Никто не понял, что случилось, кроме Двузубовой: она вдруг пронзительно захохотала. Старуха сидела рядом со звонницей на тряпичном узле с чьим-то скарбом и сучила ногами, надрываясь от смеха. Кто-то прикрикнул на нее:
— Чему радуешься, дура?!
— Чему быть, того не миновать! Чему быть, того не миновать! — протараторила она скороговоркой и снова зашлась истеричным хохотом. А потом, внезапно прекратив смеяться, отрывисто выкрикнула: — Так… вам… и надо!
— Тебя ведь тоже сожрут, чего злорадствуешь? — заметил Звонарь и утер тыльной стороной ладони блестящие от слез глаза.
А Борис подумал: «Ее-то как раз не сожрут!» Он вспомнил, как бабка находилась в самом центре потока хищных рыб и нисколько не пострадала.
— А чего ты тогда не трезвонишь? — Старуха поерзала на узле, зыркнула глазами в толпу и снова повернулась к Звонарю, продолжая ехидничать: — Что, поломался твой колокол? Или сам ты поломался, а?
Звонарь горестно затряс головой.
— Что случилось, дядь Юр? — Подошедший Колька участливо заглянул Звонарю в лицо. — Трещина в куполе? Или что?
— Трещина в душе моей, вот что! — ответил тот и, поднявшись на ноги, отошел от звонницы. — Не помню, как звонить, хоть убей! Начисто из башки все стерлось!
Колька с сомнением посмотрел на него. В глазах читался вопрос: «Так бывает?» И вдруг ему вспомнилось, что Звонарь получил травму головы в ту ночь, когда украли колокол. Может быть, в этом причина?
Внезапно с Двузубовой веселье как ветром сдуло. С озлобленным видом она сползла с тюка, проковыляла несколько шагов, нагнулась, пошарила под нижней балкой звонницы и вдруг бросилась к Кольке с топором в руках.
Борис молниеносно сорвался с места и толкнул старуху в тот миг, когда лезвие топора находилось на толщину волоса от Колькиного плеча. Двузубова мешком отлетела в сторону, истошно голося. Толпа ахнула, ничего не понимая.
А Колька взялся за веревку, намотал как следует на кисть руки и… зазвонил.
Мелодичный перезвон покатился с горы в разные стороны — по полям, по лесам, по черному пожарищу, по бескрайней реке, поднялся до синего неба, до жаркого солнца, до белых облаков, до первой майской радуги.
Неожиданно пролился теплый дождик, налетел свежий ветерок — будто в природе пробудилось что-то таинственное и волшебное, и начались вокруг перемены, едва уловимые, не каждому заметные.
Маленький Лешка сидел на руках у матери и глазел на невероятное чудо: его любимая большая игрушка издавала звуки, которые ему очень нравились. У него такие извлекать не получалось, сколько он ни старался. Зато получалось у его брата Кольки, и Лешка гордился им. Он довольно щурился от солнечных бликов и улыбался, счастливый от того, что колокол не остался в лесу. Вдруг перед Лешкой пролетели снежинки. Одна попала на щеку и сразу растаяла, другая застряла в ресницах. Он моргнул и огляделся удивленно: откуда это они летят? Вдалеке от всех стояла женщина в длинном белом платье. Ветер срывал снежинки с ее черных волос. Никто не видел ее, только Лешка. Он помнил, как несколько раз убегал из ее холодного домика в лесу, и забеспокоился: вдруг она пришла, чтобы снова забрать его к себе? Мальчик испуганно прижался к матери. Но та женщина не смотрела на Лешку. Она стояла на крутом склоне горы ко всем спиной. Ее платье затрепетало на ветру и вдруг превратилось в крылья. В небо взметнулась большая белая птица и закружила над рекой. Река почернела, грозно вздыбилась, и понял Лешка, что не река это вовсе, а огромный змей, который рекой притворялся. Заворочался змей, потянулся вверх, раскрыл черную пасть, пытаясь проглотить птицу, но не смог достать. Тянулся все выше и выше, пока солнце его не опалило. Змей отпрянул, да поздно: гладкое тело его сморщилось и рассыпалось черными крупинками. Полетели крупинки по воздуху и осели в камыше комарами да мошкарой. Вот и все, что от страшного змея осталось.
Но кроме Лешки, никто этого не увидел почему-то. Малыш проводил улетающую птицу, подняв вверх трясущийся кулачок, в котором крепко держал новую игрушку: от колокольчика, качавшегося на цепочке, исходил нежный мелодичный звон.
А Колька уже догадался, за что Двузубова хотела отрубить ему руки — и сейчас, и тогда, когда Нюра его предупредила об этой опасности. Понял, что значили слова ведьмы о «даре, обманом добытом». Но Колька никого не обманывал, а просто каждый день на протяжении последнего года сидел в кустах вербы неподалеку от звонницы и смотрел, как Звонарь в колокол бьет. На глаза не показывался, боялся, что тот его прогонит. Звонарь очень трепетно относился к своему делу и никого постороннего к колоколу не подпускал. Лишь однажды, по случаю какого-то праздника, он собрал детвору и позволил каждому за веревку под колоколом подергать. Лешка тогда как раз говорить научился, и вопил, как недавно в лесу: «Калакольсык! Калакольсык!» Радости у всех было выше крыши! А Колька с тех пор решил, что вырастет и тоже звонарем станет — ведь ничего прекраснее колокольного звона на свете нет.
