— Грузовики соединены, — с энтузиазмом объясняет гид. — Они будут постоянно двигаться вместе. Мы, конечно, привяжем веревки, если кто-то захочет, чтобы увидели, как он тянет колесницу, но шиваджисты никого не собираются эксплуатировать...
Наджья никогда не видела запуска космических аппаратов, даже близко никогда не подходила к космодромам, но ей кажется, что там должно быть нечто подобное: такие же краны и порталы, рабочие в комбинезонах и масках, снующие по золотистым трапам, небольшие роботы, сующие свои маленькие хоботы во все щели и углы. В воздухе — одуряющий запах краски и пары стекловолокна. Стальной навес звенит от работающих скобозабивных устройств, сверл и электропил. Наджья наблюдает, как на специальном подъемнике поднимают вверх одного из Васу. Двое рабочих со стикерами шиваджи на комбинезонах закрепляют его в центре круга — это слуги, танцующие у трона Вишну. А выше, в самой сере дине, — золотой зиккурат, святыня из святынь.
Колесница Джаггернаута.
— Пожалуйста, вы можете делать снимки, — говорит парень. — Совершенно бесплатно.
Руки Наджьи дрожат, пока она активирует камеру наладонника. Девушка ходит среди рабочих и механизмов и нажимает сенсор, пока память компьютера не переполняется.
— Мне можно... я хочу сказать... для прессы? — заикаясь, спрашивает она у шиваджина, который производит на нее впечатление единственного человека, наделенного здесь какой-то властью.
— Да, конечно, — отвечает он. — Полагаю, именно для этого вас сюда и пригласили.
Вновь тихий сигнал палма. И снова анонимный номер. Наджья осторожно отвечает:
— Да?
Женский голос.
— Здравствуйте, с вами будет говорить Дживанджи.
— Кто? Что?.. Алло? — заикаясь, переспрашивает Наджья.
— Здравствуйте, госпожа Аскарзада. — Она слышит его голос. Его настоящий голос! — Ну, каково ваше мнение?
У девушки нет слов. Рот у Наджьи пересох, она судорожно сглатывает.
— Это... это... впечатляет.
— Хорошо. Так и задумывалось. Стоило все громадных денег. Как мне кажется, работа выполнена блестяще, не прав да ли? Команда, выполнявшая ее, состоит из людей, в прошлом работавших художниками на телевидении. Я рад, что вам понравилось. Думаю, что на многих людей увиденное вами произведет не менее сильное впечатление. Конечно, нас интересуют прежде всего Раны. — Дживанджи смеется глубоким клокочущим смехом. — Ну а теперь к делу, госпожа Аскарзада. Надеюсь, вы понимаете, что вам была предоставлена высокая честь предварительного просмотра. На репортаже об этом событии можно заработать довольно внушительную сумму... Вне всякого сомнения, вы задаетесь вопросом: что все это значит? А дело попросту заключается в том, что партия, которую я возглавляю, время от времени получает информацию, каковую нам не хотелось бы разглашать по обычным каналам. И вы станете нашим рупором. Но необходимо также понимать, что мы вольны в любой момент отнять упомянутую привилегию. Моя секретарша уже подготовила заявление, которое она направит на ваш палм. Там содержатся мои мысли о паломничестве, о моей верности Бхарату и моем намерении сделать паломничество ядром идеи национального единения перед лицом общего врага. Аутентичность заявления можно удостоверить в пресс-секретариате. Могу ли я надеяться на то, что увижу соответствующий материал в вечерних изданиях?.. Хорошо. Спасибо, госпожа Аскарзада, да благословят вас боги.
С приятным мелодичным звоном заявление поступает на палм. Наджья быстро просматривает его. Все в точности так, как сказал Эн Кей Дживанджи. У девушки такое ощущение, как будто ее ударили по голове большой, мягкой, но тяжелой битой. Она почти не слышит слов, которые произносит парень-шиваджи:
— Это был он? На самом деле он?.. Я не расслышал всего, что он говорил. Что он говорил?..
Эн Кей Дживанджи. У Саджиды Раны интервью может взять любой. Но у самого Дживанджи... Наджья готова прыгать от радости. Главная новость! Эксклюзив! Фотографии с ее копирайтом. Они разлетятся по всей планете еще до того, как высохнут чернила на контракте...
Девушка садится на мопед, едет по направлению офису «Бхарат таймс», выезжает за ворота — прямо на школьный автобус. Одна мысль пронизывает оглушенное сознание Наджьи.
Почему именно она?..
Мумтаз Хук, исполнительница газелей, будет петь в десять. К тому времени Шахин Бадур Хан собирается уже уехать. И дело совсем не в том, что ему не нравится Мумтаз Хук. У него есть несколько ее музыкальных сборников, хотя интонации певицы далеко не так чисты, как у Р. А. Воры. Но Хану просто не нравятся подобные вечеринки. Он берет обеими руками бокал с гранатовым соком и уходит в тень, где сможет смотреть на часы, не будучи никем замеченным.
