– А вы знаете, что с Гуровым? – спросил врач и пристально посмотрел на Лену.
– Ничего я не знаю! Никто не говорит… А что с ним?
– Сотрясение мозга. Перелом черепа, кровоизлияние…
Он называл еще что-то, но Лена уже не слышала. Разве мало того, что перечислил доктор? Она смотрела на него глазами, в которых читался один вопрос. Врач хорошо понимал этот взгляд и всеми силами пытался уйти от ответа. Настойчиво повторял:
– Мы делаем все, что в наших силах.
Но Лена упрямо требовала ответа. Наконец врач не выдержал и сказал то, что Лена хотела, но боялась услышать:
– Думаю, что безнадежен. Мы бессильны что-либо сделать. Будем, конечно, рассчитывать на чудо, но не более.
– Можно мне к нему?
Ей казалось, что врач согласится, она видела, как он колебался, но услышала надоевший вопрос:
– Вы кто ему будете?
И опять Лена не решилась солгать:
– Никто.
Врач сразу заторопился:
– К таким больным мы допускаем только близких родственников… Извините, меня ждут.
Лена ходила по вестибюлю: «Что делать? Что же делать?». Тогда, в овраге, она не задавала себе этого вопроса. Тогда, оказывается, все было ясно. Сейчас же… Она прижалась щекой к шершаво-холодной стене и пыталась собраться с силами, чтобы снова просить, снова доказывать и снова плакать. И тут Лена увидела Ксению Петровну. Гурова оставалась Гуровой: тщательно ухоженная, сверкающая, будто пришла не в больницу, а на встречу со зрителями. Лена хорошо видела, что Гурова заметила ее, но Ксения Петровна и здесь продолжала играть. Подошла к дежурной, вынула из сумки платок, приложила его к глазам и с глухим придыханием спросила:
– Я могу попросить доктора?
Нянечки и сестрички засуетились. Гуровой предложили стул, налили в стакан воды. Взяла она его двумя пальчиками, отставив мизинец в сторону. Пила аккуратно, чтобы не испортить рисунка накрашенных губ. Лена обратила внимание, что сколько бы Ксения Петровна ни прикладывала платок к глазам, она каждый раз проверяла, не испортила ли грим на лице. Поставив стакан, Ксения Петровна красиво вскинула брови к удивленно посмотрела на Лену:
– Вы тоже здесь? И уже знаете, что произошло?
Лена уже готова была ответить дерзостью: лицемеров, считала она, надо бить, и бить жестко, грубо, – но тут в вестибюле появился врач – не тот, с которым Лена разговаривала, а сам заведующий хирургическим отделением. Увидев врача, Гурова повторила роль расстроенной мамы: поднесла к глазам платок, подержала его ровно столько, сколько требовалось для приличия, несколько мгновений смотрела в сторону, давая понять, как ей трудно вымолвить хоть слово… Но вдруг заметила, что на партнера – врача – не действуют эти мелодраматические приемы, и, будучи актрисой многоопытной и по-своему талантливой, мгновенно обратилась в женщину деловую, даже надменную.
– Я хотела бы знать, каково состояние сына. Можете ли вы гарантировать его выздоровление? – она так и сказала: не спасение, а выздоровление. – Учтите, если здесь не могут этого сделать, я вынуждена буду обратиться к другим специалистам.
Лене показалось, что доктор обидится и уйдет. Но вместо этого услышала спокойный ответ:
– Положение вашего сына по-прежнему очень тяжелое, – Лена сжалась, но врач не сказал «безнадежное», – и мы делаем все, что в силах современной медицины. Если потребуется, пригласим необходимых специалистов, а ваша помощь нам не нужна.
Да, это был не тот человек, перед которым Гурова могла демонстрировать свои артистические способности. Но Ксения Петровна не собиралась сдаваться:
– Но я мать…
Доктор не дал ей закончить фразы:
– А я врач. Теперь же, если ко мне нет вопросов, позвольте раскланяться.
Ксения Петровна растерянно моргала, и было видно, что к такой манере обращения с собой она не привыкла.
– Я все же хотела бы знать, на что можно рассчитывать.
– Только на его организм. – Врач подумал и добавил: – Только…
– Но я хотела бы все же знать…
– Все, что я мог сообщить, сказано. Если хотите пройти к сыну, пожалуйста. Хотите остаться на ночь, не возражаю.
Ксения Петровна достала платок, и по устоявшимся больничным запахам побежал тонкий аромат дорогих духов. Актриса в третий раз показала уже знакомую программу: подержала платок у глаз, выразила всей своей фигурой глубокую скорбь и, наконец, выдавила из себя:
– Если бы я только могла… На ночь…
Она вдруг нахмурила брови, в ее глазах появился благородный блеск:
– Доктор, возьмите у меня кровь.
Говорила Гурова громко, будто со сцены. И так же громко ответил заведующий отделением:
– Спасибо, мы ни в чем не нуждаемся. – Он сделал небольшую паузу. – Так вы пойдете к сыну?
Ксения Петровна еле слышно ответила:
– У меня спектакль. Вы, надеюсь, понимаете, как я должна выглядеть, – и с трагическим придыханием добавила: – Если бы мы принадлежали только себе!
Увидя, что врач вот-вот уйдет, Лена решилась:
– Разрешите мне к Гурову…
Заведующий отделением окинул ее внимательным взглядом и, к полной неожиданности Лены, вдруг спросил:
– Вы – Зорина?
