Этим человеком оказался Рэнн. Потом он задал еще один — такой же невинный — вопрос: «Мне его сменить?» — «Сменить? Нет, не надо. Он посчитает себя ущемленным, начнет строчить сотни жалоб и рапортов в управление и может даже позвонить министру». А когда Рэнн уже выходил, Гунвальд Ларссон дал ему последнее указание: «Ни в коем случае не разрешай ему разговаривать со свидетелем. Разве что после того, как убедишься в его смерти».
Во-вторых, Рэнн понимал, что каким-то образом нужно остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация этого решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:
— Совершенно очевидно, что как частное лицо и центрист, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальному признаку или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что может произойти, если в рядах полиции окажется много евреев и коммунистов!.. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Рэнн откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это так:
— Конечно понимаю. Но, честно говоря, я сам социалист и даже…
— Коммунист?!
— Вот именно.
Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну. Он стоял там вот уже два часа и печально взирал на злой, предательский мир, который его окружал.
Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из врачей, делавших операцию, не выглядел веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рэнна были лишь пожатия плечами. Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сообщил:
— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.
— Он выкарабкается?
Врач долго смотрел на Рэнна, а потом сказал:
— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Физически он крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.
Рэнн мрачно смотрел на раненого и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.
Рэнн подготовил два четких вопроса, которые собирался задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот.
Первый вопрос: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»
Кроме того, Рэнн установил возле кровати свидетеля портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что со своего места у окна бросал на Рэнна критические взгляды.
Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно наклонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских. Другой рукой она одновременно нажала на кнопку звонка.
Рэнн быстро схватил микрофон.
— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.
На лице раненого стали заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.
— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.
Рэнн поднес к раненому микрофон.
— Кто стрелял? — спросил он.
Никакой реакции.
Через несколько секунд Рэнн повторил вопрос:
— Кто стрелял?
На этот раз губы раненого зашевелились, он что-то проговорил.
Рэнн выждал две секунды и спросил:
— Как он выглядел?
И на этот раз раненый пошевелил губами, но ответ был более отчетливым.
В палату вошел врач.
Рэнн уже открыл рот, чтобы повторить первый вопрос, когда мужчина в кровати повернул голову влево. Нижняя челюсть у него отвисла, и изо рта потекла кровавая слизь.
Рэнн посмотрел на врача, который мрачно кивнул ему и стал складывать инструменты.
Улльхольм подошел и сердито сказал:
— Из вашего ответа ничего не выжмешь. — Потом он громко и отчетливо возвестил: — Послушайте, к вам обращается старший помощник комиссара Улльхольм.
— Он умер, — спокойно сказал Рэнн.
Улльхольм вытаращился на мертвеца и произнес только одно слово:
— Идиот!
Рэнн выдернул микрофон из розетки и отнес магнитофон на подоконник. Осторожно перекручивая катушку пальцем, он перемотал ленту и нажал клавишу.
«Кто стрелял?»
«Днрк».
«Как он выглядел?»
«Самалсон».
— Ну и что это нам даст? — сказал Рэнн. Секунд десять Улльхольм зло, с ненавистью смотрел на Рэнна в упор, а потом заявил:
— Что даст? Я обвиняю тебя в неисполнении служебных обязанностей. Это серьезный проступок. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?
Он повернулся и вышел из палаты. Сделал он это быстро и энергично.
Рэнн проводил его озабоченным взглядом.
15
Когда Мартин Бек распахнул дверь управления полиции, у него буквально перехватило дыхание от ледяного ветра, швырнувшего ему в лицо горсть острых, словно иглы, снежинок. Он наклонил голову и поспешно застегнул пальто. Утром, не устояв перед причитаниями Инги, он капитулировал перед ней из-за своей простуды и нескольких градусов мороза за окном и надел зимнее пальто. Он выше подтянул шерстяной шарф и пошел в направлении центра.
Перейдя Агнегатан, он в нерешительности остановился, думая, как лучше ехать. Он еще не успел изучить новые автобусные маршруты, которые появились одновременно с исчезновением трамваев и введением в сентябре правостороннего движения.
Возле него остановилась машина. Гунвальд Ларссон опустил стекло и крикнул:
— Залезай!
Мартин Бек обрадовался и сел впереди.
— Ух… — сказал он. — Снова начинаются эти мучения. Едва успеешь заметить, что прошло лето, как уже приходят холода. Ты куда едешь?
— На Вестманнагатан, — ответил Гунвальд Ларссон. — Хочу поговорить с дочерью той старухи из автобуса.
— Отлично, — сказал Мартин Бек. — Высадишь меня возле больницы Саббатсберг.
Они миновали мост Кунгсбру, проехали мимо старых торговых рядов. За окнами вихрем кружились мелкие сухие снежинки.
