– Такого министера нет, Аксен Ефимыч.
– Ты слушай, – кабы не было, так и ответу бы нам не было… Пришла ведь бумага-те, – ты что думаешь!.. Казимирушка и объявил: плати, старики, три рубля по-старому. Вот то-то. Жив еще бог-те, да и великой государь этого не приказывает, что нарушить, например, весь порядок… Да мы-то, вишь, темные… Охо-хо… А ночи-те много ушло… Спать видно.
Но через минуту он опять заговорил из-под своей лодки:
– А, слышь, плут… Ну, и плут же…
– Кто? – спросил я. – Казимирушка, что ли?
– Не-ет… Семен-те Николаич… – пояснил он неожиданно и, зевнув, продолжал засыпающим голосом: – Лонись кладнушку мы к Макарью согнали, и довелось мне на Волге на реке вот этак же, как с тобой, с мужиком одним у теплины ночевать. В губернию мужичок-от валился от обчества с бумагой. Стало быть, надумали они обчеством у помещицы у соседней землицу укупить. И дерни нелегкая – к хорошему человеку за советом пошли, к самому этому Семену Николаичу… У батюшки его крепостные они были… «Что ж, говорит, мужички! Хорошо, что ко мне заявились. Рад, говорит, я услужить вам. Дайте вы мне доверие, я вам без хлопот землю предоставлю». Мужики дали доверие, радуются, пождут… А барина-те бес-от под ребро и толкни: увидал, что земля гожа и недорога и что нельзя мужикам без таё земли быть, – да слышь, ворьским-те манером ту землицу за себя и купи! Теперича и завязалась волокита. Мужики-те на барина в один суд, а барин-те мужиков во другой волокет. Не чают теперь, когда тот грех и прикончится… А хороший человек!.. как это по-твоему выходит?
– Плохо.
– То-то, не больно, – видишь, какая вещь, – хорошо. Времена ноне не простые: развесь уши – наплачешься и с хорошими-те людьми…
Он зевнул еще раз и смолк…
Где-то вдали послышался шорох. Спугнутая кем-то пара уток вылетела поверх леса и, начиная успокаиваться, беспечно спускалась на реку… но тут, поровнявшись с нашим притаившимся огоньком, вдруг шарахнулась в сторону, и долго стоял, замирая вдали, над рекой тревожный свист испуганных крыльев.
Я задремал и проснулся. Кто-то шел из лесу, неся что-то грузное на спине. Большой, мрачного вида мужик подошел к нашему огню, кинул сети, заметив нас, подошел к мальчикам, постоял в недоумелой позе, широко расставив ноги, и, как будто этого было совершенно достаточно для его любознательности, отошел и уже больше не обращал на нас ни малейшего внимания. Он подкинул в огонь валежнику, посидел около него, то поворачиваясь к пламени мокрой от сетей спиной, с которой тогда начинал валить пар, точно из трубы, то протягивая к огню ноги и руки. Потом он подошел к лодке и, без церемонии взяв Аксена за ноги, повернул его, точно мертвую колоду.
– Ты, Парфен? – спросил тот, пробуждаясь.
– Я.
Аксен переменил положение таким образом, что они лежали теперь головами друг к другу; огонь одинаково освещал мужиков, лодка одинаково прикрывала от ветра. Пришедший буркнул что-то Аксену кратко и угрюмо; Аксен завозился и под лодкой начался разговор; я слышал только отдельные слова: «из городу… в губернском правлении… бумага…». Потом мрачный мужик смолк, повернулся лицом к небу, причем его лохматая борода как будто загорелась сразу, освещенная костром, и, казалось, заснул. Более экспансивный Аксен сокрушенно вздохнул, подсел на корточках к огню и, кинув на меня косой взгляд, тихо спросил:
– Володимер, – мудрено по батюшке-то… Спишь ты?
– Не сплю.
– Почто не спишь, аль заботушка?
– Да ведь и ты вот не спишь: тоже, значит, забота?
– Забота и есть… судимся мы.
– Не опять ли о бортях?
– Нет! Дело-то наше теперь побольше бортей будет. Теперича, ежели нам не выстоять, так тут уж весь наш хрещеной мир порушится.
– Как так?..
– Да вот так. Все Казимирушка… Ты, говоришь, сам нижегородской?
– Да.
– В коем месте проживаешь?
Я сказал свой адрес.
– Так. Доведется мне в Нижний побывать, по свому по хрестьянскому делу…
– Заходи тогда ко мне.
Аксен, видимо, просветлел.
– Нешто зайти? Может, абвоката бы нам указал… Не знаешь ли вот этакого человека?
Он назвал одного из темных ходатаев, не имеющего даже права являться в суд.
– Нет, этот не годится.
– Пошто не годится?
– Да ему и в суд ходу нет.
– То-то, бают, нет ходу. Больно дошлый. Что ни возьмется за дело, то и выправит. Судьи, слышь, осерчали – не берет их сила супротив такого человека, – ну и отказали ему, что и на глаза им не являться…
Я засмеялся.
– Так как же ему за ваше дело взяться, если в суд не ходить?..
– А он, стало быть, только сам не идет, а человека может поставить на самую, значит, линию… это ничего!
– Пустяки это, Аксен Ефимыч!
– Пустяки-и? – И мужик растерянно повернулся от огня.
– Вам надо настоящего, хорошего человека.
Аксен нахмурился.
