Но в комнату вошел Борис. Она смутилась, будто ее уличили в чем-то непорядочном, и беспомощно смотрела на подруг. А те вдруг засуетились и буквально в мгновение ока испарились из комнаты.
Это был тяжелый, но бесцельный разговор. Борис упрекал Лену, она – его. В сущности, говорить было не о чем. Не могла же Лена признаться, что она сомневается, возьмет ли Борис ее в жены. А Гуров будто угадывал невысказанное, но не торопился с выводами. Словом, объяснения не получилось. Теперь, когда прошло столько лет (Иринка не по дням, а по часам из девочки превращается в подростка), Лена понимает, что тогда они с Борисом просто-напросто струсили: она – из-за своей вечной деликатности, из-за боязни обидеть дорогого человека, а он… Он не хотел (или не мог?) сделать решительный шаг. Да, теперь Лена знает: Борис всегда предпочитал плыть по течению.
Лена ревела всю ночь. Ревела так, что утром было стыдно идти на работу. В цехе она делала все невпопад, и мастер отправил ее домой.
Они не встречались с Борисом целую вечность – неделю. Лена ходила на работу, возвращалась домой, ела, пила, то есть сохраняла все признаки жизни. Но не жила. Она, словно в тумане, искала хоть какой-нибудь просвет и не находила. Что делать, как жить? Советы сыпались со всех сторон, но тем, кто советовал, было проще. А Лена любила. Любила так, что все остальное казалось ей мелким, ничего не определяющим. У нее было такое чувство, словно в доме лежал покойник, и ни о чем другом просто не думалось. К концу недели напряжение достигло такого предела, что, казалось, вынести его невозможно. У нее даже стали появляться идиотские мысли о бессмысленности дальнейшей жизни. Она гнала эти мысли прочь, но они лезли, как назойливые мухи. Трудно сказать, чем закончились бы все ее переживания, если бы не пришел Борис. Он встретил ее у проходной, поздоровался и пошел рядом. Они ни о чем не говорили, не вспоминали размолвки, молча бродили, бродили и бродили. Только у общежития, когда прощались, Борис с горькой усмешкой проговорил:
– Мы вроде заново привыкаем друг к другу.
Вообще, в его словах была какая-то доля правды.
С того дня они строили свои отношения по-иному, осторожнее, «солидней». От этого обоим было нестерпимо тяжело, словно их опутали паутиной.
Когда Борис впервые пригласил ее к себе домой, она испугалась так, что на какое-то мгновение потеряла дар речи. Ей казалось, что стоит перешагнуть порог гуровской квартиры, как все рухнет бесповоротно. Она отказалась категорически и никаких уговоров не принимала. Шли дни. Борис все чаще и чаще заговаривал об этом, Лена понимала, что ведет себя глупо, но побороть свою робость не могла.
Наконец Борис рассердился. Как-то вечером, когда они вновь говорили на эту тему, он взорвался:
– Я не знаю, что ты думаешь, но то, что получается у нас, не по-людски, уверен. Я люблю тебя, – с некоторых пор он говорил об этом уверенно и постоянно, – и хочу познакомить со своими родителями. Совершенно не понимаю, почему это вызывает такую реакцию.
Он не понимал, для него все было обычно и естественно. А у Лены даже фамилия не своя, а придуманная в детдоме. На завод пришла девочкой – работала и училась, училась и работала.
В тот день она не обедала и уже задолго до окончания смены стала нервничать так, что запорола две детали. Такого с нею не случалось.
Платье надела лучшее, гладила четыре раза, туфли купила модные, напудрилась, подкрасила губы и вообще выглядела так, что даже сама себя не узнавала. Борис и не представлял, что Лена может быть такой.
Они шли, и чем меньше оставалось до дома Гуровых, тем сильнее росло у Лены чувство надвигающейся опасности. Будут смотрины. Ей хотелось остановиться и закричать на всю улицу. «Чего смотреть? Понравлюсь или не понравлюсь, подойду или нет?» Рассудок подсказывал, что она не права, а чей-то голос изнутри настаивал на своем: права, права, права…
По лестнице поднималась так, словно одно неосторожное движение могло ее разрушить. А когда остановилась перед широкой, чем-то лоснящимся обитой дверью и Борис надавил на кнопку звонка, Лене показалось, что это звенит у нее в голове. Георгия Александровича Гурова она узнала сразу, несмотря на то, что он был в гражданском костюме. На нее смотрели почти Борькины глаза, но на удивление глубокие и добрые. Гуров-старший пропустил их в прихожую, протянул Лене руку и со смешинкой в глазах представился:
– Борин папа, – он не отпускал руки и смотрел на девушку в упор, – а вы, если не ошибаюсь, Борина Лена?
«Борина Лена» вдруг почувствовала себя спокойнее и бойко ответила:
– Борина не Борина, а Лена.
Гурову ответ понравился. Он улыбнулся и полушутя-полусерьезно ответил:
– То-то я и смотрю, что он верующим стал, икону у себя в комнате повесил.
Вначале Лена не поняла, о чем идет речь. И только потом, когда увидела в Борькиной комнате свой портрет, догадалась, о какой иконе шла речь. Никаких портретов она не дарила, да их у нее и не было, и с удивлением смотрела на себя, выписанную маслом. Но это было потом, а сейчас она стояла в прихожей, отвечала на вопросы Гурова-отца и с нарастающей тревогой смотрела на большую стеклянную дверь, за которой слышались чьи-то шаги. Да, Лена не ошиблась: Ксения Петровна Гурова вышла именно оттуда. Лене показалось, что на лице Георгия Александровича появилось выражение досады, а в глазах Бориса промелькнул испуг.
