Афа кивнул в третий раз. Говорил старик вежливо, и ничего в его словах не страшило профессора.
– А сейчас иди к своему дому. Там тебе дадут поесть и покажут твое место. Сегодня твой день еще не принадлежит всем. Отдыхай, Фалькао…
Мэле кивнул стоящей в дверях женщине в рубашке. Откинув длинные каштановые волосы со щеки, женщина улыбнулась и протянула руку профессору. Афа встал. Не опуская руки, женщина зашагала по песку, слегка покачиваясь и не оглядываясь. Лишь рука, протянутая Асури, манила его.
Они прошли ярдов сто и остановились у большого полуразваленного шатра. Он был настолько велик, что не хватало тряпок, чтобы залатать все дыры. Солнце гуляло внутри, подпертая в нескольких местах крыша впускала лучи, пятнами лежавшие на многочисленных подстилках. Каштановая женщина прошла в угол тряпичного домика и указала на одну из таких подстилок.
– Your bed, факир, – сказала она голосом с небольшой хрипотцой.
Профессор не ожидал услышать английскую речь, все говорили исключительно на малайском. Конечно, в Институте мышления английский был естественным и, можно сказать, единственным языком для делового общения. Но в городе малайский язык представлял собой ту важную необходимость, без которой было просто не обойтись. Афа обратил внимание на звучание этого языка из уст женщины. Почти с механической точностью она произнесла все буквы, употребляемые в написании. Почти никогда не произносимая «r» сейчас резанула профессору ухо. Тем не менее он слегка кивнул и ответил на привычном малайском:
– Terima kasih…
Женщина поправила закатанные рукава рубашки и, качнувшись, прошла мимо подстилок, мимо Афы. У самого выхода она обернулась к профессору. Асури зачем-то перевел свою благодарность на английский и проговорил:
– Thanks a lot.
Женщина улыбнулась и вышла. Выглядела она словно была с той стороны планеты, где о малайском никогда не слышали. И теперь, оказавшись здесь, юная женщина вынуждена большей частью молчать или пытаться разговаривать с кем-нибудь, кто знает английский язык. Афа выглянул за занавеску, которая служила дверью в шалаш: синяя рубашка плавно двигалась куда-то от его нового дома, и только подол слегка дышал в такт шагам. Длинные волосы и не по размеру просторная рубашка скрывали фигуру, но упругие икры выдавали отточенность всего тела.
Профессор улегся на кровать. После ежедневного эксперимента с листьями кетапанга и ветками папоротника новая «кровать» показалась Афе самой мягкой периной. Время изгнания научило несчастных создавать идеальные условия даже в такой, казалось бы, безнадежной ситуации, в какую их поместили благовоспитанные жители Байхапура.
Еще одно мгновение, и Асури совсем было провалился в бездну сна, как тот же хриплый голос почти над головой профессора произнес:
– Your food, факир…
Твердое и четкое «r» еще раз прокатилось по дырявому матерчатому бунгало.
В руках у женщины была миска. Она наклонилась к профессору и поставила миску рядом с его рюкзаком. То ли ложка, то ли вилка торчала из кашеобразной массы.
– Please eat. It’s good food, – с приятной хрипотцой произнесла женщина и вышла.
Сейчас Афа понял, что уже давно хотел есть. Он внимательно смотрел на принесенное блюдо и не знал, как к нему относиться. Никакие «взвешивания» – диалоги с самим собой – сейчас бы не помогли, Асури даже не задал вопрос своему внутреннему оппоненту. Есть рано или поздно ему бы все равно пришлось. Фрукты и орехи были в трех часах ходьбы, и каждый день за ними не походишь.
Если бы Афа никогда не видел ту свалку, от которой его стошнило прямо там, на краю котлована, он с полной уверенностью сказал бы, что съел прекрасную порцию чего-то такого, что может сочинить только искусный повар-кулинар. Еда была немного теплой и действительно вкусной. Профессор мгновенно съел все содержимое миски.
XXX
– Факир, вставай! Поднимайся! – Маленький филиппинец тормошил Асури.
Профессор открыл глаза. В палатке было темно, вокруг копошились люди.
– Тапа-тапа-тапа! Тапа-тапа-тапа! – Голос снаружи подгонял людей.
Афа пригляделся: силуэты ворочались у своих лежанок, накидывали на себя какую-то одежду, торопливо выходили в приподнятую занавеску. Там стоял Мэле и выкрикивал свое «тапа-тапа»…
Возле него лежали тряпки и какие-то палки. Каждый выходящий поднимал эти тряпки, брал палку и шел к скале. Небо еще только-только начинало светлеть. Когда очередь дошла до профессора, Мэле сам нагнулся, подал два лоскута Афе и рукой показал на оставшиеся палки. Асури поднял крючковатую трость.
– Доброе утро, факир, – тихо проговорил Мэле. – Выспался?
– Да, спасибо.
– Ну, тогда за работу. Иди за ними…
Человек десять-двенадцать уже торопились к скале. Асури нагнал их, и вся группа поползла вверх по крутой тропинке на холм. Проходя мимо каменной ванны, люди вытаскивали откуда-то бутылки и набирали воду, пили прямо из углубления.
