– Да, Гриппа, все хорошо. Спасибо тебе…
– Ну, перестань, какое спасибо? Я так счастлива, что просто не знаю, что и сказать. Великий день! Великий!.. Слава Тебе, Господи! В имя Твое все деется на земле, славою Твоею окутана жизнь наша! Благодарение Господу и мир всем!.. Ты представляешь, Афа! Сейчас Великий пост идет, а через три дня Благовест! Это такой праздник, такой праздник для всех христиан, ты не представляешь! Служба трижды в сутки, пост строгий. С завтрашнего дня вообще ничего делать нельзя. Просто ничего! И так до праздника! Понимаешь?! Благовещение для женщины – это очень важный день. День Марии и ее зачатия… Помнишь, как в Писании: «И сказал Ей Ангел: не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца. Мария же сказала Ангелу: как будет это, когда Я мужа не знаю? Ангел сказал Ей в ответ: Дух Святой найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим». Роднулечки мои, с праздником вас наступающим! Да хранит вас Господь и бережет путь ваш к истине… Афа, вы меня слышите?
Профессор не отвечал. Он внимательно, даже слегка нагнувшись, смотрел на экран телефона, который уже потух, и только голубое пространство бесконечности над головами отражалось в смартфоне.
– Да, мама, конечно слышим. И я, и папа! – Кирилл не выдержал молчания отца.
– Ну слава Богу! А то я трещу от радости без умолку… Ой, служба начинается, я выскочила из храма на минутку тебе, то есть вам ответить. Родные мои, я побежала. Храни вас Господь!
В смартфоне что-то щелкнуло, и наступила тишина, изредка разрезаемая птичьими разговорами. Та знакомая профессору тишина, с которой он начал свой путь, как ему казалось тогда, невыносимого изгнания.
Кирилл закурил. Было уже совсем тепло, и, чтобы не тревожить отца, так и согнувшегося над телефоном, сын развалился на траве. Он дымил и смотрел в небо.
– Надо идти обратно, сынок! – Профессор не поворачивал головы, все еще уткнувшись в телефон.
– Что ты решил, папа?
– В каком смысле?
– Я про Россию…
– Нет, ничего не решил еще. Но решу, конечно, решу… Не торопи.
– Вечером сегодня за нами придет катер, так мы договорились, папа. Ну я еще дал слово всем, что верну тебя в институт. Там проблемы, кажется…
– В институт? Да! Я поеду! Обязательно! Нужно сегодня?
– Ну да…
– Пошли, времени нет совсем.
XLVIII
Мужчины встали. Ярдах в пяти за деревьями что-то вспорхнуло, словно испуганная птица. Профессор успел разглядеть только синюю рубашку и улыбнулся. Обняв сына, он вышел на тропинку. Говорить совсем не хотелось. Кирилл думал о матери, профессор – о Гриппе. Но мысли мужчин были совершенно противоположны, это было заметно даже по выражениям их лиц. Кирилл был озадачен разговором отца с матерью, а Афа размышлял о неукоснительной вере Гриппы, затмевающей что-то маленькое, может быть, совсем не главное, но такое, без чего человек обойтись не может. Кирилл поглядывал на отца, пытаясь уловить его настроение, но заросшее лицо профессора ничем не выдавало своих раздумий. Пройдя почти половину пути, мужчины закончили свои самостоятельные размышления на открытом всем ветрам постулате – любовь к матери и жене победила.
Лесок уже кончился, и осталось совсем немного пустынного пространства перед холмом у самого поселения… Вдалеке замаячила фигура – Даша неторопливо шла навстречу мужчинам. Поравнявшись, она весело выпалила еще не совсем успокоившимся дыханием:
– А я вас потеряла! Все в порядке?
– Сынок! Это Даша, – сказал профессор.
– Да, я помню, мы познакомились вчера…
– Не совсем, Кирюша. – Афа обнял женщину и положил ладонь на живот. – Здесь твой брат… Вот теперь вы познакомились.
Кирилл глупо улыбался, а Даша шла рядом и смущенно прикрывала лицо руками. Так они прошли несколько минут. Профессор молчал, он просто наблюдал за сыном и Дашей, в голове было спокойно и легко.
– Красивый брат получится, – рассмеялся наконец Кирилл.
Даша еще больше прикрыла лицо руками и пробормотала сквозь пальцы:
– Спасибо большое…
Теперь рассмеялся и профессор. Даша, пряча лицо, пошла чуть быстрее, но все время оборачивалась, не отнимая рук от лица. Мужчины смеялись, Даша отворачивалась и ускоряла шаг. Холм неожиданно оказался намного ближе, все трое спустились в уже давно проснувшийся городок. В домике Мэле Кирилл мгновенно повалился на лежанку и уже через минуту погрузился в сон человека, получившего всего за сутки столько переживаний, сколько некоторым людям может хватить на всю жизнь.
Даша, собрав мешок со склянками и тряпочками, отправилась на свой ежедневный обход жителей поселения – она исправно выполняла роль медицинской сестры.
Профессор вспомнил, что он уже второй день не выходил на работу, и заторопился к кухням, где у него были припрятаны метла и совок, добросовестно сработанный ученым-краснодеревщиком.
XLIX
Развалившись в шезлонге, собранном из сантехнических трубок и порванных баннеров, Стаевски пил утренний кофе. Завидя профессора, он окликнул его. Афа подошел и, отложив метлу, попросил чашку кофе.
