Пока она по традиции ездила на могилу родителей в Стогскюркогорден, Мартин Бек вместе с Рольфом и Ингрид нарядил елку. Дети были возбуждены, очень шумели, и он изо всех сил старался не испортить им праздничного настроения. Исполнив свой долг по отношению к умершим, жена вернулась, и Мартин Бек мужественно участвовал в поедании хлеба, вымоченного в рассоле, хотя с трудом переносил этот старый обычай.
Вскоре после этого дала знать о себе боль в животе. Мартин Бек настолько привык к этой докучливой ноющей боли, что не обращал на нее внимания, однако ему казалось, что в последнее время боли участились и стали сильнее. Теперь он никогда уже не говорил Инге о своем плохом самочувствии. Раньше, когда он жаловался ей, она едва не доводила его до точки своими травяными отварами и навязчивой опекой. Болезнь для нее была событием первостепенной важности.
Рождественский ужин был невероятно обильным, особенно если учесть, что предназначался он для четырех человек, один из которых с трудом глотал пищу, другой придерживался диеты, чтобы похудеть, а еще один был слишком уставшим от приготовления этой самой пищи и вообще не мог есть. Оставался Рольф, который, надо отдать ему должное, ел за четверых. Сыну было двенадцать лет, и Мартин Бек никогда не переставал удивляться тому, каким образом в этом худом теле ежедневно умещается столько еды, сколько сам Мартин Бек с огромными усилиями впихивал в себя за целую неделю.
Посуду мыли все вместе, что тоже случалось только на Рождество.
Потом Мартин Бек зажег свечи на елке, вспомнив при этом о братьях Ассарссонах, импортировавших пластмассовые елки, а в коробках с елками — наркотики.
Они пили подогретое вино с сушеными фруктами, когда Ингрид сказала:
— Наверное, уже пора вводить коня.
Как всегда, все обещали, что каждый получит только один подарок, и, как обычно, каждый покупал их несколько.
У Мартина Бека не оказалось коня для Ингрид, зато взамен она получила бриджи для верховой езды и деньги для оплаты занятий в конном манеже на ближайшие полгода.
Сам он среди прочего получил двухметровый вязаный шарф. При этом Ингрид выжидающе наблюдала за отцом. Оказалось, в шарф завернут пакет, в котором находилась грампластинка. На глянцевом конверте красовалась фотография толстого мужчины в знакомом шлеме и мундире лондонского бобби.[13] У него были огромные пышные усы, а руками в вязаных перчатках с растопыренными пальцами он держался за живот. Он стоял перед старинным микрофоном и, судя по выражению лица, хохотал во все горло. Помещенный на конверте текст гласил, что бобби зовут Чарльз Пенроуз, а пластинка называется «The Adventures of the Laughing Policeman».[14]
Ингрид принесла проигрыватель и поставила его на пол возле стула Мартина Бека.
— Погоди, ты сейчас просто лопнешь от смеха. — Она достала пластинку из конверта и посмотрела на этикетку. — Первая песенка называется «Смеющийся полицейский». Ну как, нравится?
Мартин Бек плохо разбирался в музыке, но сразу же узнал эту песенку. Она была написана в двадцатых или тридцатых годах, а может, и того раньше. Он слышал ее в детстве и внезапно вспомнил один куплет:
Если тебе доведется встретить
смеющегося полицейского
и он понравится тебе,
дай ему в награду монетку.
Насколько он помнил, эту песенку пел кто-то на диалекте провинции Сконе. После каждого куплета следовал взрыв хохота, по-видимому заразительного, так как Инга, Рольф и Ингрид буквально покатывались со смеху.
Мартин Бек не сумел напустить на свое лицо веселое выражение. Он не смог даже улыбнуться. Чтобы не разочаровать дочь, он встал и, повернувшись спиной, сделал вид, будто поправляет свечи на елке.
Когда пластинка перестала крутиться, он вернулся на свое место. Ингрид смотрела на него, утирая слезы.
— Папочка, ты ведь совсем не смеялся, — укоризненно сказала она.
— Да нет, было очень смешно, — заверил он ее совершенно неубедительным тоном.
— А сейчас послушай другую песенку, — сказала Ингрид, переворачивая пластинку. — «Jolly Coppers on Parade».
— «Веселые копы маршируют», — перевел Рольф.
Ингрид, очевидно, уже не один раз слушала пластинку, потому что тут же начала петь дуэтом вместе со смеющимся полисменом:
There’s a tramp, tramp, tramp
At the end of the street.
It’s the jolly coppers walking on parade,
And their uniforms are blue,
And the brass is shining too,
A finer lot of men were never made…[15]
Елка приятно пахла хвоей, свечи горели, дети пели, а Инга в новом халате то дремала, то жевала марципанового поросенка. Мартин Бек наклонился, поставил локти на колени, уперся подбородком в ладони и, глядя на конверт со смеющимся полисменом, стал думать о Стенстрёме.
Зазвонил телефон.
В глубине души Кольберг вовсе не был доволен собой. Но поскольку трудно было установить, что именно он упустил, то не стоило огорчаться и портить себе рождественское настроение.
