кануне лесной операции Аметист повинился за давнее бегство, ритуально сославшись на очередной рецидив малодушия, прежде чем объяснить положение дел с показаньями мойщика и свою ситуацию, но, говоря, не испрашивал ни характерных намеков, ни защиты себя от провала — хлопотал о присмотре и неотвращении глаз, с остальным брался справиться сам не из дерзости, но по воспитанной пресс-секретарством привычке примиряться с любым выпадавшим нарядом, от подшивки газет с репортажами до разгрузки баллонов с водой у подъезда спорткомплекса, не отбрехиваться и подмены себе не искать. В первый день на лугу, не достигнув еще кромки топи, но уже по колено испачкан золой, примеряясь раскованным слухом к стоящим над ними тишинам, он с елейным восторгом почувствовал, что наблюдаем. Мерхаба[1], Николай Николаевич, проговорил Аметист, удивительно, крайне любезно от вас, с вашей, смею позволить, другой стороны, совершенно неслыханно; мне сказали, они проходили весь этот рукав с водолазами (разве в городе есть водолазы? откуда-то выписали?), но работали грубо, в обход настоящих глубин, полагая, что детоубийца и сам туда не забредал, а иначе бы там пребывал и поныне; со своей стороны, я навскидку не чувствую здесь ничего из того, для чего мы явились сюда: сосны, кажется, губит типограф, птичий гомон умерен, по прогнозам грозит еще несколько тяжких недель. В детстве я подобрал здесь в иголках охотничью синюю гильзу и, представьте, решил, что настала война, — дело, видимо, было в районе девятого мая, и по телеку шло непременное «Освобождение», так что эта натяжка была хорошо объяснима. Я не мог разгадать, по кому еще здесь можно было стрелять, кроме вражьей пехоты. Я стоял не скрываясь, считая, что это честней, но, когда бы в то время раздался в залесье хлопок или стук, я упал бы на землю и так пролежал бы до сумерек. Пленка слышно отматывалась на полста лет назад, на глазах опадая и старясь. Через лес протянулась, шурша, золотая колючая проволока необъяснимого. В подметаемом соснами небе качнулись широкие серые крылья. С осторожностью я отступил в направленье поселка, всевозможно стараясь не порасплескать этот радостный страх, словно нес пред собой под завязку налитый стакан; но сегодня здесь голо, и эта трясина, досягающая до пределов, вовеки не хоженных мной (отроду не бывал за мостом), не томит меня и не волнует. Оборжавевшие ноль-шестерки от колы толкаются подле кувшинок, где есть еще призрак теченья, но болото раскидывается вглубь леса, и мне все-таки нужно обшарить периметр, чтоб не дать заподозрить себя в равнодушии. Это черт знает что, но они увязались со мною втроем: наш майор, младший чин из СК и балбес-ополченец под сорок, проявивший, как то сообщил мне Почаев, незавидное рвение в поисках и не раз и не два вынуждавший прикомандированных из МЧС молодцов извлекать его из навалившейся жижи. От моста, чья длина десяти не достанет шагов, открывается вскользь васнецовский подержанный вид, и кустарники старчески клонятся к парализованным водам, год за годом плодящим уныние и комарье. В поселенье стучат неприкаянные топоры, далеко. За мостом, обеспечивая непрерывность прохода, в грязь уложена дверца от доисторического холодильника, две скрепленных доски и, сдается мне, днище цистерны. Дальше почва плотнеет, и я бы хотел, чтобы мне дали время и место побыть одному. Очевидно, майор не желает оставить меня, но хотя бы велит остальным дожидаться нас там, где высаживались; мы же всходим на пасмурный грейдер, с которого, как поясняет мой спутник, доступен удобный обзор заболоченной поймы и угодий, лежащих за ней. Лес по левую сторону темен и неразговорчив. Мне бы стоило соорудить для подобного выхода ерундовину вроде циутра, изготовленного обитателем сартровской Chambre, чтобы как-то насытить посильным магизмом пустоватое действо. Мы ступаем дремотно, петляя в пыли, в трех шагах друг от друга — так майор предлагает мне будто бы некую фору, но его любопытство все так же меня тяготит, как пристегнутая бессловесным тюремщиком гиря. Грейдер необитаем, дым неотменим, очертанья размыты. Перед самым отъездом сюда мне еще раз представили карточки наших искомых Олегов, что заметно упрочило сходство моих разработок с волхвованьем авдотьинской «бабушки Веры», исцеляющей по фотографии. Эти снимки я знал превосходно из наших газет, но теперь, в окончательном оригинале, извлеченные из-под бликующей пленки домашних альбомов (голова пролистала сама: дни рожденья — какая-нибудь Евпатория — обниманцы с котом — дачные приключения, что там еще), они выглядели как находка на капище, обустроенном в школьном подвале горбатым завхозом. То есть я не могу отрицать, что исходные снимки имели во мне больший отзвук, чем перепечатки и сканы в сети, но развить это чувство, пришить к нему логику я не сумел. Стоит ли говорить, что я мог бы расслышать в себе не в пример больше смысла, если б поиск касался живых, а не мертвых детей, чья сохранность вдобавок заранее нам неизвестна: сказки, недостающей закиснувшему Полажовью, из такого не вылепить даже при самом удачном раскладе, наши мальчики невосставимы, какою водой их ни спрысни. Проступают, однако, из птичьего трепа в деревьях враждующие соловьи, и какое-то время мы с другом майором прислушиваемся к рассвиставшейся зелени так, как будто за этим сюда и пришли.
