Поезд, слегка покачиваясь, проносится мимо стрелки, с каждым метром набирая скорость. Вот он ныряет в туннель, освещенный сверху редкими зловещими вспышками света.
– Нет, это как раз правда. Они были туристами. Мы все были туристами… Но я знаю их, знал много лет. Мы вместе путешествовали по Индии и превосходно изучили друг друга. Их звали Жан-Ив и Анджали Трюдо. Теоретики ИИ из Страсбургского университета. Он француз, она индуска. Великолепные ученые. В последнем письме, которое я от них получил, сообщалось, что они собирались перебраться в Бхаратский университет, поближе к сундарбанам. По мнению супругов Трюдо, именно там находился передний край научных исследований в интересовавшей их области. Там ведь нет ни актов Гамильтона, ни законов по лицензированию сарисинов. Видимо, они все-таки туда переехали, но они – не ваши настоящие родители.
– Почему это? – спрашивает Аж.
– По двум причинам. Во-первых, сколько вам лет? Восемнадцать? Девятнадцать? Когда я встречался с Трюдо четыре года назад, у них не было детей. Но даже не в этом дело. Анджали родилась без матки. Жан-Ив говорил мне. Она не могла иметь детей. Даже посредством искусственного оплодотворения. Ни при каких обстоятельствах она не может быть вашей матерью.
Шатабди вылетает из подземелья. Широкая золотистая полоска света падает через окно на поверхность столика. Фотохимический смог Мумбаи благословляет их болливудским закатом. Постоянная коричневая дымка делает громадные зиккураты новых жилых кварталов отдаленно похожими на вершины священных гор. Мимо проносятся сигнальные железнодорожные огни.
Томас Лалл всматривается в лицо Аж, наблюдает за мельканием отсветов на нем, пытается понять, что чувствует девушка, о чем думает под этой золотистой маской. Она наклоняет голову. Закрывает глаза. Томас слышит, как Аж делает вдох.
Девушка поднимает на него глаза.
– Профессор Лалл, я испытываю ряд сильных и неприятных ощущений. Могу их вам описать. Хотя в данный момент я относительно спокойна, я чувствую сильное головокружение – так, словно падаю. Не в физическом смысле слова, а как бы внутри. Появилась тошнота и то, что я могу описать только как пустоту. Чувство нереальности происходящего, словно все происходит не со мной, а с кем-то другим, а я на самом деле лежу в постели в номере гостиницы Теккади и сплю. Ощущение столкновения с чем-то, словно что-то ударило меня, хотя и не физически. Мне все больше кажется, что материальная структура мира очень тонка, хрупка и неустойчива, и в любой момент я могу провалиться в полость, хотя в то же время у меня в голове рождаются тысячи самых разных идей. Профессор Лалл, вы можете объяснить эти противоречивые ощущения?
Быстро заходящее индийское солнце делает лицо Аж красным, как у последовательницы Кали. Экспресс несется по бескрайним трущобам Мумбаи.
– Это испытывает каждый, чья жизнь оборачивается ложью, – отвечает Лалл. – Гнев, предательство, смущение, утрата, страх, боль… но всё это только слова. У нас нет языка для выражения эмоций, кроме самих эмоций.
– Я чувствую, что на глаза наворачиваются слезы. Это самое удивительное.
Голос Аж обрывается. Лалл ведет ее к умывальнику, чтобы она смогла излить чуждые эмоции вдали от взоров пассажиров. Вернувшись в купе, он зовет проводника и просит принести бутылку воды. Наполняет стакан, бросает туда таблетку довольно сильного транквилизатора из своей маленькой, но очень хорошей дорожной аптечки и с удивлением созерцает нехитрую сложность узора колебаний воды на поверхности, вызванную ритмичным стуком колес. Когда девушка возвращается в купе, Томас молча пододвигает к ней сотрясаемый движением поезда стакан – прежде чем из нее посыплются новые вопросы. С него хватает и своих собственных.
– До дна.
Транквилизатор начинает действовать очень быстро. Аж смотрит на Томаса, мигая, как пьяная сова, а затем сворачивается поудобнее в кресле и засыпает. Рука Лалла тянется к ее тилаку, но останавливается на полпути. Это будет такое же чудовищное насилие, как если бы его ладонь сейчас скользнула вниз по ее узким облегающим серым брюкам. А мысль о последнем он не формулировал у себя в голове вплоть до этой секунды.
Странная девушка, скорчившаяся на сиденье подобно долговязой десятилетней школьнице. Он поведал ей истины, способные напугать любого, а она восприняла их как начала новой философской системы. Так, словно они были совершенно ей незнакомы. Чужды. Но зачем сказал ей? Чтобы разрушить иллюзии – или просто посмотреть, как она будет реагировать? Увидеть на ее лице то особое выражение, которое сопровождает попытку мозга понять, что́ переживает тело? Лаллу известна жуткая растерянность на лицах ребят из пляжных клубов, когда ими овладевают эмоции, порожденные в матрицах белковых процессоров. Эмоции, в которых не нуждаются их тела, для которых нет аналогов. Эмоции, которые они испытывают, но не могут интерпретировать. Чужие и чуждые эмоции.