Садик Даваров представляет собой прохладный влажный оазис, состоящий из нескольких павильонов и навесов, расположенных среди источающих нежный аромат деревьев и идеально подстриженных кустов. Здесь ясно чувствуешь запах больших денег... да, это взятки чиновникам управления водоснабжения. Фонари и масляные факелы создают своеобразное освещение. Одетые в стиле Раджпут официанты с серебряными подносами, уставленными разнообразными яствами и алкоголем, бесшумно движутся среди пестрой толпы гостей. Музыканты исполняют национальные мелодии под деревом харсингар. Здесь будет петь Мумтаз Хук, а потом для вящего удовольствия приглашенных будет устроен фейерверк. Об этом своим гостям постоянно напоминает Нилам Давар. Газели и фейерверк! Вы получите истинное наслаждение!
Билкис Бадур Хан находит супруга в том месте, где он укрылся от праздничной суеты.
— Милый мой, сердце мое, пожалуйста, сделай хотя бы вид, что тебе интересно.
Шахин Бадур Хан целует жену официальным равнодушным поцелуем.
— Нет, не уговаривай, я останусь здесь. Если я выйду к ним, то у меня будет два выбора: в том случае, если меня узнают, начнутся бесконечные разговоры о войне, если же не узнают — то предстоит болтовня о школах, ценах и крикете.
— Кстати о крикете. — Билкис прикасается к рукаву Шахина, как бы желая поделиться с ним чем-то интимным. — Шахин, это же совершенно неподражаемо... Не знаю, где их берет Нилам. Настолько ужасная, неопрятная деревенская женушка... Ты же прекрасно знаешь подобный тип: девка прямо с бихарского автобуса, которая ухитрилась выйти за муж за человека выше ее по общественному статусу, а потом кричит об успехе на каждом шагу. Вот она, смотри, вон там... Мы стоим беседуем, а она топчется вокруг, явно желая влезть в наш разговор. Мы начинаем говорить о крикете и об эпохе Тэндона* [Один из лидеров национально-освободительного движения в Индии], и тут ей удается вставить слово — ну, не поразительно ли?! — о восьмом и финальном мячах в матче, да еще с видом серьезного знатока. Нет, это совершенно неподражаемо!
Шахин Бадур Хан оборачивается, глядя на женщину, которая стоит под баньяном в полном одиночестве, с чашей ласси в руке. Рука, сжимающая серебряный сосуд, тонка и изящна. На пальце вытатуировано обручальное кольцо. В женщине чувствуется особая крестьянская грация. Высокая, стройная, утонченная и очень простая в поведении, без малейшей выспренности, свойственной другим дамам, что сразу бросается в глаза. В ней есть что-то невыразимо печальное, думает Шахин Бадур Хан.
— Да, совершенно неподражаемо! — соглашается он, отворачиваясь от жены.
— А, Хан! Я так и думал, что ты покажешь здесь свою варварскую физиономию.
Шахин Бадур Хан уже пытался ускользнуть от Бала Гангули, но этот громадный мужчина способен чувствовать новости по запаху. Собственно, новости — его главная цель и страсть в жизни как владельца главного новостного сайта на хинди в Варанаси. Хотя его постоянно сопровождает компания неженатых внештатных корреспондентов — на подобных вечеринках всегда можно встретить женщин, которые могли бы составить неплохую партию, — сам Гангули закоренелый холостяк. Только идиот станет тратить жизнь и здоровье на строительство клетки для себя самого, частенько говорит он. Шахину Бадур Хану известно также и то, что Гангули принадлежит к числу самых значительных спонсоров шиваджи.
— Итак, какие новости из Сабхи? Нужно ли начинать строить бомбоубежище или пока просто можно запасаться рисом?
— Мне жаль вас разочаровывать, но на нынешней неделе войны не предвидится.
Шахин Бадур Хан оглядывается по сторонам в поисках предлога для бегства. Его окружает стайка холостяков.
— Знаете, меня совсем не удивит, если Рана объявит войну, а полчаса спустя пошлет бульдозеры на развязку Саркханд.
Гангули хохочет над собственной шуткой. У него громкий, клокочущий, заразительный смех. Даже Шахин Бадур Хан не может сдержать улыбки. Поклонники Гангули соревнуются между собой, кто посмеется громче всех шутке патрона. При этом они оглядываются по сторонам, не смотрит ли на них какая-нибудь женщина.
— Ну ладно, Хан. Вы же понимаете, какая серьезная штука война. Под нее можно продать большие рекламные площади.
Взгляд Шахина Бадур Хана снова устремляется на «деревенскую женушку», стоящую под баньяном. Она пребывает как бы между двумя мирами. Ни в одном и ни в другом. То есть в самом худшем месте из возможных.
— Мы не будем начинать войну, — спокойным и ровным голосом говорит Шахин Бадур Хан. — Если пять тысяч лет военной истории и научили нас чему-то — так это прежде всего тому, что вести войны мы-то как раз и не умеем. Мы любим порисоваться, покричать, но вот когда дело доходит до реального сражения, нам сразу же становится не по себе. Вот почему британцы нас всегда побеждали. Индийцы сидели за своими укреплениями, а они наступали и наступали. Мы думали: что ж, когда-нибудь они остановятся. А враги продолжали идти вперед со штыками наперевес. Так было во втором и в двадцать восьмом годах в Кашмире, так будет и в Кунда-Хадаре. Мы соберем войска по нашу сторону плотины, они сгруппируются на той стороне. Обменяемся несколькими артиллерийскими залпами, после чего, удовлетворив иззат, все маршем разойдемся по домам.
— В двадцать восьмом году никто не умирал от жажды, — гневно восклицает один из юных бумагомарак.