Н. К. Дживанджи слегка наклоняет голову.
– Я понимаю, почему вы так думаете, господин премьер-министр. – Титул в устах Дживанджи звучит как пощечина. – Прежде всего я хочу выразить вашей семье, в особенности супругу вашей покойной сестры и детям, мои искренние соболезнования по поводу трагической утраты. Уверен, что во всем Бхарате не найдется никого, кто не был до глубины души потрясен тем, что произошло на развязке Саркханд. Я возмущен этим зверским убийством. А мы ведь называем себя матерью цивилизаций. Я безоговорочно осуждаю предательство со стороны личной охраны покойной госпожи премьер-министра и преступных элементов из числа толпы. И прошу вас поверить, что никто из партии «Шиваджи» не имеет никакого отношения к упомянутому чудовищному преступлению. Виновником является стадное чувство, подогретое предателями и ренегатами.
– Я мог бы отдать приказ о вашем аресте, – замечает Ашок Рана.
Министры и советники бросают на него обеспокоенный взгляд. Н. К. Дживанджи нервно облизывает губы кончиком языка.
– И польза была бы от этого Бхарату? Нет-нет-нет, у меня другое предложение. Враг у ворот, наша армия бежит, в городах волнения, лидер страны зверски убит. Сейчас не время для партийных распрей. Я предлагаю создать правительство национального спасения. Как я уже сказал, Партия Господа Шивы никоим образом не причастна к организации страшного преступления. Тем не менее мы сохраняем некоторое влияние на хиндутву и на умеренную часть карсеваков.
– Вы можете навести порядок на улицах.
Н. К. Дживанджи качает головой.
– Ни один политик не сможет вам этого обещать. Но в такое сложное время противоборствующие партии, выступившие в коалиции в правительстве национального спасения, покажут прекрасный пример не только бунтовщикам, но и всему народу Бхарата, и авадхам. Единую нацию не так-то легко победить.
– Спасибо, господин Дживанджи. Ваше предложение интересно. Я вам перезвоню. Благодарю вас за добрые пожелания и принимаю их.
Ашок Рана с силой нажимает на кнопку – так, будто хочет растереть Дживанджи, словно мерзкое насекомое, – и поворачивается к членам своего кабинета.
– Ваша оценка, господа.
– Это будет сделка с демонами, – говорит Чаудхури. – Но…
– Он все прекрасно продумал, – говорит председатель верховного суда Лаксман. – Очень умный человек.
– Не вижу никакой приемлемой альтернативы, кроме как согласиться на его предложение, – замечает Тривул Нарвекар. – С двумя поправками. Во-первых, упомянутое предложение делаем мы. Именно мы протягиваем руку политическим противникам. Во-вторых, некоторые посты в правительстве должны быть переданы нам без обсуждения.
– Он что, потребует посты в правительстве? – спрашивает Ашок Рана.
Секретарь Нарвекар даже не пытается скрыть свое искреннее изумление словами премьер-министра.
– Какая же еще у него причина предлать все это? Мое мнение: нам следует удерживать за собой руководство государственным казначейством, министерством обороны и министерством иностранных дел. Извините, господин председатель верховного суда.
– А что же мы предложим нашему новому другу Дживанджи? – спрашивает Лаксман.
– Не думаю, что он согласится на меньшее, чем пост министра внутренних дел, – отвечает Нарвекар.
– Чуутья, – бормочет Лаксман, поднося к губам стакан с виски.
– Это не будет мусульманский брак, который просто расторгнуть, – замечает Нарвекар.
Ашок Рана снова включает экран, чтобы посмотреть на жену и детей, которые спят, прижавшись друг к другу, на дешевых местах для прессы. На часах уже четыре пятнадцать. Голова Ашока раскалывается, затекшие ноги кажутся распухшими, в усталые глаза словно песка насыпали. Всякое чувство времени, пространства и перспективы исчезло. Он с тем же успехом может плавать в космосе под этим усиливающим мигрень светом. Чаудхури вспоминает о Шахине Бадур Хане:
– У него все получилось как раз наоборот. Бегам требует развода, а не муж…
Мужчины тихонько посмеиваются в жестком галогеновом освещении.
– Вам следует признать, что он уже ушел в небытие, – говорит Нарвекар. – Двадцать четыре часа – очень большой срок в политике.
– Никогда не доверял этому типу, – отзывается Чаудхури. – Всегда считал, что в нем есть что-то скользкое. Слишком воспитан, слишком вежлив…
– И слишком мусульманин? – спрашивает Нарвекар.
– Вы сказали, не я. В общем, что-то не совсем… мужественное. И я не так уж уверен, что он ушел в политическое небытие. Вы говорите, что двадцать четыре часа – очень много; а я напомню вам, что в политике нет ничего, что не было бы так или иначе связано со всем остальным. И один выпавший камешек может увлечь за собой целую лавину. Из-за одного гвоздя в подкове лошади была проиграна битва. Бабочка в Пекине и тому подобное… У истоков всего случившегося стоит Хан. И ради его же собственного благополучия он должен был уже давно покинуть Бхарат.
– Хиджра, – комментирует Лаксман. В его стакане бренчит лед.
