Она дала ему адрес на Тавастгатан и ушла.
Суне Бьёрк оказался моложе, чем ожидал Рэнн. Ему могло быть лет двадцать пять. Выглядел он довольно приятно, носил светлую бородку. Ничто не выдавало в нем наркомана. Рэнн задумался над тем, что могло связывать его с гораздо более старшим и опустившимся Ёранссоном.
Квартира состояла из комнаты и кухни и была скудно обставлена. Окно выходило в замусоренный двор. Рэнн сел на единственный стул, а Бьёрк — на кровать.
— Я слышал, что вас интересует Ниссе. Должен сказать, что мне не так уж много известно. Но я подумал, что вы, по крайней мере, могли бы забрать его вещи. — Бьёрк наклонился и вытащил из-под кровати картонную коробку. — Он это оставил. Часть вещей он забрал, когда переезжал отсюда, а здесь в основном одежда. Так, тряпки, которые ничего не стоят.
Рэнн поднял коробку и поставил ее рядом со стулом.
— Не могли бы вы сказать, с какого времени вы знаете Ёранссона, где и когда познакомились и почему пустили его к себе жить?
Бьёрк уселся поудобнее, закинул ногу на ногу.
— Конечно, — сказал он. — А сигаретой не угостите?
Рэнн достал пачку. Бьёрк оторвал фильтр и закурил.
— Все было очень просто. Я пил пиво в погребке «У францисканцев», а рядом со мной сидел Ниссе. Раньше я его никогда не видел, но у нас завязался разговор, и Ниссе угостил меня вином. Я понял, что он свой парень, поэтому, когда заведение закрылось и он сказал, что ему негде ночевать, я пригласил его к себе. В тот же вечер мы подружились, а на следующий день он вытащил меня в ресторан, и мы неплохо посидели там. Кажется, это было третьего или четвертого сентября.
— Вы сразу заметили, что он наркоман? — спросил Рэнн.
Бьёрк покачал головой.
— Не сразу. Но как-то утром, спустя несколько дней, он достал шприц, и я понял, что он наркоман. Да, он и мне предложил, но я наркотиков не употребляю.
Бьёрк подвернул рукава рубашки выше локтей. Рэнн окинул опытным взглядом его руки и убедился, что он, скорее всего, говорит правду.
— У вас тут не так уж много места. Почему же вы разрешили ему жить здесь так долго? Он платил за квартиру?
— Я считал его хорошим парнем. Так прямо за ночлег он не платил, но деньги у него водились, и он всегда покупал продукты и прочее.
— Откуда у него были деньги?
— Этого я не знаю. Да меня это и не касалось. Во всяком случае, он не работал.
Рэнн снова посмотрел на руки Бьёрка, черные от въевшейся в них грязи.
— А вы где работаете?
— Я автомеханик, — сказал Бьёрк. — Может, мы поспешим, а то у меня скоро свидание с подругой. Что вы еще хотите знать?
— О чем он говорил? Он рассказывал что-нибудь о себе?
— Говорил, что плавал на море, но это было давно. Еще говорил о женщинах. Особенно об одной, с которой он жил не так давно и с которой у них что-то не сложилось. Говорил, что она ему была лучше матери. — Он помолчал. — С матерью трудно кого-нибудь сравнивать, — грустно добавил он. — А так, вообще, он не слишком любил рассказывать о себе.
— А когда он съехал отсюда?
— Восемнадцатого октября. Помнится, было воскресенье, день его именин. Он забрал почти все свои вещи. Осталось только это. Все его пожитки могли бы поместиться в багажнике машины. Он сказал, что нашел себе жилье, и обещал через несколько дней заскочить. — Бьёрк затушил сигарету в стоящей на полу чашке. — А потом я уже не видел его. Сиван сказала, что он умер. Он действительно был одним из тех, в автобусе?
Рэнн кивнул.
— И вы не знаете, где он потом находился?
— Понятия не имею. У меня он больше не появлялся, и я не знаю, куда он подевался. Здесь, у меня, он познакомился со многими моими приятелями, а из его друзей я так никого и не видел. И вообще мне мало что о нем известно.
Бьёрк встал, подошел к висящему на стене зеркальцу и причесался.
— Вы уже установили, кто это был? Я имею в виду того, из автобуса.
— Пока нет.
Бьёрк начал переодеваться.
— Надо прифрантиться, — сказал он. — Подружка ждет.
Рэнн взял коробку и направился к двери.
— Значит, вы не имеете ни малейшего понятия, куда он подевался после восемнадцатого октября?
— Я ведь уже сказал, что нет. — Бьёрк достал из комода чистую рубашку и оторвал наклейку прачечной. — Я знаю только одно, — добавил он.
— Что?
— Что в последние недели перед уходом Ниссе был ужасно нервный. Какой-то затравленный.
— А вы не знаете причину?
— Нет.
Вернувшись в свою пустую квартиру, Рэнн отправился в кухню и вывалил содержимое коробки на стол. Потом стал внимательно осматривать содержимое предмет за предметом, возвращая в коробку уже обследованное.
Старая фуражка с потрескавшимся козырьком, пара кальсон, некогда белых, измятый галстук в красную и зеленую полоску, плетеный ремень с латунной пряжкой, трубка с обгрызенным чубуком, кожаная перчатка на теплой подкладке, пара теплых желтых носков, два грязных носовых платка и измятая голубая поплиновая рубашка.