Маленький филиппинец протянул профессору уже наполненную бутылку:
– Не потеряй, факир. Это тебе на весь день.
Тут только Афа сообразил, что впопыхах оставил на лежанке свой рюкзак. Вернуться уже было невозможно, и профессор с горечью мысленно распрощался и с рюкзаком, и с кружкой, и со всем остальным содержимым кожаного мешка.
Взобравшись на холм, вся группа, не медля ни минуты, заторопилась по уже знакомой профессору тропе. Проделав палкой отверстия в тряпках, они перекинули незамысловатую конструкцию через плечо, высвободив руки. Афа решил сделать то же самое. Тряпки оказались мешками, а на палке внизу, у самого основания, торчал сучок.
Шли быстро, молча. Ночь еще не успела распрощаться с миром, до восхода солнца оставалось около часа, но небо светлело, и уже было видно тропинку, которая черной полоской лежала посреди пустого пространства.
Афа шел в середине группы, сзади кто-то пыхтел, стараясь не отстать от всех.
Думать совсем не хотелось. Прежде всего потому, что профессор с ужасом догадался о конечной цели их путешествия. Эту тропинку он изучил вдоль и поперек, поэтому знал конечный пункт ночного путешествия. Придумывать еще какую-то версию было бессмысленно, Афа даже отбрасывал от себя подобные наваждения: он шел на свалку и теперь думал только о том, как выдержать зловоние, которым наводнена гигантская помойка. Других мыслей у него не было.
Постепенно становилось светлее и светлее, и вот уже солнце показало свою часть на горизонте. Еще несколько минут, и все вокруг засверкало красками и жизнью. К этому времени уже появились кустарники, которые вскоре перешли в настоящий лес. Эти места профессору были уже почти совсем родными. Еще минут пятнадцать, и они пройдут мимо его первой ночевки, мимо шлагбаума. Вспомнив о колодце, Афа глотнул из бутылки. В конце концов, он пополнит ее уже через четверть часа. Если будет нужно, то скажет и всем остальным. Одной бутылкой не напьешься: жара через час даст о себе знать.
Когда они уже совсем подошли к шлагбауму, профессор не выдержал и громко крикнул:
– Эй, впереди! Тут есть небольшой колодец, можно подзаправиться.
Впереди остановились.
– Где колодец? Что ты несешь, факир?
– Тут, я покажу.
Афа нырнул в кусты. Окунув отпитую бутылку в воду, он дождался окончания пузырьков:
– Я тут жил какое-то время, я знаю, можно пить.
Несколько человек тоже подошли к воде и опустили свои бутылки. Как только они наполнялись, люди поднимались и спешили к тропе. Несколько человек не решились воспользоваться колодцем и ушли довольно-таки далеко. Афа заторопился, легкая испарина проступила на лбу, стало жарко.
– Езус Мария! – раздалось над самим ухом профессора.
Асури вздрогнул. Не может этого быть! Эти слова ему знакомы уже лет двадцать! Он обернулся и увидел испуганное, нелепо улыбающееся лицо профессора Стаевски.
– Афа! Это ты? – прошептал Стаевски.
Оба они остановились от неожиданности. Несколько человек толкнули сзади и, обогнув остолбеневших людей, побежали вслед за группой.
– Афа… – Старик-профессор бросился на шею Асури. – Афа…
– Фалькао. Здесь я Фалькао, Марек… Договорились?
– Езус Мария! – Стаевски закивал, вытирая кулаком слезы.
Спохватившись, оба поспешили за остальными.
Вот уже двадцать лет, если не больше, не было у Асури более близкого человека, друга, соратника, чем Марк Стаевски. В последний раз он видел его в аэропорту и потом по телевизору, сидя в своей комнатенке на окраине города. В тот злосчастный день, когда профессора Стаевски выгнали из института в связи с понизившимся рейтингом, самого Асури, не раздумывая, перевезли в барак, а затем и вовсе выдворили за пределы республики. Сейчас его лучший друг бежал впереди. Длинные редкие седые волосы Стаевски были убраны в хвостик, который болтался от резких движений. В Стаевски ничего не изменилось: все та же седая борода, жирные волосы, огромные очки в роговой оправе на длинном горбатом носу. В институте давно привыкли к его внешности, ссылаясь на «неразумность гениальности», а сам Стаевски остался еще в прошлом веке, когда он, молодой черноволосый поляк, только начинал совмещать карьеру ученого и страсть к року. В Польше рок был – качественный и художественный. Социалистическая республика не позволяла самоучкам появляться на эстраде, музыка и исполнение были на высоте. Нередко Стаевски в знак доказательства наличия польского рока после нескольких бокалов вина демонстративно пел, аккомпанируя себе ударами ладони по столу. Пел визгливо, но самозабвенно. Слушатели сразу же соглашались с мнением Стаевски, за что в благодарность получали еще несколько композиций. Со временем Марек подзабывал слова и переходил на торжественный пересказ содержания своими словами, и удержаться от смеха было уже невозможно. Спасало только уважение к возрасту Стаевски – старику было уже далеко за шестьдесят.
– Езус Мария! – Марек иногда оборачивался к профессору, продолжая бежать.
Асури поравнялся:
– Мы на свалку, да?