Я забыл свой циутр, пояснил Аметист на обратной дороге к машине, просто решил, что сегодня он не пригодится, но случилась ошибка; это приспособленье нехитрое и беззатратное в деле; другой раз непременно им вооружусь. Здесь же он, осмелев, попросил у майора раскрыть ему координаты других называвшихся мойщиком мест, чтобы самостоятельно произвести там работу и не отнимать его время, но Почаев, прокашлявшись, высказался в отрицательном смысле и посуровел. Птицын предположил про себя, что майор или кто-то еще из причастных слепневскому делу не желает, чтоб штатский в лиловой ветровке докопался до скользких болотных мощей в одиночку, уйдя от надзора, даже если его интерес в этом случае малопонятен. Аметист уронил нехорошее «понял» (что ты понял, жучило смешное, досказал за майора беззвучно, и сам замрачнел) и, в отмщенье стараясь казаться как можно неблагонадежней, объявил, что до дома сумеет добраться пешком. Заявленья его, было видно, никак не смутили майора; отпрощавшись без рук, маловеры в «хендае» не без бултыханий прорвались на просеку, шум их скоро растаял, Аметист же остался один в обозримом пространстве. В голове расплывалась широкая, ровная тяжесть. Лес, запаренный, неотдышавшийся, без большого участия разглядывал Птицына, не признавая в нем части природы. Вывалившись из календаря гостевых и домашних боев «Млыничанки», Аметист ощущал себя несуществующим. Действие его жизни, гонимой с футбольных полей в коридоры редакций и спорткомитета, оргалитом прогорклым обшитые, и затем выдуваемой вновь к кромке поля, арене свирепых подкатов и ругани женской, самого его волновало постольку-поскольку, почти не всерьез, но привязка к такому порядку сама по себе принималась им как посошок и подспорье. Аметист был бумажный боец без каких-либо знаков различий, раскраски и пудры, и его позвоночник был так же на деле нетверд, как хитиновый панцирь любой из его авторучек. Невесомость его положения, ничтожность задач и практическая невозможность какого-либо реноме в местном корреспондентском кругу превращали его в умолчанье, фигуру отсутствия, что казалось ему отвечавшим его историческим чаяниям. В «Колокольне» он сиживал с Мартовым, грузным и широколицым, будто бы перенявшим у Глодышева небольшое проклятье безбрачия, по безделью поигрывавшим в GTA на служебном компе и всегдашне приветливым с Птицыным, чья узкокостная кисть исчезала в их рукопожатье подобно какой-нибудь сорной рыбешке. Пятна чая, обжившие мартовский стол вкруг мышиного коврика, эксгумировали школьную географию. Пономарь был представлен напротив в амбаровской цианотипии, облеченный растянутою водолазкой, при наждачной щетине и редкой, но здесь неожиданно щедрой улыбке, задевающей зашлого Птицына явным вселенством своим, неприкрытой всеобщностью: пономарь, зафиксированный на своей не объезженной женщиной кухне в полугоде от смерти, улыбался решительно всем и всему, и глаза его, знавшие сроки конца, были бессодержательно-благостны, как у округлых святых католической церкви. В тот же самый отрезок он дважды являлся писаться в «Культурный дозор», но беседы в итоге прирезали и не пустили в эфир; обе записи были, однако, заботливо сохранены и предложены Дороховым Аметисту при знакомстве на мероприятье редевших как класс короленок, куда Птицын зашел для массовки, а Дорохов по разнарядке от радио. Предводитель «Дозора», внушительный бархатный pater, бесконечно и неутомимо любил Иисуса и последовательно старался составить с ним внешнее сходство, взяв, как виделось Птицыну, для образца Симона Ушакова мечтательных Спасов с расщепленными надвое бородами. Он светился спокойством и смуглым теплом свежевыпеченной монастырской ковриги, говорил будто бы нараспев, поводя-помогая большими плечами, был разведчик и резчик по дереву (это дело открылось с поездкой в Годеново — говорилось «Годэново» — к тамошнему размашистому за стеклянной преградой распятью, обретенному много столетий назад пастухами: возвратился и прямо на кухне ножом, прямо из на балконе покинутой чурки давнишней начал что-то кроить-выскребать, пока не распорол большой палец и не проявилась ненужная кровь, но занятья такого не бросил и полгода упрямой вечерней работы спустя водрузил невозбранно в домашней молельне троекратно ужатую копию животворящего ставроса, освященную должным порядком). Оцифрованный им пономарь пролежал в Аметистовом «Асусе» месяц и месяц еще прежде, чем атташе «Млыничанки» решился услышать учителев голос — дело было к зиме (впрочем, всё и всегда, замечал Аметист, здесь к зиме: и каштановый цвет, и брусника, и громы июля, и болотные желтые ирисы — все, все к зиме), его женщины завершили сезон с никому не отрадною бронзой, тренировки на базе стремились к нулю, до весны предстояло сидеть на коротком окладе, предлагая себя на подмогу в косимые заболеваниями обе редакции, и тогда-то подарок гривастого Дорохова наконец был развернут. За два месяца бессознательных приготовлений Птицын вырастил мненье в себе, что провидческий Глодышев приберегал для него нечто личное и направляющее, что ему одному предстоит различить и