Через несколько минут мы уже сидели в просторной горнице. Пока хозяйка жарила, свежего тайменя и бегала к соседке за брагой, хозяин рассказал о своей последней неудаче:
— Вчера на медведя ходил. Настиг его уже затемно. Ну, натурально, приложился… Бах! Что такое? — бежит мой медведь. Ничего не понимаю. Промахнуться-то не должен бы. Что ж думаете? В темноте не заметил я меж собой и медведем тонкой березки. Пуля-то в нее попала, да и в сторону. Так и ушел мой медведь… А сегодня уж не до медведя: караван ждал, все глаза проглядел.
Из дальнейших разговоров выяснилось, что хозяин и сам не знает, что является его настоящей профессией — охота или счетоводство. За зиму он добыл несколько медведей и 900 хвостов белок. В дебрях баланса он может заблудиться, в таежных дебрях — никогда. Тут же он сообщил доверительно, что приезд ревизора — инспектора пугает его куда больше, чем встреча в тайге с медведем один на один. Может быть, ревизор найдет какие-нибудь неправильности в записях, придерется к чему-нибудь. А с медведем — дело проще.
На теплоход мы возвратились глубокой ночью. Луч мощного судового прожектора лежал на свинцовой воде, искрился разноцветными огоньками на иглах торосов. Через полчаса восточная половина неба порозовела и караван снялся с якоря. В этот день мы проходили Осиновский порог.
В ожидании интересного зрелища, я забрался на капитанский мостик. Прошло полчаса, час. Давно уже должен быть порог, но ничто не указывало на его приближение. Стараясь казаться равнодушным и совсем не любопытным, я спросил у штурмана:
— Что же это порога-то не видать?
— А ты не в ту сторону смотришь, вот тебе и не видать.
— Как не в ту?
— Очень просто. Оглянись назад.
Я решил, что штурман меня „разыгрывает“: сзади расстилалось спокойное плесо, ничем не примечательное для взора. Только красные бакены стояли здесь чаще, чем в других местах реки, да течение было чуть быстрее. Но штурман не шутил. Оказывается, Осиновский порог в большую воду почти не заметен; только лоцманы знают, какие коварные „опечки“ скрывает спокойная водная гладь. Становится досадно, что порог так обманул ожидания. Тоже порог называется!
— Ничего, не горюй, — утешает меня штурман. — Сейчас увидишь кое-что почище порога!
…Берега начинают постепенно подниматься вверх, становятся суровее. Что это? Посреди реки высится скала. Она напоминает нос встречного корабля, рассекающего воду. Караван идет прямо на скалу. Я поглядываю на рулевых; они равнодушно попыхивают носогрейками. Когда столкновение со скалой кажется неизбежным, теплоход сворачивает чуть влево. „Кораблик“ — так называется эта скала — виден уже сбоку, около самого борта. Вечные ветры, дующие по долине Енисея, оголили тот его склон, который принимает на себя напор воды. Остальные покрыты таежным буреломом. „Кораблик“ не одинок в своем мрачном величии. За ним в кильватер выстроились еще два островка, чуть поменьше. С „Корабликом“ соперничают „щеки“. Енисей здесь стиснут между высокими крутыми, почти отвесными берегами, образующими ущелье. Скалистые „щеки“ покрыты густой щетиной тайги, кое-где небрежно выбритой всепожирающим огнем лесных пожаров. С гор падают ручьи. Сейчас, ранней весной, они кажутся водопадами, замороженными налету…
Величественна и своеобразна красота этих мест! Конечно, Кавказ — красив, Крым — прекрасен. Но сибиряки, бурно выражающие свое восхищение по поводу открытки, изображающей незатейливый кавказский пейзажик где-нибудь под Кисловодском, с шашлычной на первом плане, просто не уважают своих родных мест. Не так уж серы и монотонны пейзажи Сибири. Внимательно оглянувшись вокруг себя, сибиряк может увидеть десятки красивейших мест, „способных удовлетворить вкус самого взыскательного туриста, тонкого знатока природы.
Берег около села Подкаменная Тунгуска.
…Меж тем на теплоходе начали спускать мачты — верный признак того, что приближается устье Подкаменной Тунгуски. Над рекой здесь протянут телеграфный провод и сейчас, в большую воду, наши мачты легко могли бы его оборвать.
Вскоре из-за поворота показалось место слияния двух могучих рек. Берег покрыт плавником, село расположено на пологом зеленеющем склоне. Через полчаса загремели якорные цепи, погружаясь в желтую, как спитый чай, весеннюю воду Тунгуски.
"Черный остров"
К устью Подкаменной весна еще только пробиралась, медленно и неторопливо. На берегах лежал лед. Кое-где плыли по реке отдельные льдины, как бы спеша скорее уйти на север и не мешать весеннему цветению. Желтым пухом подернулась прибрежная верба. Травы на солнечных косогорах пробивались изумрудной порослью. В селе кипела деятельная жизнь. Люди в синих комбинезонах над чем-то трудились около небольшого здания, где монотонно стучал мотор радиостанции. Они готовились к приему первого самолета с "магистрали". В правлении местного колхоза имени Парижской Коммуны толпились рыбаки-колхозники. Колхоз готовился к путине. На берегу дед с патриархальной седой бородой покрывал новые колхозные лодки слоем горячей смолы. Сети и невода сушились на кольях вдоль всего берега.
