Меландер откинулся на спинку стула и вытянул ноги.
— А что твои психологи говорят об особенностях такого типа убийц?
Меландер отыскал соответствующую страницу и начал читать:
— «Человеку, склонному к массовому убийству, чаще всего меньше тридцати лет, он застенчивый и недоразвитый, хотя окружающие считают его хорошо воспитанным и сообразительным. Иногда он пьющий, но чаще является абстинентом. Предполагается, что он небольшого роста, с каким-нибудь физическим дефектом, который выделяет его из общей массы. В обществе он играет незначительную роль. Рос в нищете. Часто это ребенок разведенных родителей или сирота, и в детстве ему не хватало ласки. Как правило, он не совершал до этого никаких серьезных правонарушений». — Меландер оторвался от чтения и пояснил: — Это предположение основано на сопоставлении фактов, которые устанавливались в ходе допросов, тестовых исследований американских преступников, совершивших массовые убийства.
— Но ведь такой убийца должен быть сумасшедшим, — сказал Гунвальд Ларссон. — Но этого нельзя увидеть до тех пор, пока он не выскочит на улицу и не убьет толпу народу.
— Психопат может производить впечатление абсолютно нормального человека до тех пор, пока не произойдет нечто, что даст толчок высвобождению скрытой в нем болезни. Психопатия состоит в том, что какая-то черта или несколько черт характера данного человека сформированы ненормально. В остальном же он совершенно нормален в том, что касается одаренности, способности к работе и так далее. Людей, которые внезапно совершают массовые убийства, бессмысленные и вроде бы беспричинные, их друзья и родственники, как правило, считают рассудительными, хорошо воспитанными, и никто не ожидает, что они способны на такое. Большинство преступников, которых описали американцы, утверждают, что уже давно знали о своей болезни и пытались подавить в себе разрушительные тенденции, однако в конце концов поддавались им. Такой убийца может страдать манией преследования или манией величия, а также болезненным чувством вины. Нередко такой преступник объясняет свой поступок тем, что хотел добиться признания, или тем, что ему хотелось, чтобы о нем написали в газетах. Чаще всего за таким поступком скрывается жажда мести или желание чем-то выделиться. Преступник считает, что к нему плохо относятся, и он чувствует себя униженным и непонятым. В большинстве случаев у них наблюдаются серьезные сексуальные отклонения.
После этого монолога Меландера воцарилась тишина. Мартин Бек смотрел в окно. Он был бледен, с тенями под глазами и заметнее, чем обычно, ссутулился.
Кольберг сидел за письменным столом Гунвальда Ларссона и соединял его скрепки в длинную цепочку. Гунвальд раздраженно отобрал у него коробочку со скрепками.
— Я читал вчера книжку об Уитмене, — сказал он, — ну, о том, который застрелил с вышки в Остине несколько человек. Какой-то австрийский психолог, профессор, доказывает в ней, что сексуальное отклонение Уитмена состояло в том, что он был одержим страстью переспать с собственной матерью. Вместо того чтобы ввести в нее фаллос, пишет этот профессор, он воткнул в нее нож. Не могу похвалиться такой памятью, как у Фредрика, но запомнил последнюю фразу этой книги, которая звучит следующим образом: «Потом он поднялся на вышку, которая была для него символом фаллоса, и излил свое смертоносное семя, словно любовные залпы, в Землю-Мать».
В кабинет вошел Монссон с неизменной зубочисткой во рту.
— О боже, что это вы такое говорите!
— Автобус тоже может быть своего рода сексуальным символом, — задумчиво произнес Гунвальд Ларссон. — Но только в горизонтальном положении.
Монссон вытаращил на него глаза.
Мартин Бек подошел к Меландеру и взял зеленую брошюру.
— Я хочу почитать это в спокойной обстановке, — заявил он. — Без остроумных комментариев.
Он направился к двери, однако Монссон, который вытащил изо рта зубочистку, спросил:
— Что я должен делать?
— Не знаю. Спроси у Кольберга, — коротко ответил Мартин Бек и вышел.
— Можешь сходить побеседовать с домохозяйкой, у которой жил тот араб.
Он написал на листке бумаги фамилию и адрес и протянул ее Монссону.
— Что происходит с Мартином? — поинтересовался Гунвальд Ларссон. — Почему у него такой кислый вид?
— Наверное, у него есть на то свои причины, — пожал плечами Кольберг.
Монссону понадобилось добрых полчаса, чтобы сквозь интенсивное движение стокгольмских улиц добраться до Норра Сташунсгатан. Когда он поставил свою машину напротив дома № 47, было несколько минут пятого и начало смеркаться.
В этом доме было два жильца с фамилией Карлссон, однако Монссон без труда вычислил того, кто ему был нужен.
К двери было приколото восемь картонок с фамилиями. На двух из них буквы были печатные, на остальных — написаны от руки разными почерками. Все фамилии были иностранные. Фамилии Мохаммеда Бусси среди них не оказалось.
Монссон позвонил. Дверь открыл мужчина с черными усиками, в мятых брюках и майке.
— Можно видеть фру Карлссон? — спросил Монссон.
Мужчина улыбнулся, демонстрируя ослепительно-белые зубы, и развел руками.
