Горячий день не хотел уходить из профессора, но Афа, раскинув руки ладонями вверх, мерно и медленно задышал. Тело расслаблялось, растворялось, появлялась та самая синева с серебром, с которой можно слиться воедино и навсегда остаться частью великого космоса – невидимой, но осознающей самое себя крошечной песчинкой. Если не навсегда, то по крайней мере до восхода солнца.
XIX
Твердая земля и мелкие ветки кололи в спину, не давали погрузиться в тот глубокий сон, когда человек расстается на время с осознанной жизнью. Афа ворочался в поисках лучшего положения, проваливался в небытие, просыпался, смотрел в звездное небо, опять забывался. Мозг вздрагивал и, опомнившись, вновь и вновь восстанавливал упущенное: при пробуждении ему было очень необходимо полностью и достоверно передать профессору что-то важное и значимое для жизни.
Уже не наяву, а во сне Афа ясно себе представлял, что он вовсе не отличим от энергии и потоков прохлады, огня и ледяной влаги. Он не чувствовал ни тела, ни своих желаний – профессор наслаждался игрой потоков вокруг, в себе самом, в каком-то чувстве радости, когда лучи пронзали сознание. Именно сознание, так как больше он ничего не чувствовал.
Это прекрасное и одновременно странное чувство абсолютного единения и понимания этого единения качало профессора на волнах радости, любопытства постичь свое собственное отличие от общего хора энергии и ветра. Ему очень хотелось посмотреть со стороны на все это пространство, такое спокойное и великое в своей неторопливости. Голос откуда-то из глубины самого Асури подталкивал профессора отстраниться от всеобщего движения, заглянуть за него, увидеть глубокий смысл всего этого дрейфования в мире океана, одновременно являясь этим океаном. Само в себе, само по себе – несколько формул крутились в сознании Афы. Нестерпимо хотелось взглянуть на все это хотя бы на мгновение.
Асури постепенно и осторожно перестал впускать в себя потоки энергии, пытаясь преградить им путь своим нежеланием. Лучи равнодушно и хладнокровно огибали профессора и текли дальше. Афа с удовольствием обнаружил, что в его в распоряжении небольшое пространство, которое огибается потоками. Очень небольшое, но свое собственное! И служит оно сознанию профессора и совершенно не обращает внимания на все остальное. Это бесконечно развлекало Асури, он несколько раз сам попытался препятствовать едва различимым огням касаться его оболочки, по собственной воле отгонял их от себя. Раздражало только одно – никакой реакции со стороны этого пространства не последовало. Равнодушное, даже безразличное, оно мгновенно соглашалось с желанием Афы, уходило прочь, без всякой досады на негостеприимную оболочку. Словно это была воля самого потока, а не желание Асури. Это раздражало профессора, и он все чаще и чаще вмешивался своей волей во вселенское движение. Постепенно профессор стал замечать границы своей оболочки, плотную поверхность, ограждающую себя самого от всего беззвучного и спокойного величия.
Плотная ткань все утолщалась, словно проступала кожа, кожаная одежда, преграждающая путь всему, что могло не понравиться профессору.
Вне себя от счастья Афа летал, подхватывая потоки, плавал в струях энергии, словно акробат, совершал кульбиты в невесомости. Становилось чуть прохладнее, чем обычно. Причину этого профессор сообразил быстро. Раньше, еще без оболочки, он был пронизан насквозь всеми потоками тонкого тепла, изобилием движения внутри него самого и одновременно снаружи. Сейчас же под кожей все затихло и воздух теперь оказался не таким уж ласковым. Афа полетел быстрее, старался меньше менять маршрут. Немного, совсем чуть-чуть, но озноб стал проходить. Впереди профессор стал замечать какие-то тени, ранее никогда не появлявшиеся. Приблизившись, он с удивлением заметил таких же, как и он, существ, одетых в кожу и жмущихся друг к другу от холода.
Асури испугался и быстро повернул обратно. Но существа мгновенно догнали его и облепили профессора своими телами. Еще не так продрогший Афа отдавал им тепло, которого вряд ли хватило бы надолго. Вся группа, повинуясь какому-то приказу, полетела к нему в поисках тепла. Вырваться профессор уже не мог. Сознание подсказывало, что этого не нужно делать, так как в одиночестве холод мог наступить еще быстрее, чем в окружении себе подобных. Тепло было навсегда изгнано из Афы, или, что правильнее и точнее, Афа был изгнан из тепла. Хотя оно было тут, рядом, можно дотронуться. Но кожаная одежда уже не давала лучам проникать внутрь профессора. Внутрь таких же, как и он, существ, летевших в поисках энергии, чтобы окончательно не окоченеть.
Все летели к какому-то яркому пятну, свету… задние напирали на летящих впереди, чтобы занять их место. Существа толкались, протискиваясь поближе в свету. Самые последние постепенно смирялись и, остывая, навсегда оставались ледышками в мировом пространстве. Первые же не замечали ничего: они стремились к свету, яркому лучу, который согревал их остывающие тела.