Он старательно смешивал компоненты, необходимые для приготовления грога, несколько раз попробовал и наконец остался доволен. Сидя за столом, он смотрел на окружающую его обстановку, которая производила обманчивое впечатление идиллии. Будиль лежала на животике под елкой. Оса Турелль сидела на полу, подобрав ноги по-турецки, и играла с ребенком. Гюн бродила по квартире с беззаботным видом, босиком, одетая в нечто среднее между пижамой и спортивным костюмом.
Он положил себе порцию сушеной трески, вымоченной в молоке. С удовольствием подумал о заслуженной им сытной, обильной еде, которой сейчас начнет наслаждаться. Заткнул салфетку за воротник и расправил ее на груди. Налил себе полный бокал. Поднял его. Посмотрел на прозрачную жидкость. И в этот момент зазвонил телефон.
Он на какое-то мгновение заколебался, потом одним глотком осушил бокал и пошел в спальню, чтобы взять трубку.
— Добрый день. Моя фамилия Фрейд.
— Очень приятно, — сказал Кольберг в блаженной уверенности, что он не числится в списке резервных сотрудников и даже новое массовое убийство не сможет вытащить его на снег.
Для таких дел выделяются соответствующие люди. Например, Гунвальд Ларссон, которого внесли в список тех, кого следует поднимать по тревоге, и Мартин Бек, которому приходится расплачиваться за то, что он входит в состав высшего руководства.
— Я работаю в психиатрическом отделении Лонгхольменской тюрьмы, — сказал голос в трубке. — У нас здесь есть больной, которому обязательно нужно поговорить с вами. Его фамилия Биргерссон. Он утверждает, что обещал и что это очень важно…
Кольберг нахмурился.
— А сам он не может подойти к телефону?
— К сожалению, нет. Это противоречит нашим правилам. В настоящий момент он проходит…
Лицо Кольберга грустно вытянулось. Даже в рождественский вечер он не имеет права…
— О’кей, я выезжаю, — сказал он и положил трубку.
Жена, услышавшая последнюю фразу, сделала большие глаза.
— Мне нужно съездить в Лонгхольменскую тюрьму, — с унылым видом произнес он. — Ума не приложу, где можно сейчас найти машину, которая повезла бы туда в такое время — на Рождество!
— Я отвезу тебя, — предложила Оса Турелль. — Я ничего не пила.
В дороге они не разговаривали. Надзиратель в караульной окинул Осу подозрительным взглядом.
— Это моя секретарша, — сказал Кольберг.
— Секретарша? Прошу прощения, фру, я еще раз взгляну на ваши документы.
Биргерссон не изменился. Разве что выглядел еще более робким и невзрачным, чем две недели назад.
— Ну так что же вы хотите мне сказать? — сухо спросил Кольберг.
— Может, это покажется глупым, — улыбнулся Биргерссон, — но именно сегодня, сейчас, вечером, я вспомнил кое-что. Вы тогда спрашивали меня об автомобилях, о моем «моррисе». И…
— Да, и что же?
— Ну так вот, как-то раз, когда помощник комиссара Стенстрём и я сделали перерыв во время допроса и ели, я рассказал ему одну историю. Помню, мы ели тогда яичницу с грудинкой и свеклой. Это мое любимое блюдо, поэтому когда нам принесли рождественский ужин…
Кольберг с отвращением смотрел на Биргерссона.
— Одну историю? — повторил он.
— Вернее, случай из моей жизни. Он произошел еще тогда, когда мы жили на Рослагсгатан, я и моя…
— Да, понятно, — перебил его Кольберг. — Рассказывайте.
— Да, так вот, я и моя жена. У нас была только одна комната, и дома я всегда нервничал, не находил себе места и чувствовал себя затравленным. К тому же у меня была бессонница…
— Хм, — произнес Кольберг.
Ему было жарко, слегка кружилась голова. Кроме того, он испытывал жажду и сильный голод. Обстановка тоже действовала на него угнетающе, ему внезапно захотелось немедленно уехать домой. Биргерссон продолжал свой путаный, монотонный рассказ:
— Поэтому я выходил по вечерам — просто так, для того чтобы уйти из дому. Это было почти двадцать лет назад. Я часами ходил по улицам, иногда всю ночь. Никогда ни с кем не разговаривал, только бродил, чтобы обрести покой. Через некоторое время нервное напряжение спадало, обычно это происходило приблизительно через час. Однако, когда я так бродил, мне все же приходилось занимать свою голову какими-нибудь мыслями, чтобы те, другие дела не мучили меня. Те, домашние, с женой и все такое прочее. Поэтому я придумывал разные вещи. Чтобы обмануть самого себя, отвлечься от собственных мыслей и огорчений.
Кольберг взглянул на часы.
— Да, понятно, — нетерпеливо сказал он. — Ну так что же вы делали?
— Рассматривал автомобили.
— Автомобили?
— Да. Я переходил от одной стоянки к другой и рассматривал автомобили, которые там стояли. Внутрь автомобилей я особенно не заглядывал, но при этом изучил все существующие модели и марки. Спустя некоторое время я уже отлично разбирался в них. Это доставляло мне удовольствие. Я мог узнать любой автомобиль с расстояния тридцати-сорока метров, с любой стороны. Я мог делать это на спор, мог заключать пари на самую крупную ставку, даже в тысячу крон, и всегда выигрывал бы. Спереди, сзади или сбоку — это не имело значения.