, что вкус у него изменился. Я возьми об этом и скажи. Анита покраснела, обиделась и долго-долго что-то бурчала насчет осени, кормов.
Жена мне потом говорит: «Не трогай ты ее, она каждую каплю выхаживает!» А я что? Я без задней мысли. Сказал и забыл.
И вдруг однажды прибегает Эгид и тащит меня на улицу. Хочет что-то показать. Выходим – он меня к молочному магазину ведет. Напротив магазин недавно открыли. Мы, грешным делом, с Айной думали: может быть, хоть он на Аниту подействует. Даже намекать пытались. Только разозлилась. В магазин, говорит, молоко тоже от коров привозят, а не сами делают. Заводит меня Эгил с тыльной стороны. Шепчет: «Гляди!» Я смотрю и глазам не верю. Стоит моя Анита и молоко из бутылок в ведро выливает. Меня ведь, знаешь, удивить нелегко. А тут не выдержал и крикнул: «Анита!»
Ты видел когда-нибудь живую смерть?
Как глянула, точно! Ведро бросила и бежать. Смотрю, продавец выходит, красный как рак. Спрашиваю: «Вы мне можете объяснить, что здесь происходит?» Мялся он, крутил, а потом рассказал.
Оказывается, корова перестала доиться: то ли старость подошла, то ли заболела чем.
Анита к продавцу и обратилась: помогай, дескать, а то без молока из дому выгонят.
«Я, товарищ председатель, – говорит этот молочник, – очень нехорошо тогда о вас подумал, ну и начал помогать Аните».
Оказывается, она все личные деньги, все, что ей давали на обеды, тратила на молоко. Не хватает, она кому на огороде поможет, кому полы помоет. А если и тогда денег нет, в кредит ей продавец отпускал. Жалел, чтоб не выгнали. А ведь набрать-то надо ни много ни мало – ведро каждый день. Это чтоб не думали о корове плохо.
Пришел я домой, не сказал Аните ни слова.
На второй день приходит моя сестренка домой раньше обычного. Светло еще совсем было. Приходит, а в руках полно пакетов. Подарки. Мне, Айне, Велте, Эгилу, словом, всем. Откуда, спрашиваем? Корову продала. Продала и накупила подарков. На все деньги, до копейки.
Мы сидели и не могли шелохнуться. С одной стороны, мы понимали, что развязка должна была когда-то наступить, и внутренне радовались ей. Но в то же время чувствовали, что происходит что-то ужасное. В тот день Анита была какая-то необыкновенная. Она будто светилась изнутри. И вечером не ушла, как обычно, к себе в комнату, а поужинала вместе с нами и долго-долго сидела, вспоминая свою жизнь. Дети слушали ее, недоверчиво вытаращив глаза, Айна вытирала слезы, а я вместе с Анитой как бы вновь уходил в детство. И чем дольше Анита говорила, тем отчетливей я понимал, какой подвиг она совершила сегодня. Когда сестра закончила свой рассказ, я подошел и поцеловал ей руку. Разошлись мы поздно. Я долго не мог уснуть и все думал. Чем помочь сестре? Решил назавтра, прямо с утра, поговорить с ней начистоту и, если она не может жить без коровы, сделать все, чтобы сестре было хорошо.
Утром, наскоро побрившись и умывшись, я постучал к Аните. Не получив ответа, открыл дверь и вошел в комнату. Анита лежала на кровати, укрытая до подбородка простыней. Ее лицо было необычно белым. Впервые в жизни я увидел на нем улыбку.
Вот так-то, дорогой мой, а ты говоришь: темы…
По дороге
Тайга бежала навстречу. Ели и сосны в ослепительно белых шапках стояли сплошным нескончаемым коридором. Порой казалось: вон за тем поворотом дорога выскочит на простор, в ясный и солнечный день, но тайга вновь хватала ее в свои объятия и уводила все дальше и дальше.
В машине было двое: водитель и корреспондент московской молодежной газеты. Выехали они ранним утром, тогда же и познакомились, у подъезда гостиницы. Среднего роста крепыш в сером неказистом свитере вывалился из кабины и шутовски вытянулся:
– Илья Николаевич Половцев, прибыл в ваше распоряжение.
«То, что ты Илья Николаевич, а не Илья и тем более не Илюшка, вижу», – прикинул Горяев, без энтузиазма пожимая руку шофера, но представился достаточно вежливо:
– Горяев.
Шофер продолжал выдерживать взятый им тон:
– А если не секрет, служители вредного культа каким именем нарекли вашего батюшку?
«С заковыкой!» – подумал Горяев и с усмешкой представился:
– Алексей Павлович.
– Значит, Павлович? Вот теперь порядок в избушке на колесах. В какую степь прикажете?
– Неплохо бы добраться до Слюдянки.
– Рысцой потрусим или сразу вскок пойдем?
– А это уж вам лучше знать, на что ваш жеребец способен.
– А что? Конь как конь. Он у меня, язви его в бок, как хочешь ходит. Вперед, назад…
– Лучше бы вперед.
– Да вы не сомневайтесь. Добежит куда следует.
Пока машина выбиралась из города, Горяев настороженно наблюдал за шофером. Тот неторопливо, как на экзамене в автоинспекции, продирался по городским улицам.
«Пожалуй, тут ни рыси, ни скока не дождешься. Дай бог сегодня добраться до Слюдянки», – отметил про себя Горяев. Затем его опасения постепенно рассеялись. Машина выбралась из города и побежала резвей. Алексей нарушил молчание:
– Илья Николаевич, вы что ж, так на газике всю жизнь и ездите?
– Нет, на «козле» я второй год. До этого на «Победе» и «Волге» сидел, первого возил. – Заметив удивленный взгляд Алексея, пояснил: – Тут, знаете, своя причина, свой интерес есть.
– Какая же, Илья Николаевич? На «Волге» оно как-то солидней, да и деньжат, небось, побольше?
– Да так-то оно так, конечно. Только, я говорю, свой интерес есть, – и, немного помолчав, с лукавинкой в глазах продолжал: – Перво-наперво, что меня с дороги спихнуло, так это моя благоверная. Ревнивая стала, как тигра.