– Да, – растерянно ответила она.
– К Гурову мы вас пустим обязательно. Но вам сначала надо самой отдохнуть. Договорились?
Лена умоляюще сложила на груди руки и вновь попросила:
– Пустите, я вас очень прошу.
Было в ее глазах что-то такое, что врач согласился:
– Хорошо, я скажу, чтобы вам дали халат.
Но Лена решила идти до конца:
– Я хотела бы быть с ним все время.
– Хорошо, вы будете с ним, сколько пожелаете.
Врач ушел. Ксения Петровна порывисто обернулась к Лене, осветила ее лучезарной улыбкой:
– Вы, милочка, поступаете благородно. Как бы я хотела сыграть вас на сцене – молодую, решительную, готовую на жертвы. Но, увы! Если бы вы знали, что я сейчас переживаю. Ни о чем не в состоянии думать. А тут еще через неделю поездка во Францию…
Лена слушала и не понимала: как может быть актрисой эта женщина, для которой весь мир сфокусировался на ней самой? Как она может быть матерью? Будто услышав последний вопрос, Ксения Петровна продолжала:
– Чем я могу помочь Бореньке? Тем, что буду умирать рядом? Если это необходимо – берите мою жизнь, берите без остатка! К сожалению, это не поможет… А вы молодец, милочка! Какой вы молодец! Увидите Борю – передайте ему: его мама с ним! Всегда с ним! – Она достала из сумочки плитку шоколада. – Отдайте Бореньке. Он очень любит сладкое.
– Сейчас он ничего не любит.
С этого момента для Лены начались не просто дни и ночи, а время, перепутавшее и слившее воедино все больное, горькое и беспощадное. Оно неумолимо диктовало свои условия и свои законы, неподвластные обычному течению жизни.
В тот первый миг, когда Лена увидела Бориса, в глазах у нее потемнело, голова закружилась. Будто из-за стены доносились чьи-то голоса. Потом они стали отчетливей, постепенно перед ее глазами проявилась и вся обстановка. В одноместной палате, окруженной массой приборов и приспособлений, лежал Борис. Бледный, укрытый до подбородка белой простыней, он был так неузнаваем, что в первое мгновение Лена засомневалась: а Борис ли это? Он тяжело дышал, и на лбу у него вспыхивали и гасли («Как снежинки», – подумала Лена) мелкие капельки пота. Заведующий отделением, Юрий Николаевич Макаров, – это имя Лена запомнила на всю жизнь, – подошел к ней, взял за плечи.
– Если вы хотите быть с ним, держитесь. Ему очень плохо, и нужны здесь не слезы, а помощь. Будете сиделкой. Работа, предупреждаю, трудная, грязная. Понимаете? Подносить, выносить, кровь, гной… – Он вдруг запнулся и уже мягче добавил: – Будьте мужественной, как там, когда тащили его.
Потянулись минуты, отсчитываемые каждым вздохом Бориса. В какие-то мгновения Лене казалось, что вот этот вздох последний. Тогда она, сама того не замечая, начинала дышать вместе с больным и дышала так, что чуть не падала от непосильной нагрузки. Бывали моменты, когда Борис затихал, и Лена поднимала тревогу.
В палату принесли раскладушку. И когда лицо Бориса начинало расплываться в ее окостеневших от усталости глазах, она ложилась.
Но спать не могла. Просто погружалась в короткое забытье, из которого то и дело возвращалась в палату, открывала глаза, испуганно смотрела на Бориса. Через два-три часа после такого «отдыха» она вновь сидела у постели больного и следила за каждым его вздохом.
Сколько прошло времени с того момента, когда она переступила порог палаты, Лена не знала. В один из дней Борис впервые открыл глаза и тихим голосом (Лена скорее угадала, чем услышала), попросил: «Пить». Это было так неожиданно, что Лена бросилась за помощью так же, как и всегда, когда Борис переставал дышать. Юрий Николаевич, а за ним вся команда спасателей явились немедленно. Лена стояла в углу комнаты и беззвучно плакала. Она не пошевельнулась, когда Макаров подошел к ней.
– Ну, ну… Сколько дней держалась молодцом, и нá тебе. – Он вынул из кармана платок и, словно ребенку, вытер Лене глаза. – Плакать рано, будем еще драться. – Он вновь стал строгим доктором. – Надежда появилась, но только надежда. Ты меня слышишь?
Да, Лена слышала. Драться – значит драться.
А вокруг негромко переговаривались:
– Невероятно. Десять дней без сознания…
До Лены долетали еще какие-то слова, но она думала о своем. Десять дней! Это значит, что возле Бориса она находится семь суток. Впервые вспомнилась работа, девчата в общежитии. «Свинство. Как я могла забыть?» Лена дождалась, когда все начали уходить, и подошла к Юрию Николаевичу:
– Я тут, – она не знала, что говорить, и мучительно подбирала слова, – десять суток, а на работе…
Макаров смотрел на девушку, и если бы она в этот момент внимательней поглядела ему в глаза, то увидела бы за очками лукавые смешинки.
– Да, о друзьях не надо забывать даже в горе. Тем более что они у вас настоящие. Приходят каждый день, звонят, волнуются. Мы ведь сразу обо всем сообщили на завод, – и тихо добавил: – Ничего, девочка, в