— Фру Карлссон нет в дом, — ответил он на ломаном шведском языке. — Будет быстро.
— Тогда я подожду ее, — сказал Монссон и зашел в прихожую.
Он расстегнул плащ и посмотрел на улыбающегося иностранца.
— Вы знали Мохаммеда Бусси, который здесь жил?
Улыбка на лице мужчины мгновенно исчезла.
— Да, — ответил он. — Это был ужасно. Ужасно. Мохаммед быть мой друг.
— Вы тоже араб? — спросил Монссон.
— Нет, турок. А вы тоже иностранец?
— Нет, — ответил Монссон. — Я швед.
— О, я думать вы иностранец, потому что немножко запинаетесь.
Монссон строго взглянул на него.
— Я из полиции, — объяснил он. — Мне хотелось бы немного осмотреться здесь, если позволите. Есть еще кто-нибудь дома, кроме вас?
— Нет, только я. У меня выходной.
Монссон огляделся по сторонам. Прихожая была темной, длинной и узкой. Здесь стояли плетеный стул, столик и металлическая вешалка. На столике лежали газеты и несколько писем с иностранными марками. Кроме входной в прихожей было еще пять дверей, в том числе одна двойная и две небольшие двери — очевидно, в туалет и кладовку.
Монссон подошел к двойной двери и открыл одну створку.
— Это комната фру Карлссон, — испуганно сказал турок. — Входить запрещен.
Монссон заглянул в комнату, заставленную разной мебелью и служащую, вероятнее всего, и спальней, и гостиной одновременно.
Следующая дверь вела в кухню. Большую и хорошо оборудованную.
— Запрещено ходить в кухня, — произнес стоящий за спиной Монссона турок.
— Сколько здесь комнат? — спросил Монссон.
— Комната фру Карлссон, кухня и наша комната, — сказал турок. — Еще туалет и кладовка.
Монссон нахмурился.
— Значит, две комнаты и кухня, — уточнил он для себя.
— А сейчас смотреть на наша комната, — сказал турок, открывая дверь.
Комната была приблизительно пять на шесть метров. Два окна с выцветшими старыми занавесками на них выходили на улицу. Вдоль стен стояли разномастные кровати, а между окнами — топчан, обращенный изголовьем к стене.
Монссон насчитал шесть кроватей. Две были не застелены. Везде в беспорядке валялись обувь, одежда, книги и газеты. В центре комнаты стоял белый полированный стол в окружении пяти разнокалиберных стульев. Меблировку дополнял стоящий наискось у одного из окон высокий комод темного дерева с выжженными на нем узорами.
В комнате кроме входной двери были еще. Поперек одной из них стояла кровать, значит, эта дверь, скорее всего, вела в комнату фру Карлссон и была заперта. За другой дверью находилась кладовка, набитая одеждой и чемоданами.
— Вы живете здесь вшестером? — спросил Монссон.
— Нет, нас восемь, — ответил турок.
Он подошел к кровати, загораживающей дверь, выдвинул из-под нее еще один матрац и указал на другую кровать.
— Две раздвигаться, — сказал он. — Мохаммед спал на тот кровать.
— А на остальных семи кто? — спросил Монссон. — Турки?
— Нет, три турка, два… нет, уже один араб, два испанца, один финн и новый, грек.
— Едите вы здесь же?
Турок быстро прошел к противоположной стене, чтобы поправить подушку на одной из кроватей. Монссон успел заметить раскрытый порнографический журнал, прежде чем его накрыла подушка.
— Извините, — сказал турок. — Тут немного… нехорошо убрано. Едим мы здесь? Нет, готовить еда запрещено. Запрещено ходить кухня, запрещено иметь электрическая плитка в комнате. Запрещено варить еду и кофе.
— А сколько вы платите?
— По триста пятьдесят крон каждый.
— В месяц?
— Да. Каждый месяц триста пятьдесят крон.
Турок кивал головой и почесывал черные и жесткие, как щетина, волосы в вырезе майки.
— Я очень хорошо зарабатывать, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделя. Я езжу на вагонетка. Раньше я работать в ресторане и не зарабатывать так хорошо.
— Вы не знаете, у Мохаммеда Бусси были какие-нибудь родственники? — спросил Монссон. — Родители, братья и сестры?
— Не знаю. Мы были хороший друзья, но Мохаммед не говорит много. Он очень боялся.
Монссон, смотревший в окно на кучку мерзнувших на остановке в ожидании автобуса людей, обернулся.
— Боялся?
— Нет-нет, не боялся. Как это сказать? Он был не храбрый.
— Ага, понятно, робкий, — сказал Монссон. — И долго он здесь жил?
Турок сел на топчан, стоявший между окнами.
— Не знаю. Я приехал сюда прошлый месяц. Мохаммед уже жил здесь.
Монссон, одетый в теплый плащ, вспотел. Воздух был тяжелым и спертым от испарений восьми обитателей комнаты. Он неожиданно затосковал по Мальмё и своей уютной квартирке на Регементсгатан. Он достал из кармана последнюю зубочистку и спросил:
— Когда вернется фру Карлссон?
Турок пожал плечами.
— Не знаю. Быстро.
Монссон засунул в рот зубочистку, сел за круглый стол и стал ждать.