Полковник взял кресло, пододвинул поближе к окну, уселся, закурил. Сделав несколько затяжек, тихо доложил:
– Начали, Иван Николаевич.
Назаров также тихо ответил:
– Хороший парень…
Реутов встал, зажег свет. Достал из кармана какую-то бумагу и протянул генералу. Назаров развернул листок.
«В парторганизацию от капитана Круминя И. Г.
Прошу принять меня кандидатом в члены КПСС, с Программой и Уставом КПСС ознакомлен…»
Генерал читал. Буквы прыгали. Их как-то очень сложно стало собирать вместе. Он тыльной стороной ладони вытер лоб.
– Фу ты черт, в пот кинуло… Как на фронте… Помнишь, полковник, перед атаками сколько таких получали…
Подошел к столику и начал пить боржом прямо из разбитой бутылки. Полковник прикурил от окурка очередную сигарету и заговорил:
– Сейчас мне заявление отдал. Спрашиваю: «А рекомендации у тебя есть?» Одна, отвечает. Так, может быть, говорю, завтра документы и оформим? Нет, говорит, давайте сегодня, и будто ни с того ни с сего: «У меня сын растет…». Тогда я ему одну рекомендацию от себя пообещал, а он: «Вы уж в случае чего и третью найдите». А что ему искать? Кто его не знает? Вот ведь такая натура: все ему кажется, что недостоин, не заслужил.
– Я дам этому парню рекомендацию, – сказал Назаров тоном, не допускающим возражений.
– Не получится, Иван Николаевич. Не знаете вы его положенное по Уставу время.
– По Уставу, говоришь? Оно, конечно, верно. Только вот что я тебе скажу: другой, смотришь, в партии всю жизнь, хоть иконы с него пиши. И по Уставу принят. А на деле разглядишь – только фасад и имеется. Я вот тебе расскажу как раз на эту тему историю, с войны. Помнишь сорок первый? Кто драпал, кто дрался, кто плакал, кто радовался – все было… Защищали мы одну высоту в Белоруссии, отступление прикрывали. Я тогда батальоном командовал. Вызвал меня командир дивизии и говорит: «Давай, Назаров, выручай, а то всем крышка». Ну, мы с немцами и сцепились, двое суток дрались. Ты ведь, наверное, и сам помнишь каждый бой? А это был такой, что и в гробу не позабуду.
Назаров закрывает глаза и, словно альбом с фотографиями, перелистывает страницу за страницей. Он даже кашляет – будто от порохового смрада.
…Вторые сутки батальон защищал высоту. Батальон – это если считать и живых, и мертвых, тех, кто уже отвоевался, и тех, кому еще осталось «стоять насмерть!». Шла восьмая атака фашистов. Стреляло, взрывалось, горело и плавилось все. А танки лезли и лезли. Они, как призраки, появлялись из-за дымной полосы разрывов и шли на высоту, вбивая в нее все новые и новые порции раскаленного металла. Лезли, пока не натыкались на такой же горячий металл, разворачивались и, если еще могли, уволакивались назад.
Назаров открывает глаза и продолжает:
– Отбили мы восьмую атаку. И людей уже почти нет, и боеприпасы на исходе, а приказ: «Стоять, и никаких!» Говорю комиссару: «Собери людей, потолкуй. На одну-то атаку нас должно еще хватить!» Собрались мы. Грязные, измученные, в крови – такое, наверное, и во сне не придумаешь. Понимают солдаты, отступать не собираются. Только хотели расходиться, просит слово один. Был у нас в батальоне латыш, тоже Круминь, Гунар Оскарович. Мужик – поискать таких надо. Дрался как черт. Если что поручишь – можешь не сомневаться. Он у нас вроде ходячей совести был. Ну так вот, поднимается этот Круминь и говорит: «Примите в партию!» Рекомендация у него только одна, из Латвии привез. Достает он ее из кармана и дает комиссару. Тот смотрит, ни черта не понимает, написано по-латышски. А Круминь свое: «Примите в партию, если можно». Смотрю я на него и думаю: а кому же и можно, если не таким, как ты? А комиссар мой то ли подрастерялся, то ли еще чего, только встал на дыбы и все: нельзя! Рекомендацию я тебе, говорит, давно написал, здесь она, в нагрудном кармане, а принять не можем, потому что кворума нет.
Ах ты, думаю, чернильная душа, и вслух говорю: «Да разве, товарищи, здесь дело в кворуме?» Все за меня. Правильно, мол, нечего бюрократию разводить. В общем, пока мы судили, рядили и Устав обсуждали, полезли немцы в девятую атаку. Ну, я тебе скажу, это был настоящий девятый вал. Немцы, видно, решили взять высоту во что бы то ни стало и придавили так, что, когда бой окончился, осталось нас трое: я, Круминь и казах один. У меня плечо прострелено, у казаха левая рука по локоть оторвана, у Круминя две пули навылет. Сползлись мы в один окопчик, кое-как перевязались, помирать готовимся, в плен поклялись не сдаваться. Смотрю, мой Круминь не в себе, слезы из глаз катятся. Неужели, думаю, сдал парень? Спрашиваю, поддержать хочу, а он меня, как плетью. Вам, говорит, хорошо, вы коммунист, а я так беспартийным и кончу. Вам, дескать, не понять: я к этой партии всю жизнь шел. Плутал, спотыкался, но шел. А теперь, когда дошел, у вас кворума не хватило.