— Что же растет в ваших местах? — спросил я колхозного счетовода.
— Овес, конопля. Картошка родится неплохо.
— А посев большой?
— Не говорите: в сводке показывать стыдно. Шесть гектаров засеваем всего-навсего.
— Мало!
— Ничего, на первое время хватит. Тайга нас кормит, да и на реку не жалуемся. В смысле доходов за нами не всякий южный колхоз угонится, — и он тотчас начал подсчитывать десятки тысяч беличьих хвостов, добытых в притунгусской тайге, сотни пудов стерляди, хариуса, сига и нельмы, выловленных в водах Енисея и Подкаменной Тунгуски.
— А за расширением посевов дело не станет, — заметил, слышавший наш разговор, пожилой колхоз-хозник. — Уж если в Игарке свои овощи едят, то в наших местах такие поля, такие огороды развести, можно, что только держись. Дай лишь срок.
Через два часа мы прощались с селом. Новый лоцман, севший в Тунгуске, обошел всех, находящихся на палубе, пожал всем руки и каждого поздравил:
— С началом рейса вас. Вода очень даже высока, пройдем все пороги в лучшем виде.
Итак, 16 мая начался подъем по Подкаменной Тунгуске, своеобразной и дикой реке, доступной для судоходства только в дни половодья. Теплоход отлично справлялся с сильным течением, и вскоре радиомачты скрылись из виду.
Мы с интересом наблюдали причуды вечной мерзлоты: местами с горы сползал в воду почвенный слой вместе с молодым березняком, кустарниками, мхами и травой. Неровности склона придавали этому "ползущему лесу" совершенно фантастический вид. Кроны деревьев торчали в разные стороны, ставя на голову обычное представление о стройных стволах, растущих всегда вертикально вверх. Это был какой-то ощетинившийся лес-дикобраз!
Наша первая остановка по Тунгуске предполагалась на фактории "Черный остров". Таежная фактория, расположенная к тому же на берегу полудикой реки, всегда окружена в представлении новичков ореолом некоторой романтики. В самом деле, в этом живом островке, затерянном среди океана тайги, есть что-то необыкновенно привлекательное…
Фактория прилепилась на крутом берегу реки. Густые заросли лиственницы, кедра, березы вплотную окружили отвоеванный у чащи клочок земли, застроенный незатейливыми бревенчатыми домами. Не успели на караване бросить якоря, как теплоход окружили верткие "ветки" таежных следопытов — "кето". Ветка — легчайшая лодочка, выдолбленная из древесного ствола. Вероятно, еще прапрадеды, кето" долбили стволы деревьев каменными топорами, придавая им обтекаемые формы.
С первой же шлюпкой мы поплыли на берег. Странное дело! Казалось, что крутизна склона берегов не позволит задержаться даже лужице воды. Увы! Это только казалось. Берег сочился бесчисленными струйками, нога вязла в самой настоящей топи. На Ангаре мне приходилось встречать такую мокрую тайгу; там ее называют, согрой". Типичная, согра" чавкала под нашими ногами, пока мы поднимались к фактории.
Первый же дом привлек наше внимание. Вернее не дом, а стена дома, на которой были растянуты для просушки три свежие шкуры. Две шкуры были явно медвежьи, а вокруг третьей разгорелся жаркий спор. Механик уверял, что это — лошадиная шкура. Его помощник высказывал предположение, что шкура принадлежала корове, которую задрали медведи, поплатившиеся за разбой собственными шкурами. Спор разрешил радист, здешний житель.
— Местный Маркони,[1] — бойко отрекомендовался он. — Шкурами любуетесь? Славные были медведи. Мы их тут недалеко от фактории шлепнули. А это, позвольте представить, бывший сохатый, он же лось.
Механик и его помощник сконфужено переглянулись.
Радист, видимо, был пламенным патриотом "Черного острова". С видом опытного гида, показывающего интуристу собор Василия Блаженного, он сделал широкий жест и приступил к перечислению местных достопримечательностей.
— Прямо перед собой вы видите мою резиденцию; мы не оторваны от мира и узнаем все новости в тот же день, когда их узнает Москва. Далее расположен наш "универмаг". Вот этот домик, правее — амбулатория. Здесь дом национала. Роскошный особняк в четыре окна — жилой дом № 1. Еще есть пекарня и скотный двор. Теперь все.
Фактория обстроилась солидно и хозяйственно. Около домика видны грядки: оказывается, здесь вызревают морковь, репа, огурцы. Коровы и лошади бродят по склону горы. От строения к строению проложено нечто вроде тротуаров. Неприятно поражает разве только неряшливость здешних обитателей; всюду валяются консервные банки, кости и прочий хлам. Зимой все это было похоронено под снегом, а сейчас выползло наружу и отнюдь не украшает пейзаж.
Между тем, охотники, объехавшие на быстрых "ветках", управляемых одним веслом, весь караван, вытащили свои суденышки на берег и вступили в беседу. Почти все они хорошо говорили на русском языке. Язык, кето" односложен. Революция внесла в него массу новых понятий: совет, конституция, фактория, товарищ, самолет, колхоз, стахановец, катер, избиратель, зажиточность… Слов для обозначения этих понятий в языке, кето" раньше не было; и слова дружественного русского народа вошли в него, как любимые и всем понятные.