– Чего лучше хорошего-те. Да, вишь, я тебе скажу, – чужая-те душа больно потемна, не влезешь в ее. Бес-от силен, горами качает, вот какая штука. Больно и от хороших-те людей нашему брату достается… Вон сказывал я тебе про Семена Миколаевича… Уж вот хороший человек… Медалей сколько… с царем говорил… А сам, вишь, великого-те государя омманывает… А иной раз от проходящего-те шатающего человека такое слово услышишь…
Он помолчал и потом сказал вкрадчиво:
– Послушай, Володимер, что я скажу… Был у нас в городу, в Семенове, человек один; так себе человечина, не из больших, маленькой, а разум имел… Говорил он нам в тую пору: «Вот что, говорит, старички. Дело мое сторона, – а только послушайтесь вы моего совету: землю станут вам отдавать – примайте, земля пойдет от великого государя; а удовольствия своего объявлять никак не могите… А то наплачетесь». Нам бы, – видишь ты, какая вещь, – того человека послушаться, а мы ни к чему… уши и развесили. Как вычитали нам решенье: отдать землю, да по урочищам, да по межам обошли, мы и обрадовались. – «Довольны, что ль, старики?» – «Вполне, говорим, довольны! Можно сытым быть, есть из чего и податями платиться». А тут еще, видишь ты, мужик один с Казимирушкой разболтался, праздничное дело… «Что, мол, – Казимирушка говорит, – во много ль вы, мужики, теперича тот лес цените?» Мужику бы, конечно, помолчать – не всяко ведь слово на пользу сказывается, а он, слышь, с дуру-те, как с дубу, и брякни: «Этому мы теперича лесу, говорит, и вовсе цены не полагаем. Прямо считай во сто тыщ!» Видишь ты: единым словом опять весь мир в яму-те и убухал!
– Полноте, Аксен Ефимыч!
– Да уж так, не ко времю сказал! Всяко, брат, слово, и дурное, и хорошее, оно ко времю свою силу имеет. Обмолвился мужичишко глупым словом, а Казимирушка на лету его и подхвати…
Я уставал слушать… История принимала совершенно фантастические, почти волшебные формы, в которых играли роль какие-то «слова не ко времю» и такие же подписи. Казимирушка играл тоже какую-то фантастическую роль, и меня удивляла смесь чрезвычайного благодушия и сдержанного негодования, с которым Аксен отзывался о лесничем… Мне казалось, что это – отношение враждебных отрядов на аванпостах, благодушно разговаривающих в промежутках сражений: лично приятные собеседники, но они готовы вступить в смертный бой при первом сигнале…
– Ты, мол, Казимир Казимирович, кому служишь, – слышу я голос Аксена сквозь дремоту… – Ты, я ему говорю, служишь своему начальству… Так ли? – Верно, говорит… – А ты, я говорю, должен служить большому хозяину… А большой-те хозяин кто?.. – Большой хозяин – казна, говорит… – Казна-а? Нет, не казна… Большой-те хозяин – великий государь, вот кто… Так неужто, по-твоему, великий государь это дозволяет?.. Ежели, например, пчелу не дозволяет зорить, так можно ли этому быть, чтобы весь мир порушить? Теперича в казенной нам лес ходу нету… так?
Я молчал, но мрачный мужик, которого я считал спавшим, буркнул со своего места мрачным басом:
– Само собой…
– И в мужицкой тоже не пускают… Куда податься миру-те? А мир от лесу только и жив… Ты что не баешь нам, Володимер? Ай заснул, – притомился?..
Я не спал, но мне не хотелось говорить. Я чувствовал, что, если начинать разговор, то он затянется до свету: мы заговорим на разных языках. Потому я не ответил.
– Дрыхнет! – презрительно сказал мрачный мужик.
– И то, слышь, – умаялись они. Не с привычки, – благодушно заступился Аксен.
– Что за люди? Чьи такие?
– Из городу.
– По каким более делам?
– Кто знает. Без дела, слышь… реку нашу посмотреть. Ученые, полагаю я.
– Подлецы какие-нибудь, – предположил мрачный мужик довольно-таки решительно. – Шататели.
– Полно тебе, Парфен, ругаться-то! Пошто зря ругаешься, ничего не видя?..
Я слышал, как оба опять полезли под лодку, но заснули не сразу. Под треск теплины и сонный шепот леса до меня еще некоторое время долетали их тихие разговоры.
Потом оба смолкли… Тихо плескалась струя Керженца. Шептал лес…
Мой сон улетел… Мне опять вспоминались разговоры на балконе лесничего и его рассказы о планах «рационального лесоустройства». Выходило так, что весь этот лесной мир, расстилавшийся под моими ногами, туманившийся и синевший по широкому горизонту, спокойно, величаво и закономерно поворачивается около центра, стройно двигаясь от хаоса к порядку и гармонии. Здесь же, на песчаной отмели, под страстные речи Аксена поворот казался мне уже не таким стройным…Под осями что-то стонало и билось, просеки прорубались по живой целине исконных народных понятий.
Вот летит поверх леса рой божией твари… Где она сядет? «Ей не укажешь», – говорит лесной человек. Ей отведено место чьей-то невидимой рукой, таинственным законом, царящим и над лесом, и над тварью.
Не так ли и лесной мир: как эта божия тварь, он оседал среди дебрей, без руководства и указки, основывался, роился, связанный условиями своего быта тысячью невидимых нитей… Но вот по стволу борти стучит топор казенного полесовщика, и трудолюбивая тварь жужжит, тревожится, волнуется. Над понятиями лесного мира тоже занесен топор, и дикая, стихийная, непосредственная лесная правда, родившаяся где-то в бессознательной древности, протестует во имя стихийных, правящих в лесном царстве законов… А так как лесным людям и весь божий мир представляется только лесом, где всякая божия тварь должна роиться по простейшим законам, одинаковым и для лесной борти и для лесной общины, то теперь лесному человеку кажется, что «Казимирушка» посягает на целый мировой порядок…