Словом, прав человек. Достаю из сумки лист бумаги и составляю протокол партийного собрания, подписываюсь за председателя. Потом передаю протокол казаху, благо он тоже оказался член партии. Тот читает. Правильно, говорит. И подписывает за секретаря. После этого объявляю Круминю, что решением партийного собрания он единогласно принят в члены ВКП(б). Тот, понимаешь, слушает и ушам не верит. Как же, говорит, принят, если собрания не было? Собрание, отвечаю, было, и мнение людей ты слышал. Проголосовать они только не успели, зато кровью расписались. Да у меня, говорит, и рекомендации всего две, вернее, даже одна, комиссар свою не успел отдать. Это, отвечаю, не самое главное. Достаю второй лист бумаги и пишу ему рекомендацию. Потом лезу из окопа и добираюсь до комиссара. Он метрах в двадцати лежал. Достаю из кармана рекомендацию – она вся алая да липкая. Вернулся в окоп, отдал ее Круминю. На, говорю, другой такой нигде не получишь… Потом опять был бой, мы себя уже в покойники записали, да, видно, не судьба.
Попали мы в один госпиталь, даже в одну палату. Круминь хотел было о протоколе в политотделе рассказать, еле уговорили, чтоб не делал глупостей. Приняли его в партию. Как ребенок радовался. Забрали его потом у нас в латышскую дивизию. Мы все время переписывались, до сорок четвертого. Уже где-то под Ригой погиб, не дошел…
Назаров встал, подошел к окну, распахнул.
– Вот так, полковник, а ты говоришь – по Уставу.
Где-то тоненько прокричал буксир. И кукушкин этот голосок, удивленный и радостный, влетел в переполненную нервным напряжением комнату, весенним эхом коснулся людей и улетел в осеннюю ночь.
Реутов встал:
– Пойду гляну, что там…
Назаров немного помедлил, затем тоже вышел.
Яркие лучи прожекторов выхватывали из тьмы бесконечные струны дождя, натянутые между небом и землей. Генерал нашел Реутова и Легздыня, молча куривших зажатые в кулаках сигареты. Тоже закурил. Все трое стояли, слушали, как звенит дождь, и силились распознать в этом звуке что-то очень важное и очень необходимое. Что? Этого не знал никто из троих.
Вдруг Легздынь зачем-то распахнул плащ, расстегнул ворот рубахи, опустил галстук и проговорил:
– Надо кончать, товарищи! И толку не добьемся, и парня угробим.
Вероятно, Реутов и Назаров думали о том же. Генерал откликнулся немедленно:
– Вы правы, Юрий Карлович, надо прекращать операцию. – И, раздражаясь, словно с ним кто-то спорил, добавил: – В такую погоду только разминированием и заниматься. Пролежала четверть века и еще авось пролежит.
Сказал, а про себя подумал: «Хорошенькое дело – прекратить, а если волна ее шевельнет – ведь трахнет!» Но тут же отогнал эту мысль и холодным тоном приказал:
– Товарищ полковник, операцию приказываю прекратить, капитана отозвать, службу охранения усилить. Исполняйте приказ!
Реутов как-то деревянно козырнул, повернулся, отчеканил несколько шагов и вдруг побежал.
Легздынь облегченно вздохнул. Он взял генерала под руку и предложил:
– Пойдемте в кабинет, Иван Николаевич.
Всю дорогу молчали… Только у порога Легздынь приостановился и с болью проговорил:
– Обидно, до слез обидно…
Назаров, ничего не ответив, прошел в комнату. Ему самому было тоскливо: человек действия, он не терпел безысходности и беспомощности. В кабинете Легздынь подошел к книжному шкафу и извлек бутылку коньяка.
– Хотите?
– Нет, спасибо… А впрочем, давайте.
Начальник порта разлил коньяк по стаканам и извинился:
– Закусить вот только нечем.
– Ничего, и так сыты по горло.
Выпили, помолчали. Затем Легздынь спросил:
– Еще?
– Да нет, хватит. Оставьте напоследок, когда закончим всю эту историю.
– Я вам тогда ящик выставлю.
– Хорошо, напомню.
Юрий Карлович убрал коньяк, сполоснул боржомом стаканы, уселся в кресло и закурил. Молчали. Снаружи послышались торопливые шаги, в комнату влетел Реутов. И от бега, и от возбуждения он задыхался:
– Он категорически отказывается выполнить приказ, говорит, поздно.
– Кто говорит? – Назаров не сразу понял, о ком идет речь.
– Круминь, товарищ генерал.
– Он что, с ума сошел? Мы в армии или на базаре? Товарищ полковник, я еще раз приказываю прекратить операцию! Вы слышите? Приказываю! Немедленно! Через пять минут доложите об исполнении, идите!
Реутов ушел. Назаров ходил из угла в угол и злился.
Пришел Реутов не через пять минут, а через добрых двадцать. Вошел в комнату, окинул всех невидящим взглядом, опустился в кресло и обхватил голову руками.
– Что случилось, Семен, в чем дело? – спросил генерал.
– Ничего, Иван Николаевич, просто я не смог выполнить ваш приказ. Не смог оторвать его от бомбы. Он лежит на ней и работает. Ничего не хочет понимать. Закрыл бомбу собой от воды и работает. – Реутов говорил куда-то в пол. – Вы бы это только видели: яма, бомба, сзади волны. Приказывал, просил, ничего не помогает. Если, говорит, брошу, все равно взорвется, а я попробую разрядить.
Несколько минут в комнате стояла тишина.
Затем Назаров схватил с вешалки плащ-накидку и, громко хлопнув дверью, выскочил на улицу. Реутов и Легздынь побежали за ним.