Ему предстоит многое сделать. Пока экспресс пролетает мимо пустых ступенчатых резервуаров Нармады и мчится в ночь мимо деревень, городков и иссушенных засухой лесов, Томас Лалл принимается притягивать за уши – выражение из прошлой жизни, которое часто использовала Лиза Дурнау, имея в виду «креативить»: откинуться на спинку и позволить мыслям унестись за самые дальние пределы возможностей. Это работа, которую он больше всего любит; в этом старый язычник Лалл ближе всего подходит к духовности. В этом, как ему кажется, сама суть духовности. Бог есть наша самость, наша истинная, досознательная самость. Йоги верно ухватили эту идею еще тысячелетия тому назад. Длительная проработка концепции никогда не бывает столь же волнующей, как жар мгновенного созидания, момент обжигающего проникновения в сущность, когда ты разом достигаешь абсолютного понимания.
Он рассматривает Аж, а идеи всплывают в голове, сталкиваются, рассыпаются и вновь вовлекаются в круг размышлений силой интеллектуального притяжения. Со временем его мысли сольются и создадут новый, пока еще неведомый мир, но уже сейчас Лалл примерно представляет его грядущие очертания. И ему становится страшно. Поезд взрезает ночь, за каждый час покрывая по сто восемьдесят километров Индии. Утомление борется с интеллектуальным возбуждением – и через какое-то время все-таки побеждает. Томас засыпает. Просыпается он только во время короткой остановки в Джабалпуре, когда местная таможня проводит поверхностный досмотр. Два человека в остроконечных головных уборах бросают внимательный взгляд на Лалла. Аж спит, опустив голову на руки. Белый человек и западная женщина. Абсолютно безупречно. Томас Лалл вновь клюет носом и просыпается лишь однажды, в мурашках от древнего, детского удовольствия из-за стука колес внизу. После этого он впадает в долгий и безмятежный сон, который прерывает резкая остановка и грубый удар головой о стол, вырывающий Томаса из бессознательного состояния.
Багаж валится с верхних полок. Пассажиры, шедшие по проходу, падают на пол. Со всех сторон раздаются вопли, сливающиеся в невнятный панический хор. Экспресс сотрясается, затем еще раз вздрагивает, словно в агонии, и с металлическим визгом застывает. Вопли достигают пика и вдруг стихают. Поезд неподвижен. В репродукторе раздается какой-то треск и тут же замолкает. Лалл приставляет руку козырьком ко лбу, вглядываясь в окно. Сельская темнота совершенно непроницаема, она облекает собой всё и вся, словно первобытная утроба. Томасу кажется, что где-то вдали он видит автомобильные фары, вырывающиеся из темноты подобно свету факелов. Тут начинают сыпаться вопросы: все задают их одновременно, все-в-порядке-что-случилось?
Аж что-то бормочет, ворочаясь. Транквилизатор оказался даже более действенным, чем думал Лалл. И тут он слышит, как по поезду несется нарастающая волна человеческих голосов, а вместе с ней из кондиционеров доносится вонь горящих полимеров. Одной рукой Томас хватает сумку Аж, другой поднимает ее саму. Девушка непонимающе моргает.
– Идем, спящая красавица. У нас незапланированная высадка.
Он вытаскивает ее, все еще пребывающую в полубессознательном состоянии, в проход, хватает сумки и толкает Аж по направлению к задним раздвижным дверям. Темное окно за спиной у Лалла вдруг взрывается фонтаном мелких осколков – в него влетает большой бетонный блок с привязанной веревкой. Он грохается об стол, отскакивает и ударяет женщину, сидящую на противоположной стороне прохода. Та падает на пол, разбрызгивая кровь из разбитого колена. Толпа бегущих пассажиров наваливается на женщину, несколько человек тоже падают. Покойница, думает Томас Лалл, и страшный пронизывающий холод пробегает по его телу. Эта женщина и все остальные, кому случится упасть во время паники.
– Шевелись, мать твою! – Лалл с силой бьет ошеломленную Аж по спине, толкая вперед по проходу. Сквозь пустое окно становится видно пламя. Пламя и человеческие лица. – Иди, иди, иди.
Давка у них за спиной делается поистине страшной. Из вентиляционных отверстий и из-под дверей начинают вырываться клубы дыма. Крики перерастают в хор ужаса.
– Ко мне! Ко мне! – кричит сикх-проводник в железнодорожной форме, стоя на столе у внутренней двери вагона. – Проходите, проходите, по одному… Еще много времени! Вы. Теперь вы. Вы…
– Какого черта происходит?! – спрашивает Томас Лалл, оказавшись во главе очереди.
– Бхаратские карсеваки взорвали поезд, – спокойно отвечает проводник. – Не болтайте. Проходите.
Лалл проталкивает Аж в дверь, а сам выглядывает в темноту.
– Ебаный ад…
В кольце огня небольшая группа насмерть перепуганных пассажиров с вещами. Десятилетия работы с клеточными автоматами научили Томаса Лалла практически с первого взгляда определять примерное число людей в толпе. Их около пятисот. Они стоят, сжимая в руках зажженные фонарики. От передней части экспресса во все стороны разлетаются искры и всполохи пламени. Оранжевый дым, светящийся в полумраке – явное доказательство того, что горит пластик.
– Изменения в плане. Мы здесь не выходим.