Войдя в прихожую, Гурова удивленно вскинула брови, – получилось это весьма искусно и красиво, – в какое-то мгновение ощупала Лену с головы до пят (будто раздела и одела) и, растягивая слова, кокетливо сказала:
– У нас, оказывается, гости. – Подойдя вплотную к Лене, тем же кокетливым тоном продолжала: – Здравствуйте, дорогой друг. Если бы вы знали, как мы рады этой встрече. Я всегда говорю Борису: «Почему ты никогда не приводишь знакомых девушек домой, это ведь в конце концов неприлично!». Но он упрям, как отец.
Она окинула мужчин осуждающим взглядом и вновь улыбнулась Лене:
– Но с вами у него номер не прошел. Я сказала: «Ты приведешь эту девушку домой и познакомишь ее с нами». Впрочем, он всегда столько говорил о вас, что мне казалось – мы давно знакомы. Вас зовут Кира и вы студентка консерватории?
Лена опешила: «Знакомых девушек. Приводить домой… Кира… Студентка консерватории… Издевается или шутит?»
Нет, не шутит. Это Лена поняла, когда заговорил Борис. Голос был незнакомый, какой-то сиплый.
– Это Лена, – он вдруг запнулся, – Зорина. Мы с нею работаем на одном заводе. Она никогда в консерватории не училась и учиться не собирается. Она токарь, – он вновь сделал паузу, – шестого разряда. Никаких знакомых у меня не было и нет, тем более консерваторских. Это мама спутала меня с кем-то из своих приятелей.
– Боже, вечно я что-нибудь перепутаю. Прошу простить и помиловать. Вы, милочка, – Лену передернуло от этого слова, – не обращайте внимания на мою болтовню, тем более что у Бориса есть хорошее правило: если он с кем встречается, всех остальных побоку.
– Мам, – Лена видела, как вздулись желваки на скулах ее друга, – я тебя прошу…
– Конечно, конечно, дорогой, – она распахнула двери в гостиную. – Милости просим.
В первое мгновение Лене показалось, что она в музее. Мебель, ковры, картины, фарфор, хрусталь, – такое она видела только в кино. Она смотрела, и ей не верилось, что все это настоящее.
– Это у нас гостиная. Мебель, как видите, устарела, но все как-то не соберемся заменить… А здесь кабинет…
Массивный письменный стол из красного, почти черного, дерева, темно-красные кожаные кресла, такой же диван и невероятное количество книг. Как в заводской библиотеке. А Ксения Петровна вела ее дальше: спальня, Борина комната – вот здесь Лена и увидела свой портрет.
– К сожалению, Борис на такие вещи не способен. Это ему делал какой-то художник.
Гурова смотрела то на портрет, то на Лену, и нетрудно было догадаться, что портрет ей нравился. Мужчины ходили следом и постными физиономиями добавляли еще больше тоски. «Зачем она мне все это показывает?» А Ксения Петровна уже тащила ее дальше: кухня, ванная, даже туалет.
– Вы знаете, люблю дом. Я отдаю ему сил больше, чем моим дорогим мужичкам и даже театру. Небольшая квартирка, но в ней повсюду мой труд. – Она наклонилась к Лене и совсем доверительно закончила: – Понимаю, что Борис когда-нибудь женится, но не представляю, как в этот дом войдет чужой человек.
Она разговаривала с Леной, как с вещью. Лене хотелось сказать этой холеной даме, чтобы она не волновалась, что ее в эти шикарные клетки никакими цацками не заманишь, но не хватало духу.
Чай пили в гостиной. По этому поводу Ксения Петровна заявила:
– К сожалению, в нашей тесноте за неимением столовой приходится гостей кормить в гостиной. Вот так, милочка, – Лена вновь передернулась от этого слова, – живут советский генерал и народная артистка.
Лена молчала. На столике с колесами стояли большие фарфоровые чашки, такой же фарфоровый чайник, блюдо с маленькими бутербродами (в каждый была воткнута крохотная сабля из пластмассы), множество всяких сладостей. Лена пила чай без сахара и ничего не ела. Она совершенно растерялась от этого стола, от серебряных и золотых финтифлюшек. Георгий Александрович предлагал ей то одно, то другое, но она от всего отказывалась. Тогда он начал накладывать ей просто в тарелку. Лена не ела. Генерал заговорщицки подмигнул сыну и предложил:
– Женщины хранят фигуру, а нам с тобой хранить нечего.
И он начал есть все подряд, руками. Борис вначале не понял отца, затем тоже начал есть. Ксения Петровна с возмущением, которое она даже и не пыталась скрыть, смотрела на мужчин. Наконец она не выдержала:
– Вы что, в заводской столовой?
Лену словно ударили по лицу. Изо всех сил стараясь выглядеть спокойной, она тихо проговорила:
– У нас в столовой есть все приборы. – Она подумала и добавила: – Даже салфетки.
Гурова как ни в чем не бывало удивилась:
– Что вы говорите! А мы как-то были с концертом на стройке, так ножа не могли выпросить.