– Перекурим, что ли? Тут теперь уже близко. Вот по этой просеке.
Арнольд выбрал пенек побольше, стряхнул с него снег и сел, то же самое сделал Виктор. Они сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, положив ружья на колени. Не хотелось двигаться, не хотелось курить, даже думать не хотелось. День клонился к концу, его багрянцем залитый закат уплывал все дальше и дальше, воздух становился синим и влажным. Тишина стояла такая, что был слышен стук собственного сердца. И когда в этой тишине раздался треск сломленной ветки, Виктор вздрогнул, как от винтовочного выстрела. Он судорожно вцепился в ружье и, затаив дыхание, глянул туда, откуда пришел звук.
Он смотрел и не верил своим глазам – на просеку выходил олень. Выходил спокойно, не чувствуя никакой опасности.
Ветер был с его стороны, охотников скрывали поворот и редкий кустарник. Баркану казалось, что он спит или бредит, хотелось ущипнуть себя.
Олень остановился. Задрав голову вверх, он с тоской глядел вслед уходящему дню и, как на водопое, жадно глотал лесной воздух. Его гордую осанку вершила царская корона рогов, запрокинутых на спину. Баркану казалось, что он видит саму жизнь. Именно жизнь! Чистую, благородную, нежную и хрупкую.
Он смотрел на чудо, появившееся перед ним, и чувствовал, как что-то тревожное, злое ползет по телу и подбирается к горлу. Догадался и повернул голову. Дундурс сидел не шевелясь, но ствол ружья поднимался. Вот так, наверное, приходит смерть, подкрадываясь по-змеиному. «Все, – мелькнуло в голове у Баркана, – сейчас будет все. Будет убийство ради убийства». Виктору хотелось закричать, но вдруг он вспомнил, что у него тоже есть оружие. «Не дам, не дам», – лихорадочно думал он и еще крепче сжимал ружье.
Два выстрела грохнули почти одновременно. Олень в диком рывке прыгнул вперед и через мгновение растаял в лесу, будто бы его никогда и не было. Сердце у Баркана колотилось в шальной истерике: успел, успел, успел! Не убили, не убили, не убили! Он старался не смотреть на Дундурса, но чувствовал на себе его настойчивый взгляд. «Ничего, злись, психуй, я свое сделал».
Всю дорогу шли молча. Только когда показался домик лесника, Арнольд, улыбчиво прищурив глаза, спросил:
– Ты что, стрелять совсем не умеешь?
Этот вопрос и улыбка окончательно разозлили Виктора. Он покраснел и скороговоркой зло ответил:
– Умею, дорогой, и не хуже тебя. В роте лучшим стрелком был. А сегодня стрелял мимо, специально! Чтобы ты дурость свою ненасытную в крови не выкупал.
Баркан хотел сказать еще что-то, но махнул рукой, резко повернул и зашагал прочь.
В Ригу приехали затемно. До самого дома не говорили. Молча протянули друг другу руки, при этом Виктор все время старался увести взгляд от глаз Арнольда. Баркан уже взялся за ручку двери, как вдруг Арнольд широко улыбнулся:
– А ты ничего мужик, – и, глядя в удивленное лицо друга, закончил мысль, – думаю, болтать все горазды, ангелочков из себя корчить. Как шарахнет сейчас, думаю, по оленю, куда все благородство денется… Ну и сам поспешил стрельнуть, чтоб спугнуть… А ты ничего…
Школу кончили…
Лесок был небольшой. Несколько полян на его склонах окружали акации, дубы и березы. Находилось это место совсем близко от города, и посещали его довольно часто. Особенно весной. Тогда в лесу появлялось столько подснежников, их так собирали, что город становился голубым. Цветы были везде: и в вазах, и в руках, и просто на земле.
Сейчас, конечно, подснежников не было, но тишина и тонкая прохлада по-прежнему делали чудесным этот зеленый уголок.
Как только бывший десятый класс вошел в лес, девочки принялись собирать цветы, а ребята разбрелись в разные стороны.
Вволю набегавшись, все мало-помалу собирались у костра. Расстелили пиджаки, разложили снедь и принялись за трапезу. Разлили вино – остатки с выпускного вечера. Вадим взял стакан, зачем-то осмотрел его со всех сторон и спросил:
– Можно речь сказать?
– Валяй, – ответило ему сразу несколько голосов.
– Только не так, как ты вчера на вечере распинался, – добавил Генка.
Но во взгляде Вадима было что-то такое, от чего все невольно притихли. Лишь Генка неестественно хрипловатым голосом попросил:
– Слезы не подпускай, сырости и без тебя хватает…
– Все это, ребята, шутки. А школу закончили, детства как не бывало. Хорошо это или плохо – не знаю. Я пока еще ни черта не понимаю.
– Вот это ты верно, это ты молодец. Такое редко с тобой случается, чтоб сам признался.
Вадим не обратил внимания на реплику.
– Все мы еще ни черта не понимаем, только умников из себя корчим. Помните, в комсомол вступали в седьмом? Всем классом. «Молодая гвардия», Лиза Чайкина, Володя Дубинин… Все верно. Написал один заявление, все переписали и в райком. Принимайте нас, мы хорошие, в грудь стучать научились… Помните, умничали, на учителей кидались. И тот не такой, и этот не нравится. Конечно, всех я вспоминать не стану. А в общем, разве все плохие, разве не тому учили? Подонком, кажется, никто не вырос. Ну а дальше? Дальше как жить будем? Я вот, например, ей-богу, не знаю. А кто знает? А никто. Разлетимся, разъедемся. И придем куда-то, кем-то станем. Давайте выпьем за то, чтоб никогда мы не забывали нашей дружбы, чтоб навсегда запомнили этот день и, если доведется когда встретиться, чтобы каждый мог сказать – гадом я не стал.
