Борис искоса глянул на мать и не без иронии заметил:
– Это было десять лет назад.
– И с тех пор все переменилось?
– Не все, но многое.
– И теперь рабочий класс, стирая кулаками грани, добирается до умственных высот? – почти продекламировала Ксения Петровна.
Тут вмешался Георгий Александрович:
– Твоя мать была посудомойкой, мой отец – батраком. Месили мы с тобой глину на одной и той же стройке. Ты стала народной артисткой, я генералом. Чем мы стирали грани?
Впервые за весь вечер Лена увидела на лице Гуровой не улыбку, а злость. Видно, не понравились воспоминания мужа. Борис поддержал отца:
– Да вот хотя бы Лена. Работает токарем, учится в институте. Чем она стирает грани? В отличие от некоторых и головой, и руками.
Это «некоторых» прозвучало грубо, но ей было приятно, что Борис сказал то, на что она сама ни за что бы не решилась. Лицо Гуровой позеленело, она смотрела почему-то только на Лену.
– Может быть, я и не знаю, как стираются грани, но знаю, что они есть. Как бывают разные интересы, так бывают люди разного круга.
Лена встала и начала прощаться. Уже поздно (восемь часов вечера), завтра рано на работу (Борис знает, что завтра у нее выходной). Все вокруг наполнилось липкой неловкостью. Георгий Александрович старался не встречаться с Леной взглядом, Борис смотрел себе под ноги, говорила одна Ксения Петровна. Она очень сожалеет, что Лена не может посидеть с ними, ведь было очень приятно. Но она надеется еще встретиться. Она так и сказала:
– Вы, думаю, еще будете дружить, – она проводит рукой по волосам Бориса, – он у меня ветрогон, но иногда задерживается.
Лена выскочила на лестницу. Ей казалось, еще секунда – и она задохнется в этой прихожей, переполненной лицемерием. Борис еле поспевал за ней. На улице Лена вздохнула свободней. До самого общежития молчали. Они долго ходили вот по этому скверу и думали, наверное, об одном и том же. Только когда прощались, Лена сказала:
– Ты, Боря, не обижайся, но к вам я больше не пойду.
Борис ушел молча.
Они встречались почти каждый день, и Лена чувствовала, что жить без этих встреч не может. Она не ставила никаких условий и ничего не требовала. Борис тоже ничего не обещал, но Лена верила ему как себе. Наступила осень, начались занятия в институте, и по-прежнему вечерники видели под своими окнами постоянного часового.
И кто знает, может быть, Лена и Борис еще продолжали бы встречаться, не договаривая себе самого главного, но случилось непредвиденное…
Сразу же после Нового года они поехали на лыжную прогулку. Уже давно опустела электричка, а они все ехали и ехали. Потом протряслись добрых полчаса в автобусе и выпрыгнули из него прямо в лес. Было тихо, совершенно безлюдно и немного жутко. Лена стояла и в нерешительности смотрела на Бориса, который нетерпеливо махал ей лыжной палкой.
Они бродили до самого вечера и под конец, потеряв надежду найти дорогу, по которой ходил автобус, решили пробираться прямо к станции. Прикинув маршрут по дальним крикам поездов, уверенно двинулись вперед. Лена устала так, что, казалось, еще немного, и она попросится к Борьке на руки. Гуров тоже выбился из сил, но бодрился и не подавал вида. Солнце, большое и ярко-рыжее, висело над самой землей и готовилось через несколько минут утонуть в ней до следующего дня. За целый день они не встретили ни одного человека, не слышали даже запаха жилья.
Лена со смехом, в котором звучали серьезные нотки, спросила Бориса:
– У тебя хоть спички есть?
Гуров растянул в широкой улыбке рот и шутливо ответил:
– Будем добывать огонь трением.
А Лене становилось страшней и страшней. В какое-то мгновение ей даже показалось, что гудки паровозов раздаются совсем в иной стороне и слышно их значительно хуже. Солнце село, стало прохладней, а на душе муторней. Они шли лесной дорогой, и Борис утверждал, что если есть дорога, значит, есть и выход. Как только впереди появлялся просвет, Лена с надеждой устремлялась к нему, но просветы показывались, обманывали, а дорога скоро пропала.
Наконец они оказались на краю громадного оврага, за ним открывалось поле с редкими пучками кустарника. Лена обрадовалась: стали отчетливей слышны поезда.
Лена значительно лучше Бориса ходила на лыжах, но спускалась в овраг медленно, шаг за шагом. Гуров стоял наверху и с улыбкой наблюдал за ее осторожными манипуляциями. Она уже была внизу и только хотела крикнуть, чтобы он последовал ее примеру, как вдруг Борис оттолкнулся от края обрыва и стремительно полетел вниз.