Нина, безмерно счастливая от того, что ее дети, наконец, нашлись, даже думать забыла о сгоревшем доме. Все, что она вынесла оттуда впопыхах, это была клетка с крысой, в которой, как она считала, находилась душа ее мужа. Тело мужа с душой крысы при пожаре не пострадало и благополучно добралось до горы, следуя за тем, кто его кормил, то есть за ней. Сейчас оно пряталось где-то в кустах, держась подальше от скопления народа. Нина все думала, как бы ей уговорить Двузубову поменять местами души крысы и мужа, то есть вернуть все, как было, но после того как старуха бросилась на Кольку с топором, стало ясно, что из этого ничего не выйдет. Придется смириться с тем, что есть. Она уже почти привыкла, разговаривала с крысой, зная, что та (то есть муж) ее слышит и все понимает, зато не может нагрубить или ударить. С телом мужа было сложнее, ведь в нем находилась душа не самого милого на свете животного, и несколько раз Нина была жестоко покусана, но она терпеливо продолжала кормить это существо, и ей почти удалось его приручить. Поэтому, когда рядом с ней раздался мужнин голос, она даже не знала, радоваться этому или нет. Перед ней стояло тело ее Щукина, но на этот раз взгляд был не крысиный, а вполне обычный, осмысленный. И прозвучавший вопрос был вполне в его духе:
— Слышь, жена, ты пожрать с собой что-нибудь захватила?
От неожиданности Нина растерялась, и множество мыслей обрушились на нее разом: «Кажется, он даже не заметил, что дети нашлись! А хоть знает, что дом-то сгорел? А то, что был крысой, не помнит, что ли?» Вместо ответа на вопрос мужа женщина принялась рассказывать все, что произошло в Кудыкино. Щукин почесывал небритую щеку и хмурился.
Люди завороженно слушали колокольный звон и совсем забыли о речных гадах. Вспомнили только тогда, когда смолк последний отзвук, и бросились осматривать горные склоны. Никто не нашел ни одного угря, все полчище зубастых тварей странным образом исчезло. Зато нашли застрявшее в кустах вербы тело Двузубовой: старуха была мертва. Никто не стал разбираться, от чего это произошло: от удара во время падения, от множества ожогов, покрывающих ее кожу, или же от того, что из тела ее вышла нечистая сила, а тело-то давно, может быть, умерло — были и такие предположения. Люди долго спорили, где бы ее похоронить. Единогласно решили, что на Кудыкиной горе рядом с костями предков ей не место. И под горой тоже, да и в поле — не хватало еще землю осквернить! Кто-то предложил бросить труп в реку, чтобы унесло куда-нибудь подальше, но его тут же осудили: а другие места зачем осквернять? Там тоже люди живут!
Проблема разрешилась сама собой: к берегу подошло сразу несколько катеров с группой спасателей и работников речной полиции. Среди них Борис узнал тех, которых Лапоть и Красавчик пытались отправить на корм рыбам, и вспомнил, что в катере, на котором они уплыли, был спрятан Нюрин оберег — не он ли помог им выбраться? Впрочем, река отчего-то сильно обмелела, вода отступила далеко от села, а противоположный берег оказался совсем близко — рукой подать! Никто не понял, что с рекой случилось, но решили, что, возможно, во время паводка где-то образовался сильный затор, который вода постепенно подмывала и, в конце концов, снесла.
Полицейские забрали тело старухи Двузубовой, чтобы отвезти в морг, расположенный в райцентре, пообещав обездоленным кудыкинцам, что оттуда за ними придет теплоход и заберет всех погорельцев. Внучка Нюра долго рыдала на берегу, после того как полицейские уплыли с телом ее бабки, хотя девушке тоже предложили поехать. Но она почему-то отказалась.
Полицейские, оставшиеся расследовать причину возникновения масштабного пожара, долго удивлялись, слушая сбивчивый рассказ жителей о нашествии крупных угрей. Они исследовали берег и действительно нашли несколько дохлых особей, но те были гораздо меньших размеров, чем описывали очевидцы. Зато человеческие останки, разбросанные на песке, привлекли их внимание, однако в протоколе почему-то указали, что трупы объедены неизвестными животными, возможно — дикими собаками или волками. Кудыкинцы обижались, когда полицейские насмешливо отвечали им: «У страха глаза велики», и ворчали: «Спасибо, что хоть не сказали: «Пить меньше надо!»».
Вскоре к берегу сильно обмелевшей Костяной реки подошел еще один катер с отрядом спасателей-добровольцев, среди которых Борис узнал отца. Федор Гаврилович, похудевший до неузнаваемости, встретил сына с распростертыми объятиями, но во взгляде его читался вопрос, который наверняка будет задан позже, когда улягутся эмоции. Борис представил, каким примерно он будет, что-то типа: «Зачем, черт возьми, тебя понесло на эту баржу?!»
Но пока для таких вопросов было не время. Отец задал ему другой: «Когда ты ел в последний раз?», и это означало, что вид сына напугал его не меньше, чем Бориса — вид отца. Потом отец с чувством пожал руку Маше и поблагодарил за сообразительность и самоотверженность, после чего заявил, что они немедленно возвращаются домой.
Когда Борис с Машей забирались в катер, на берег выбежала Нюра и остановилась по колено в воде. С ее перекошенного страданием остроносого личика отчего-то исчезла вся та ослепительная красота, которой Борис восхищался еще этим утром.