Вадим смутился и покраснел. Ни на кого не глядя, поднес стакан к губам, какую-то долю секунды помедлил, затем резким движением опрокинул вино в рот и залпом выпил. Выпили и остальные. Было тихо, никто не нарушал молчания. Затем Ленька Рудаков извиняющимся тоном проговорил:
– Сказал ты, конечно, здорово, только ну ее к черту, эту грусть. Что мы, на тот свет собрались, что ли?
Все зашевелились, заулыбались, и опять все пошло по-прежнему. Кое-кто продолжал закусывать, кое-кто вновь пошел бродить по лесу, кое-кто улегся в тени и задремал. Генка с Вадимом тоже растянулись на траве и заснули. Их растолкал Абызов. Заплетающимся от волнения языком затараторил:
– Дрыхнете, черти! А тут мину нашли, совсем рядом.
Генка и Вадим вскочили.
– Где, какая мина?
– Да элементарная – противопехотная, – со знанием дела ответил Володька. – Пошли, что ли?
Недалеко от тропинки, почти в самом центре поляны, из земли выглядывал поржавевший от времени небольшой диск мины с воткнутым в сердцевину стержнем – запалом. Вокруг мины собрался уже весь класс.
– Ты смотри, зараза, как она ловко упряталась! Наступи, и привет горячий! Заказывай, мама, поминки.
Девочки, прижавшись друг к другу, с ужасом смотрели на мину.
– Мальчики, мы же все время здесь ходили. Слушайте, идемте отсюда скорей! Чего вы ждете? Хотите, чтобы она взорвалась? Да?
Генка присел на корточки и внимательно рассматривал мину.
– Что ты делаешь, сумасшедший, – взвизгнула Ирка Филатова, – отойди немедленно!
– Подожди, Ира! Тут подумать надо.
– Да что тут думать? Уходить надо.
– Ну, хорошо, мы уйдем, а кто-то придет и наступит. Тогда что?
– Так мы же доложим куда следует.
– Пока ты будешь докладывать, она так рвануть может…
– Господи, да лежала она здесь сто лет, полежит еще несколько часов, ничего с ней не случится.
– Дуреха ты, Ирка. Мина взрывается только раз, и когда это произойдет, ни одна контора тебе не скажет. Что будем делать?
Шел 1949 год. Уж кто-кто, а эти мальчишки были знакомы со всем, что и стреляет, и взрывается. Сейчас их стояло вокруг мины двадцать пять человек – тринадцать мальчиков и двенадцать девочек. Весь класс. Они все начинали школу с самого первого класса. Но было их тогда куда больше. Но те, кого не было среди них сегодня, никогда ничего не начнут и не кончат. Однажды они встретились со смертью на такой же вот поляночке… Вчерашние десятиклассники, они стояли вокруг мины и с видом знатоков ворошили в памяти правила обращения с подобными сюрпризами, правила, ими же изобретенные.
Тащить ее, конечно, нельзя. Да и куда?
Расстрелять? Из чего? Разминировать? Хватит, умнее стали, не один уже заплатил за науку последнюю, высокую цену.
Так стояли они и рассуждали. Девочки ахали, а мальчики думали. Никто не предлагал благоразумных решений: оставить дежурного и сбегать сообщить о мине в милицию. А может, кто и думал, да вслух не признавался. Генка продолжал сидеть на корточках и что-то прикидывать. Наконец он встал, неторопливо отошел в сторону и сказал:
– Тут, ребята, выход один. Разложить костер и взорвать.
Вадим искоса глянул на товарища:
– Да, пожалуй, ты прав. Только договоримся: девчонки и все хлопцы вон за тот бугорок, чтоб я здесь ни одной души не видел. Ясно?
– Психопат, – завизжала Люська Туманова, – сам гробануться хочет и других сманывает.
– Люсенок, – заворковал Вадим шутовским тоном, – тебя ни одна бомба не возьмет, тем более за тем бугорком. Можешь быть спокойна. Давайте, ребята, дуйте отсюда.
Девочек особо приглашать не пришлось. Их будто ветром сдуло. Зато парни остались на месте.
– А вам что, особое приглашение требуется? А ну марш отсюда, – рявкнул Генка. Жилы на шее у него вздулись, лицо стало багровым. Так бывало с ним всегда, когда он злился не на шутку.
– Чего орешь? Один, что ли, храбрый? – это говорил Володька Абызов. Лицо у него побледнело, руки дрожали, но стоял он твердо и уходить никуда не собирался.
– Я вот покажу тебе храбрых, лопух чертов! – Генка начал медленно надвигаться на Володьку, который потихоньку отступал. Вадим видел, что Генка зол и, чего доброго…
– Ген, подожди. Не психуй! Ребята, ну какой смысл всем здесь торчать? Работы на две минуты – сушняку набрать. Давайте быстро! А костер… Все равно его разжигать одному. Да и черт его знает, какой там у нее механизм сейчас? Может, только прикоснешься – она и шарахнет.
– Оно, конечно, верно, – первым согласился Иван Парков и отошел в сторону. За ним потянулись остальные. Вскоре возле мины лежала такая куча хвороста, что ее хватило бы любой семье на зиму.