а первого школа, к часу должен быть дома как штык, — как ему и откуда утечь и как все за собой замести, рассчитать он не мог. Неизвестно, к чему бы привел этот замысел, если к вечеру к ним на порог не взошел сержант с козырьком: на Ремесленной — девять домов, из них два нежилых, — чей вьетнамский конец обмакнули в невинную кровь, решено было произвести поквартирный обход. Птицын, с видом привратника тайны пасущийся за материнской спиной, может, и не привлек бы внимания, но воскресная мама, вся в путаных мыслях, не нашлась, как ответить на первый же легкий вопрос, а затем и на следующий, и уже заскучавший в походе сержант заподозрил подвох и тотчас предложил пригласить офицера. Птицын вздрогнул всем телом и большими шагами рванул из прихожей к себе, на ходу холодея: то, что в их скудный дом вступит крепкий ментовский башмак, было неотвратимо-отвратно, как если б в Млынск вошли немцы в квадратных их касках и теперь, разместившись на кухне, просили обедать. Мама так и осталась в прихожей последним оплотом, несданною крепостью, — но они же прикончат ее, если не угодит им, они… — но шаги на их лестнице были мягки и усталы, словно обыкновенные пенсионеры поднимались к себе после рынка, уже задыхаясь. С тем он вышел в гостиную, сдернув загадку с лица, и на несколько плевых секунд предварил появление одутловатого дядьки в карамельной измокшей рубашке и легчайших очках на блестящем от пота носу. Мать прикрыла квартиру и определила вошедшему кресло; тот не знал еще, кто из двух Птицыных должен был с ним говорить и, когда мать напомнила младшему: что же ты? — накренился вперед к пятикласснику, грузно дыша и пованивая; с виду он был скорей равнодушен к нему, чем предвзят или как-то насмешлив, Аметист, избегая разочаровать небывалого гостя, сдержанно и опрятно поведал о том, что он видел в ночи. Толстый слушал, не перебивая и не раскрывая блокнота до тех пор, пока он не умолк. То есть ты уверяешь, что видел убитую прошлою ночью на пляже? Я не очень уверен, сказал Аметист, я стоял к ней… ну то есть она там сидела спиной ко мне, я не увидел лица. Как же ты оказался там ночью, чего ты там делал? Я спал. То есть ты видел сон, где была потерпевшая в этой компании из четырех молодых… Нет, поправил зардевшийся Птицын, я видел не сон. Ты, наверно, отличник же по сочинениям в школе, подзадорил его потный следователь, ощутимо расслабившись и отвалившись назад. Понимаете ли, подала голос мать, этим утром он вышел таким изможденным, словно бы протаскался всю ночь по оврагам, не могу и припомнить, когда он еще был в таком состоянии… Следователь протерся платком, недовольно поблагодарил, обращаясь скорее к серванту с ненужной парадной посудой, чем к кому-то из них, покивал сам себе и исчез из квартиры. Ну и вот, задышала в конце концов мама, пусть теперь что хотят, то и делают с этим, их дело. Что он ждал от тебя, что ты видел, как все это было? Да с тебя, слава богу, хватило статьи этой гадостной, и о чем говорить еще: это же бесовство, понимаешь ты, кто над тобою мудрует? Аметист, понимая, сотворил небольшую молитву. Весь оставшийся день протекал как в тумане, населенном недобрыми шепотами; было трудно и чалиться в комнате, и задумываться о прогулке в ту сторону по зараженной Ремесленной, и он блекло катал свой бильярд, утомлявший его непослушностью, вел непристальный счет промахам и удачам, пока не ощутил в своей комнате слежку и на том отложил многохлипкий пластмассовый кий. Все предметы, подручные Птицыну, те, что были здесь раньше его, как и те, что пришли сюда с ним, изъявляли положенную им приязнь, но скрывали в себе что-то, что проскользнуло в их дом мимо Птицына и, как мнилось теперь, утвердилось на всем тонким неотмываемым слоем. Тусклый зев розоватых обоев, отгудевший свой век холодильник «Свияга», не без шума отказанный Птицыну в роли шкафа для личных потреб, запылившийся рог из неведомых Ессентуков (сам он долго читал: «Ессентуки») костяной запятой на провисшем меж петель ковре, его письменный стол, чьи учебой забитые ящики поддевались, когда застревали, из кухни носимым ножом, — все овеялось дымкою заговора, сохранив свою прежнюю внешность, и неброско пасло его, грешного; опечаленный, он прошествовал к матери в кухню, тщась не выдать расстройства, дабы не наслушаться новых рассказов о печальном своем положенье, но и здесь не нашел себе отдыха от говорящей с ним тьмы. Во дворе надрывалась несмазанная карусель, приводимая в ход малолетним Сизифом. Птицын вслушивался в голый скрип, возносившийся в самое небо. С карусели давно поотбили сиденья — Аметист и не помнил, застал ли он их; оставалась одна крестовина, и погонщик, как то было видно ему из окна, поперек живота перевесился через широкую лопасть и отталкивался от земли достававшими еле мысками. Карусельный останок, бесцельно насилуемый в сердцевине двора, обращался со стоном, наматывая нитевидное вещество жизней их и сожительств, болезней и трат, праздников и лишений, волоча по песку похоронные ленты с реченьями глубоководных безлицых святых вроде «куплено — нажито, продано — прожито» и «не спишь, да и выспишь», раздробляя случайных собак, осыпая муку и крахмал, покрывала ночные и дневные знамена сминая, — твердая, как просвира из камня, и ползучая, как простокваша, Млынь свершала свой круговорот, и движение было так сладко-тягуче, что скрывало и скрадывало и себя самое.