Афа зажмурился. Сквозь листву кустарника прямо в лицо бил одинокий луч нового дня. Быстро поднявшись, профессор вскрикнул от боли. Все тело ломило от отвратительной «постели», в которой он провел нынешнюю ночь. Осторожно покрутив ногами, руками и сделав десятка два приседаний и наклонов, Афа пришел в себя. Если бы не боль в костях и позвоночнике, можно было бы считать, что он выспался. От захода до восхода было около одиннадцати часов, стало быть, и спал Асури почти столько же. Набрав в кружку отстоянной за ночь совсем прозрачной воды для питья, профессор умылся в колодце и вытерся отстиранной от вчерашней грязи майкой. Проведя рукой по лицу, он ощутил уже довольно-таки сильную щетину в тех местах, где всегда сбривалась ради красоты и изящества иссиня-черная борода. Профессор попытался разглядеть себя в отражении болотца, но темное серебро поверхности отражало только силуэт его головы.
Выпив воды, Афа достал из кармана вчерашние миндальные орехи и съел несколько штук. Накинув рюкзак и подхватив саквояж, профессор вылез из кустарника на тропу.
Теперь он знал все нужные направления, и осталось только решить, идти ли к вчерашним людям или какое-то время прожить одному и, постепенно освоившись, получить хоть какую-нибудь информацию о правилах (если они тут существуют) жизни в этом пространстве, отделенном от цивилизации электрической стеной.
Для начала Асури решил прогуляться в совершенно другую от тропинки сторону, прямо через поле, на котором изредка появлялись деревья или небольшие заросли кустарника.
Сделав несколько шагов, Афа вернулся к месту ночлега и оставил саквояж. В дорожной сумке лежало все то, что было необходимо для путешествия в Швецию: рубашка, идеальная фрачная пара, лаковые туфли, несессер и несколько книг. Бросив несессер в рюкзак, профессор вытащил фрак и повесил его на одну из веток гелама – дерева с красивым рисунком. В доме у Афы было множество статуэток и различной утвари из этого материала. Фрак рассмешил профессора: словно позывной из прошлой жизни, он казался настолько ненатуральным, что даже не вызвал ностальгической тоски по прежним временам, до такой степени это выглядело нелепо. Аккуратно сложив фрак в саквояж, Асури подсунул его к самым корням кетапанга, прикрыв вдобавок еще несколькими ветками. Отойдя ярда на полтора, он обернулся – ничего особенного в зелени не было, саквояж слился с цветом корней, земли и выцветшей травы. Надев рюкзак, Афа, как и задумал ранее, пошел через нехоженое поле к далеким деревьям.
Профессор Асури обладал уникальной способностью, о которой в его окружении мало кто догадывался. Вполне возможно, что эта способность могла вообще оказаться уникальной для человечества. Афа обладал диалектикой мышления. Можно сказать, что у него никогда не было никакой установки, повсеместно распространенной среди людей. Асури не был подвержен никаким устоям жизни, порядка – правилам и нормам. В детстве, будучи очень впечатлительным ребенком с богатым воображением, он однажды получил отцовское наставление. В русских семьях, да и во многих европейских, принято считать ребенка самостоятельной личностью. Исключение составляли иудейские семьи и старообрядческие, домостроевские. Отцовское слово было законом, неприкосновенным для любого анализа. Допускалось только буквальное исполнение. Маленький Афа, будучи еще Афанасием, и не догадывался о возможности опротестовать отцовское мнение, не говоря уже об ослушании.
Наставление было совсем нестрогое, всего-навсего подсказывающее дальнейшее поведение:
– Сынок, прежде чем что-то решить, взвесь все за и против. Не торопись с выводами…
Простые отеческие слова врезались буквальностью своего смысла. Воображение мальчика действительно взвешивало то одну, то другую сторону вопроса. Игра настолько захватила Афанасия, что в дальнейшем он уже не мог обойтись без сталкивания нескольких мнений. Удовольствие доставляла сама борьба различных высказываний, их вес, убедительность. Будучи юношей, завтрашний профессор мог часами наблюдать за диалектикой собственного мышления. Он никогда не торопился окончить поединок, дабы определить одно непоколебимое и стойкое понятие. Увлекшись, Афа навсегда отказался от какой-либо позиции без аптекарской точности эксперимента. Именно поэтому его так заинтересовал труд «Теория установки» Узнадзе и Натадзе: ученые действительно определяли природу краеугольных камней общества, где источником всегда была победа над противоположным мнением. Уже тогда молодой ученый заинтересовался, на каком основании одно мнение, впоследствии оказавшееся даже непригодным, одерживало победу над другим, отправляя беспомощное проигравшее мнение в небытие. Вот тогда и помог совет отца – «взвешивать»… Действительно, если смотреть с любопытством, а не пристрастием, то можно обратить внимание на удельный вес того или иного мнения. В этом случае все встает на свои места – Асури никогда не ошибался в своих выводах только потому, что всегда выбирал ту позицию, которая объективно побеждала в его ментальных играх. И совсем не расстраивался, если новое мнение полностью расходилось с прежним, устоявшимся и проверенным.