Рэнн уже собирался бросить рубашку в коробку, как вдруг заметил, что из кармана торчит листок бумаги. Он развернул его. Это был счет на 78 крон и 25 эре из ресторана «Пилен». Он был датирован семнадцатым октября. Судя по распечатке, была заказана одна порция холодной закуски, шесть рюмок водки и три бутылки минеральной воды.
Рэнн перевернул листок. На обратной стороне, слева, шариковой ручкой было написано:
18. X бф 3000
морф 500
долг га 100
долг мб 50
д-р П. 650
итого 1300 остаток 1700
Рэнн видел образцы почерка Ёранссона у Белокурой Малин, и ему показалось, что он узнает его руку. Запись могла означать, что восемнадцатого октября, в день, когда Ёранссон переехал от Бьёрка, он получил три тысячи крон, возможно, от человека с инициалами Б.Ф. Пятьсот крон из этих денег ушло на морфий, сто пятьдесят крон были возвращены тому, кто их давал в долг, а шестьсот пятьдесят были отданы какому-то доктору П. — возможно, тоже за наркотики. Остаток составил одну тысячу семьсот крон. А спустя месяц, когда его обнаружили мертвым в автобусе, у него было при себе больше тысячи восьмисот, а это означает, что после восемнадцатого октября он получил еще какие-то деньги. Рэнн размышлял о том, были ли эти деньги из того же источника — от какого-то Б.Ф. Впрочем, это может быть и не человек. Буквы «Б» и «Ф» могли обозначать что-то другое.
Банковский счет? Не похоже на Ёранссона. Наверное, это все-таки человек. Рэнн заглянул в свой блокнот, однако ни у кого из тех, с кем он беседовал или кто упоминался в связи с Ёранссоном, не было таких инициалов.
Рэнн отнес картонную коробку и листок бумаги в прихожую. Счет он убрал в папку. Потом он лег и стал думать о том, где Ёранссон брал деньги.
27
Утром в четверг двадцать первого декабря служащие полиции испытывали неприятные ощущения. Накануне вечером целая армия полицейских — и в форме, и в штатском — в разгар рождественской истерии затеяла в самом центре города безобразную драку с толпой рабочих и служащих, которые вышли из Народного дома после митинга в поддержку Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мнения относительно того, что же, собственно, произошло, как и следовало ожидать, разделились, однако в то утро трудно было увидеть улыбающегося полицейского.
Единственным человеком, которому этот инцидент доставил хоть немного удовольствия, был Монссон. По неосторожности он сказал, что ему нечем заняться, и его тут же отправили на поддержание порядка. Начал он с того, что укрылся в тени церкви Адольфа Фредрика на Свеавеген в надежде, что ожидаемые беспорядки сюда не докатятся. Однако полиция без всякой системы напирала со всех сторон, и демонстранты, которым нужно было куда-то деваться, начали отходить в ту сторону, где стоял Монссон. Со скоростью, на которую он только был способен, Монссон ретировался в северном направлении, добрался до какого-то ресторана на Свеавеген и заскочил туда, чтобы согреться и что-нибудь перекусить. Выходя, он взял со стола зубочистку. Она была завернута в папиросную бумагу и имела вкус мяты.
Возможно, он был единственным полицейским, который радовался в то недоброе утро, так как позвонил в ресторан и выяснил адрес поставщика.
Рэнн, напротив, никакого удовольствия не испытывал. Дул сильный ветер, а он стоял на Рингвеген и смотрел на яму в земле, натянутый брезент и несколько расставленных вокруг барьерчиков. В яме не было ни одной живой души, чего нельзя было сказать о ремонтном фургоне, который стоял в пятнадцати метрах. Рэнн знал четырех человек, сидевших в нем и тихонько возившихся с термосом. Поэтому он кратко сказал:
— Привет.
— Привет, и побыстрее закрывай дверь. Но если это ты вчера вечером на Барнхусгатан огрел моего парня дубинкой по голове, то я вообще не хочу с тобой разговаривать.
— Нет, — сказал Рэнн. — Меня не могло там быть. Я сидел один дома и смотрел телевизор. Моя жена уехала в Норланд.
— Тогда садись. Кофе хочешь?
— Да. С удовольствием выпью.
Через минуту прозвучал вопрос:
— А что тебя, собственно, интересует?
— Шверин. Он ведь родился в Америке. Это было заметно по его речи?
— Еще бы! Он запинался, как Анита Экберг. А когда напивался, начинал говорить по-английски.
— Когда напивался?
— Да. И еще когда злился. И вообще когда выходил из себя и забывал шведские слова.
Автобусом № 54 Рэнн вернулся на Кунгсхольмсгатан. Это был красный двухэтажный автобус типа «Лейланд-Атлантиан», со вторым этажом, выкрашенным в кремовый цвет, и с лакированной серой крышей. Вопреки утверждению Эка, что двухэтажные автобусы берут на борт ровно столько пассажиров, сколько в них есть мест для сидения, автобус был переполнен людьми с пакетами и сумками.
На протяжении всего пути до управления Рэнн размышлял. Войдя в кабинет, он сел за свой письменный стол, потом поднялся, вышел в соседний кабинет и спросил:
— Ребята, как будет по-английски: «Я не узнал его»?