Летом Птицын, посильно бежавший кружков, секций и пионерлагерей, дал себя наконец уломать и был выслан в детлаг «Юный ленинец», хвойное безраздолье с осклизлым бассейном, где его, вечно жмущегося вдоль щербатых бортов, сладострастно тянули на дно загорелые бритые неслухи из восьмого отряда, и вечерними киносеансами в клубе, непременно тонувшими в общем галденье и уханье. С перекрытием ламп и вторжением кинопроектора воцарялось бесправие и поминутный разбой: с дохляков и тетерь, запираемых общим навалом, стаскивали картонную обувь, с присказкой «на кого бог пошлет» улетавшую в амфитеатр; из восьмого затягивали «Сектор Газа», по куплету-припеву от песен, никем не заученных в точности, спотыкались и грызлись; девочки, занимавшие фланги, держали презрительно шеи, не повертываясь на все новые вопли, но в секунды затишья следили за душной мужской преисподней так, как будто бы не отвергали возможность вмешаться в их темное варево. Проносящиеся как кометы вожатые настигали зачинщиков, но не смиряли волнений, а в один из показов — то был фильм о большой астероидной туше, разогнавшейся напропалую навстречу ничем не прикрытой Земле, где блестящая кучка умов изощрялась в прожектах спасенья, — вакханалия ленинцев в зале, взогретом предчувствием гибели, все же превозмогла все границы, и сеанс высочайше был прерван в момент, когда адов валун раздробили особым лучом, но не предугадали последствий, и куски его мчались теперь, слившись в яростный рой и грозя простучать по планете пощады не знающим каменным градом. Птицын, как и обычно сидевший с умеренными, был захвачен картиной и не огрызался на дятла, безотлыжно долбившего сзади коленом его мягкотелое кресло, но, как только экран залило первозданное молоко, а вверху забелели трескучие лампы, осветив призаткнувшийся зал, он поймал себя тотчас на том, что его не волнует, достигнет ли цели полет этих острых камней и что станется с крепкими городами подлунной, когда в них вонзятся их клювы. Он сидел, безразличный к оборванной повести, слушая поднимавшийся ропот солагерников, пресекаемый хлесткими окриками воспитателей, и смотрел в белую простыню так, как будто за этим сюда и пришел, пока всех не погнали на выход, в июньские сумерки. В беспорядках (кому-то таки повредили лицо), как то незамедлительно установилось, Аметистов отряд поучаствовал крупно, и уже перед сном воспитатель, мужик лет шестидесяти, чьего имени-отчества Птицын не помнил, дал зарвавшимся страшный разнос перед строем, торопливо заглатывающим вечерние йогурты в синеватом фойе дормитория: их наставник отказывался понимать, как они променяли кино, где в концовке решалась судьба всей Земли, на дешевую свалку и на душевредное гиканье. Воспитателю, видимо, нравился фильм, он как будто хотел сверхъестественно вызвать обрезанную половину его на побелку фойе, запрокинуть седую главу и узреть: одного же куска, разъяснял он, хватило бы, чтобы размазать наш лагерь! а их же там тысячи! тыщи таких смертоносных! неужели плевать? что из вас будет дальше, если вам уже щас наплевать? Птицын, шаркая ложкой в пластмассовой чашке, зацепился за мысль о паденье на лагерь циклопической глыбы и потом, уже лежа в железной кровати и обдумывая столь плачевный сценарий, не нашел в себе сил ужаснуться последствиям выдуманного кошмара, перебитым телам, как попало развешанным на турниках и руинах: правды в этом не чувствовалось ни на грош, его Млынь была вся несклоняема, неустранима и скорее б сглодала себя до корней, нежели уступила бы право покончить с худыми ее закромами и базарными бабами смутной залетной громаде; вместе с тем ему было так муторно в обществе лагерных сверстников, так выматывала коллективная чистка зубов, так хотелось домой, что подобный исход он почел бы за праздник — при условии собственных легких ранений не в голову: во дворе у него на глазах как-то атаковали захожего увальня с Красносмородской и один из камней поразил того в темечко — Птицын видел, как волосы слиплись от крови; рассуждая так, не засыпал и вникал в потолок так же, как в неживую холстину из-под остановленного кинофильма; разглядел ли его кто-нибудь за просмотром пустого экрана — вот что было теперь любопытно ему; в зале предположительно многие пялились в голую вертикальную скатерть, веря, что все еще поправимо, но один только Птицын мог быть так осознанно уравновешен, одним взором своим приглашая провидеть в погашенном прямоугольнике нечто большее, чем неразумную белую темень, — так в болезни являлись из складок ночных занавесок неприятные длинные лица без глаз, но с обширными ртами; но и будучи в неразмягченном болезнью уме, он теперь ощущал в себе рост той же самой тревоги, что рождали приливы ангинных видений. Залегая затылком к окну, он внимательно слушал, как зреет снаружи большая, как ночь, непогода, как плотнеет разгневанный воздух и мятутся под ветром деревья скрещенных аллей, а из леса, ложащегося на ограду, выдвигается, переминаясь, мглистое подростковое воинство ленинцев, не сдержавших пронзительных клятв: с древа падших, в бассейне утопших, камнями побитых, опаленных и рваных, босых; тьму мутило, расшатывало, прибли