Гуров летел по откосу, Лена кричала ему что-то – потом не могла вспомнить, что именно, – и вдруг в какое-то неуловимое мгновение увидела, как Борис странно подскочил вверх, перевернулся и грохнулся на снег так, что Лене показалось, будто у нее под ногами дрогнула земля. Ничего еще не поняв, Лена смотрела на чернеющее тело. Борис не двигался. Она побежала и споткнулась, больно ударившись коленкой о верхушку здоровенного камня, слегка припорошенного снегом (на него-то и налетел Борис). В первый момент Лена подумала, что Борис просто дурачится, что сейчас он вскочит и со смехом, как всегда, полезет целоваться. И уже настроившись на шутливый лад, вдруг увидела, как снег вокруг Борькиной головы начал наливаться алым цветом. Она отскочила от Бориса, но тут же бросилась к лежащему, отстегнула лыжи и на какую-то долю секунды остановилась, не зная, что делать дальше. Потом увидела, что красное пятно на снегу стало еще больше, выхватила из кармана носовой платок… Мало… Расстегнула куртку, сбросила свитер, сняла кофточку и разорвала ее пополам. Она завязывала голову Бориса и видела, как набухает красным материя. Закончила перевязку, схватила свой шарф и туго-туго стянула им голову раненого. Все это она делала механически, не замечая, что плачет. Почувствовав холод, машинально оделась, не спуская глаз с Бориса. Потом попыталась его поднять. Только тут до нее начал доходить жуткий смысл происшедшего. Тащить здоровенного парня она не в силах, а ведь предстояло вынести его из оврага.
Лена смотрела на Бориса, на его восковое лицо, и страх охватывал ее все сильней и сильней. Она даже не заметила, как закричала. Крик эхом пронесся по оврагу и словно подсказал Лене, что звать на помощь бесполезно. Она вспомнила, что в рюкзаке у Бориса есть крепкая тонкая веревка. Пошарив в мешке, Лена нашла веревку, привязала ее к концам лыж, сдвинула на них безжизненное тело Бориса и попыталась тащить. Веревка тут же соскользнула. Лена перевязала ее, но веревка вновь соскользнула. «Что делать? Что делать?» – лихорадочно работала мысль.
Наконец сообразила: привязала веревку к креплениям. Теперь дело пошло на лад, но, когда Лена стала тащить Бориса вверх по откосу оврага (благо здесь он был не очень крутой), она хорошо поняла, что ждет ее впереди. Она проваливалась в снег, спотыкалась, пот заливал ей лицо, в глазах рябило. Она хваталась за каждый выступ, каждый куст, руки уже были в ссадинах и кровоподтеках – перчатки остались на дне вместе с рюкзаком, но она даже и не думала за ними вернуться. В какие-то мгновения ей казалось, что силы иссякли и она не сумеет поднять даже голову. Но она вставала, впрягалась в свою ношу и упрямо лезла вверх. Сделав несколько шагов, падала и, уткнувшись лицом, жевала слегка подсоленный своим собственным пóтом снег. Когда показался край оврага и она, обессиленная, упала радом с раненым, она не знала, что совершила невозможное. Понимала только одно: Борькина жизнь в ее руках…
Тащить по ровному полю было значительно легче, только приходилось следить, чтобы не разъезжались лыжи. Лена сняла с себя куртку и подложила Борису под голову. Давно стемнело, и порой в темноте Лене казалось, что Борис пришел в себя и смотрит на нее удивленными глазами. Тогда она останавливалась, бросалась на колени, но… Она тащила дальше, тащила, не чувствуя ни рук, ни ног.
Потом наступил момент, когда она упала и встать уже не могла. Она лежала, уткнувшись в снег, и плакала от бессилия. И вдруг услышала: стонал Борис… Это был первый звук, который он издал за все время. Она попыталась встать, поднялась на колени и… и это было все, на что она была еще способна. Вот так, на коленях, то кланяясь головой в снег, то откидывая ее далеко назад, доползла до станции. Увидела, как к ним бегут люди, и ткнулась лицом в снег.
Очнулась на скамье в теплой комнате и тут же забеспокоилась: Борис… он лежал радом… Лене казалось, что она говорит очень громко, но почему-то человек в железнодорожной форме наклонялся к ее губам и все никак не мог понять… Потом он, видно, решил, что ничего не добьется, и сообщил, что «скорая помощь» вызвана и сейчас прибудет.
Действительно, «скорая» приехала, и их увезли в больницу. Лена помнит, что вокруг очень суетились. Бориса куда-то унесли, ей дали какое-то лекарство, и она погрузилась в сон. Очнулась, как потом ей сообщили, через восемнадцать часов. Голова была тяжелая, тело болело, и Лена долго не могла понять: приснился ли ей этот овраг, алое пятно вокруг Борькиной головы или все случилось на самом деле. Она попыталась встать, голова закружилась, и откуда-то издалека прилетел голос:
– Вы зачем встаете? Вам нельзя…
Провалялась она три дня, потом ее выпустили. В теле еще чувствовалась тяжесть, слегка поташнивало и кружилась голова. Но она доказала, что чувствует себя прекрасно, и своего добилась. Тут же бросилась разыскивать Бориса, о котором знала, что он тоже в больнице и с ним якобы все в порядке. Но Лена не верила.
Не забыть долгих расспросов, унизительных хотя бы потому, что каждый, к кому она обращалась, непременно хотел знать: а кем доводится ей Борис Гуров. Как будто надо быть обязательно родственником, чтобы помочь человеку. Лена доказывала, горячилась, плакала… «Господи, – думала она, – ну почему эти люди, по своему долгу призванные быть милосердными, интересуются прежде всего, в каких отношениях мы находимся с Борисом? А мне надо так мало: сидеть возле него…»
Так она и сказала врачу, которого отыскала после долгих поисков.