– Фалькао, зачем катер приплывал? За тобой?
– За нами, Марек. Все изменилось там, в институте…
– Ничто не вечно… Даже искусственный интеллект, – глядя в океан, высказался седой Стаевски. – И что ты решил? Я так понял, что Кирилл вместо наживки сработал?
– Там сложнее, Марек. Но, в принципе, ты правильно говоришь.
– Я сразу понял и всю ночь думал. Не спал, наверное, как и ты. Но тебе хоть было чем заняться. С сыном поговорить – это больше, чем ночной сон. Я много передумал, Фалькао… Чтобы не повторять всю эту ночь, я скажу просто, а ты, пожалуйста, согласись с этим. У тебя все равно не будет мощных аргументов. Я, господин факир, остаюсь здесь…
– Марек…
– Подожди, Фалькао, не торопись. Твое «Марек» – это забота обо мне, и всё. А я всю ночь этим и занимался, что заботился о себе… Много передумал. Даже вспомнил молодость свою, вспомнил, как ты меня в Дубровник притащил… Всё в голове тихо проплыло, Фалькао, и исчезло. Словно и не было. Вот итог моих воспоминаний. Я не хочу сказать, что мне тут распрекрасно, нет. Не могу сказать, что и в Байхапуре мне было неуютно. Там я работал на тебя, на «Лотос» и тихо жил. Ну ты это и сам все знаешь. Здесь, Фалькао, я увидел себя и стал уважать… По-настоящему, а не по рейтингу значимости в ученом мире. Не по доходам своим и благосостоянию. Я стал уважать себя голого и босого, без погон, без должности и без чинопочитания. Это дорогого стоит, Фалькао. Мало кто в мире способен на искреннее уважение к себе. Не самоуважение, а именно уважение к себе. Вот это главное, что я понял за ночь. Зря я раньше не думал об этом. Может, не нужно было. Время не приходило. Вот мы с тобой потратили жизнь, ну пусть половину ее, на создание искусственного интеллекта. На создание молотка, которым можно разбить стеклянную дверь и войти в следующий этап понимания мироздания, человека, Бога. Вот мы разбили это стекло, и что? Что изменилось? Ничего, Фалькао, ничего. Разве что человек теперь еще больше прижат к полу, как прижимают провинившихся к стенке, не давая им пошевелиться. Вот итог наших с тобой открытий, итог нашей с тобой осмысленной жизни. А я здесь, в этом подземелье человеческой низости, понаоткрывал все, что только можно.
Профессор держал чашку с кофе, к которой не притронулся за все это время. Он слушал своего старого друга, человека, глядящего в даль океана и тихо говорящего простые слова о сложной жизни.
– Вот что я понял, – продолжал Стаевски. – Понял какой-то глубиной, совсем не головой, совсем не сердцем. Чем-то непонятным, но таким мощным и твердым. Не знаю, как сказать. Ну, если ты способен разговаривать с другими мирами, то тебе это объяснять и не надо.
Стаевски вдруг посмотрел на профессора. От неожиданности, что на него смотрят глаза, Афа вздрогнул. Именно глаза, другого профессор просто не замечал. Глаза смотрели на Афу откуда-то издалека, совсем не из этого мира, строгие и одновременно спокойные, даже умиротворенные. Никогда Стаевски так не смотрел – всегда в прищуре или постоянно двигающимися зрачками, словно старик пытался не пропустить ни одной детали, отчего никогда ничего и не замечал. Сейчас глаза были абсолютно неподвижны, но живы. Странное ощущение оставалось после этих глаз. Ни одного, даже совсем мизерного движения, словно застыли в бесконечности эти глаза – они были живы и смотрели на профессора. Он чувствовал взгляд. Так однажды Афа смотрел на картину, портрет, который впивался взглядом в профессора. Краски на полотне высохли еще триста-четыреста лет назад, а глаза смотрели на профессора сейчас, в это самое мгновение. Стаевски смотрел на Афу из безграничной вечности, смотрел и смотрел… Все мироздание глядело на профессора…
– У человека нет другого пути, Фалькао, чем путь к Богу. Все остальные дороги – это путь от Бога, куда бы они ни вели. А путь к Богу может быть различным. Я, во всяком случае, знаю о двух вариантах. Твоем и моем. Твой путь прямой и требует от человека недюжинной силы чувства, воли, ума и еще многого. И результат я вижу, Фалькао… Ты уже не человек, ты почти бог. Не знаю, как сказать. Ты сам понимаешь себя и о себе… А есть и мой путь, факир. Я пришел к нему этой ночью, хотя оказалось, что иду по нему уже приличное время. Это путь слабого человека. Не такого, как ты. Не первооткрывателя, если сказать высокопарно… Я утром встаю и пью кофе. И пока пью, думаю: как пришпандорить к палке вторую палку? Чтобы держалась и еще служила человеку долгое время. Вот что я думаю. А потом иду в мастерскую и делаю то, что придумал утром. Делаю целый день. А вечером я ложусь спать и думаю, уже лежа: как сконструировать шарнир, чтобы двери могли закрываться и не открываться от ветра. Это я тебе пример привожу. Главное, Фалькао, в том, что я не помню себя ни одной секунды отдыхающим или бездельничающим. Но я не изнуряю себя, поэтому не нуждаюсь в длительном отдыхе. Я с радостью работаю… Ты знаешь, почему наша цивилизация терпит крах? Я тебе скажу: когда-то давно,