— Такой снег совершенно бесполезен, — заметил Гунвальд Ларссон. — Он не будет долго лежать. Только видимость портит.
В отличие от Мартина Бека Гунвальд Ларссон любил водить машину и был отличным водителем.
Когда они ехали по Васагатан в направлении площади Норра Банторьет, возле гуманитарного лицея по встречной полосе проехал двухэтажный автобус маршрута № 47.
— Брр, — вздрогнул Мартин Бек. — Теперь, когда вижу такой, не по себе становится от одного вида этого автобуса.
Гунвальд Ларссон посмотрел в зеркало заднего вида.
— Это другой, — сказал он. — Это немецкий «Бюссинг». — Через минуту он спросил: — Может, поедешь со мной к вдове Ассарссона? Ну, того самого, с презервативами. Я буду там в три.
— Не знаю, — ответил Мартин Бек.
— Я подумал, ты ведь так или иначе будешь поблизости. Это через несколько домов от Саббатсбергской больницы. Потом я отвезу тебя обратно.
— Посмотрим. Это будет зависеть от того, когда я закончу разговор с медсестрой.
На углу Далагатан и Тегнергатан их остановил человек в желтой защитной каске и с красным флажком в руке. На территории больницы Саббатсберг продолжались работы, связанные с реконструкцией. Наиболее старые здания подлежали сносу, а новые уже тянулись вверх. Сейчас как раз взрывали большой скалистый холм со стороны Далагатан. Когда эхо от взрывов еще отдавалось между стенами домов, Гунвальд Ларссон сказал:
— Почему бы им сразу не взорвать весь Стокгольм, вместо того чтобы делать это по частям? Им следует поступить так, как один американский политик — забыл, как его зовут, — призывает поступить с Вьетнамом: заасфальтировать все это дерьмо, расчертить желтыми полосами и устроить автостоянку. По-моему, нет ничего хуже, когда архитекторы дорываются до реализации своих планов.
Мартин Бек вышел из автомобиля у ворот в той части больницы, в которой находились родильное отделение и гинекологическая клиника. Покрытая гравием площадка у дверей была пуста, но в окно за Мартином Беком наблюдала женщина в овчинном полушубке. Она открыла дверь и спросила:
— Комиссар Бек? Я Моника Гранхольм.
Словно клещами, она сжала его руку и принялась энергично ее трясти. Ему показалось, что он слышит хруст своих костей. Интересно, подумал он, в обращении с новорожденными она тоже применяет такую физическую силу?
Она была почти такого же роста, как Мартин Бек, но выглядела гораздо привлекательнее, чем он. Кожа у нее была свежая и розовая, зубы — крепкие и белые, волосы — светло-каштановые, густые и волнистые, а зрачки больших красивых глаз — карие, под цвет волос. Все в ней казалось крупным, здоровым и крепким.
Ее подруга, погибшая в автобусе, была невысокой и хрупкой и, наверно, выглядела заморышем рядом со своей соседкой по квартире.
Они пошли рядом в направлении Далагатан.
— Вы не возражаете, если мы зайдем в кафе «Васахоф», на той стороне улицы? — предложила Моника Гранхольм. — Мне нужно подкрепиться, чтобы я была в состоянии говорить.
Время обеда уже закончилось, и в кафе было много свободных столиков. Мартин Бек выбрал столик у окна, однако Моника предпочла сесть в глубине зала.
— Не хочу, чтобы меня увидел кто-нибудь из больницы, — сказала она. — Вы не представляете, какие у нас сплетники.
В подтверждение своих слов она угостила Мартина Бека полным набором этих самых сплетен, одновременно с аппетитом поглощая большой кусок мяса и картофельное пюре. Мартин Бек с завистью наблюдал за ней. Он, как обычно, не испытывал голода, но чувствовал себя плохо и пил кофе, чтобы окончательно ухудшить свое состояние. Он подождал, пока она поест, и уже собирался заговорить о ее погибшей подруге, но Моника отодвинула тарелку и сказала:
— Ну, достаточно. Теперь можете спрашивать, а я постараюсь ответить, если смогу. Но вы позволите мне сначала спросить вас кое о чем?
— Конечно, — сказал Мартин Бек, вынув из кармана пачку «Флориды».
Моника покачала головой.
— Спасибо, я не курю. Вы уже поймали этого сумасшедшего?
— Нет, — ответил Мартин Бек, — еще нет.
— Дело в том, что люди ужасно потрясены. У нас одна девушка боится ездить на работу автобусом. Она боится, что вдруг появится психопат со своим пугачом. С тех пор как это произошло, она приезжает на работу и возвращается домой на такси. Вы должны схватить его. — Она серьезно посмотрела на Мартина Бека.