– Господа, – произносит Ашок Рана, и собственный голос кажется ему чужим и звучащим откуда-то издалека, – моя сестра мертва. Выдержав пристойную паузу, он спрашивает: – Итак, наш ответ господину Дживанджи?
– Он получит свое правительство национального спасения, – отвечает секретарь Нарвекар. – После произнесения вами речи.
Референты выверяют исправленный вариант речи. Ашок Рана просматривает распечатку и вносит синей ручкой пометки на полях. Правительство национального спасения… Протянуть руку дружбы… Сила в единении… Переживем трудные времена, сплотившись в единый народ, единую нацию… Когда народ един, он непобедим…[87]
– Господин премьер-министр, пора, – говорит Тривул Нарвекар.
Он ведет Ашока Рану в студию, расположенную в передней части аэробуса. Она немногим больше туалета в самолете: камера, подвесной микрофон, стол, стул, флаг Бхарата, свисающий с древка, редактор и звукорежиссер за стеклянной панелью, зеркальной в одну сторону. Звукооператор показывает Ашоку Ране, как поднимается столик, чтобы можно было сесть на стул. Премьер-министра пристегивают ремнем на случай неожиданного толчка. Ашок Рана обращает внимание на запах ароматизированной полироли для мебели. Молодая женщина, лица которой он не помнит, но которая явно принадлежит к его информационной группе, повязывает ему новый галстук с булавкой в виде бхаратского прядильного колеса и пытается привести в порядок волосы и потное лицо Ашока.
– Сорок секунд, господин премьер-министр, – говорит Тривул Нарвекар. – Текст речи будет выводиться на экран перед камерой.
Ашока Рану внезапно охватывает паника: что делать с руками? Сжать? Скрестить? Просто положить перед собой? Или жестикулировать?
Теперь говорит редактор:
– Спутниковая связь включена. Начинаем обратный отсчет: двадцать, девятнадцать, восемнадцать, красный огонек означает, что камера работает, господин премьер-министр, телесуфлер включен… Включаем видеотерминал… шесть, пять, четыре, три, два… и телесуфлер.
Ашок Рана наконец решает, что он должен делать с руками. Он просто кладет их на крышку стола.
– Мои соотечественники. Бхаратцы, – читает он. – С тяжелым сердцем обращаюсь я к вам сегодняшним утром…
В саду, промокшем от ливня…
Капли раскачивают тяжелые листья вьющихся растений – никотианы, клематиса, лозы киви. Дождевая вода, черная и пенящаяся от песка, потоком течет из дренажных отверстий в грядках и клумбах. Дождь льется по резным бетонным плитам, бурлит в канавках и канальцах, пляшет в отводных трубках, скачет в стоках и сливах, каскадами водопадов низвергается из провисших желобов на улицу внизу. Дождь заставляет шелковое сари липнуть к плоскому животу Парвати Нандхи, к округлым бедрам, к маленьким грудям. Дождь приклеивает ее длинные черные волосы к голове. Струйки стекают вдоль шеи Парвати, по спине, груди, рукам и запястьям и задерживаются аккуратными симметричными лужицами только на бедрах. Дождевая вода обтекает голые ступни и серебряные кольца на пальцах ног.
Парвати Нандха сидит в своей уединенной беседке. Сумка стоит рядом, наполовину пустая, верхняя часть прикрыта, чтобы вода не попала на лежащий там белый порошок.
С запада доносятся приглушенные раскаты грома. Парвати прислушивается к звукам, идущим с улицы. Пальба, кажется, тоже отдалилась и уже не такая частая, как раньше. Сирены перемещаются слева направо и вдруг оказываются у нее за спиной.
Но она ждет другого звука.
Вот он.
С момента своего звонка Парвати пыталась научиться отличать его от других странных звуков, которые сегодня заполнили город. Стук открывающейся входной двери. Она знала, что он придет. Она молча, про себя, считает, и вот он – в точном соответствии с ее подсчетами – черным силуэтом появляется в дверях сада. Кришан не видит ее, сидящую в темной беседке, промокшую до нитки.
– Эй? – окликает он.
Парвати наблюдает за тем, как он пытается ее найти.
– Парвати?.. Вы здесь? Отзовитесь.
– Я здесь, – шепчет она.
Она видит, как выпрямляется и напрягается его тело.
– Я едва смог… Там настоящее безумие. Все разваливается на части. Всюду стреляют, что-то горит…
– И все-таки ты смог. Ты же здесь.
Парвати поднимается со своего сиденья, подходит к нему и обнимает.
– Ты вся промокла, женщина. Чем ты занималась?
– Ухаживала за своим садом, – отвечает Парвати, отстраняясь от него. Она поднимает сжатый кулак и выпускает из него струйку белого порошка. – Видишь? Ты должен мне помочь, одной мне не справиться.
Кришан подставляет ладонь под струйку, принюхивается к порошку.
– Что ты делаешь? Это же гербицид.
– Ему должен прийти конец, этому всему должен прийти конец.
Парвати отходит от него и посыпает белым порошком клумбы, грядки и горшки с намокшей геранью. Кришан пытается схватить ее за руку, но она бросает порошок ему в лицо. Он отскакивает. На западе сверкает молния; при ее свете ему удается схватить Парвати за запястье.