утру: жижей брызжется, бьется, а хочет чего — не понять; Николай Николаевич Глодышев разговорил бы его, пошутил Аметист; это да, неожиданно высказался всю дорогу молчавший следак. Птицын внутренне дрогнул от голоса из-за плеча, не успев удивиться внезапной поддержке, и нежнее приобнял укрытый пакетом циутр.
Топь, к которой стремился в предутренней тьме сельский женоубийца, залегала к востоку от Займища; тормознулись в предлесье, и Птицын ступил в обложную траву, подцепив на мизинец шумящий пакет. Хилый лес, обступающий их, был исполнен стеклянного света. На широких березах паслась красноватая патина. Дым ходил далеко, но скребущийся привкус болтался; воздух был маслянист, а в листве отмечался песок. Памятуя о вечере с папой, когда его так глубоко утянуло в плюющийся пеной ивняк, Аметист все пустынное детство считал лес вместилищем темных коварств, ждущих некой отмашки, и сейчас, оказавшись впервые за долгое время в заметной глуши, прикровенным чутьем предвкушал западню, развивая сюжет в голове: на мгновенье представил себе, что Почаев и этот следак завели свой особенный план, по которому не фалалей с автомойки на Климова, но предивный устройством и сложно ветвящийся Птицын будет провозглашен истребителем детства и с тем выдан горячей толпе; но майор, указуя дорогу мясистой рукой, торопил его вглубь, и назвавшийся ловчий невидимых токов поспешил за Почаевым, более не размышляя. Жирный мох, наплывавший волна за волной, засопел под ботинками; Аметист неминуемо залюбовался подножными зарослями и шагал, опустив лицо долу, пока его не придержал хлопотливый майор. Над представшей широкой водой, обрамляемой воротником из уже отошедшей черники, виснул запах сырой мешковины. Образуемая топью брешь раздавалась на площадь хоккейной коробки и была безупречно затянута шелковой ряской. Кое-где по краям процветали укромно калужница и череда. Глубоко в нем, как в жопе, посетовал скупо Почаев; Птицын, изображавший тревожную сосредоточенность, не кивнул ему. Эта жвачная яма, веками томящийся млынский кисель, на него наводила сонливость и муть; только чувствовал, как подмокали ладони от сцепки с пакетом. Были месяц назад здесь, продолжил майор, нахлебались по самое некуда с этими их батискафами: эмчээсовцы борзые, лезть им туда неохота, три часа уговоров — работы на двадцать минут, на говно изошли только так; и урод этот здесь же при нас, всем довольный, корректный такой, норовит подсказать, но и дерзость хранит при себе; вот товарищ из Следственного комитета предложил его было усунуть сюда головой, а в ответ — что ж, пожалуй, усунь, да не вздумай зевать, подивишься немало: ускользну червяком и погоны твои отниму.
Мох укрыл Аметистовы ступни, и Птицын застыл в одной позе, боясь навредить их согласью; по колено расселись некормленые комары, не прокусывавшие штанин. Чтобы расшевелить себя, он наконец расчехлил черной ниткой блескучей обмотанный туго циутр, неприязненно скомкал защитный пакет, бросил в ноги себе. Суемудрую снасть из двух скрещенных спиц и насаженных плотно заколок он усилил плетеной из проволоки рукоятью с завитым аккуратной восьмеркой хвостом. Примеряясь к болоту своим инструментом, он приподнял устройство на уровень глаз и в прицел его спиц разглядел над водой золотистое нервное облачко с кошку размером, одержимое непреходящими мелкими спазмами, так, что контур его беспрестанно менялся; эти судороги, как расслышал он через какое-то время, были сопровождаемы сдавленным, как из брюшины, ворчаньем с промежутками писка и слабого стрекота. Вид недужного облачка Птицына поколебал, и в смущении он отвернулся от хляби. Электрический тремор, однако, завелся и в нем; он потряс рукавами, но вытряхнуть это наружу не смог и растерянно вперился взглядом в майора, играющегося с брелоком. Следователь топтался поодаль, подчеркивая невмешательство. Мозг, прижженный испугом, еле-еле ворочался; тут же отяжелел и язык. Повернувшись обратно к болоту, Птицын длинно и тягостно выдохнул, вовсе не понимая, что делать теперь. Явленное болотное облачко воспринималось, скорей, как предостереженье, но и явный искус испытателю противоестества, каковым выступал Аметист, предстоящий трясине; все же, соображал он, не следует скоропостижно увязывать это с текущими поисками, ибо мало ли что можно вдруг разглядеть в перекрестье двух спиц, взятых не для вязальной нужды. С этим Птицын по новой приподнял циутр, как винтовку, и усиленный многажды облачный писк резанул его в самое ухо, а лицо опалила ярчайшая вспышка. В голове его словно бы рухнул буфет; ослепленный, он выронил свой уловитель и, закрывшись руками, торопко попятился ближе к майору, не замедлившему подхватить Аметиста и немного прочнее ввернуть его в почву, словно бы вынутый гриб. Птицын полуповис на Почаеве, прозревая как будто послойно, и мычал, чтоб отвлечься от хлынувшей в голову боли; ни фига ты поплыл, озаботился неискушенный майор, что случилось-то, слышишь меня? Аметистова голова оказалась зажатой в майорских ладонях, жарких, словно духовка. Нужно ехать, откликнулся Птицын, здесь, кажется, небезопасно работать с моей подготовкой; отведите меня, если можно, к машине. Друже, вкрадчиво заговорил удрученный таким поворотом майор, нам уже где-то наполовину башку отвернули из-за этих щенков необученных и еще отвернут до конца, если мы к сентябрю не сдадим это в суд; посему призываю тебя поелику возможно раскрыть, что за притча тебя обратила в подобное бегство и какая здесь связь с окончательной целью, пред нами стоящей. Вывернувшись из жгучих почаевских рук, Аметист было думал просить о поддержке подоспевшего следователя, но, нарвавшись на уничтожающий взгляд такового, отверг этот план. Мы имеем здесь сильное, сильное поле, склонное проявлять себя непредсказуемо, стал рассказывать он, не имея других вариантов: только что в.п.с. был постигнут нездешним ударом, спровоцированным, вероятно, своею же самонадеянностью, и возможности далее следовать этим же курсом сегодня не видит; смысл же произошедшего не поддается мгновенной разгадке, но осмелюсь заметить, что классический непогребенный покойник не стремится сбить с толку или отпугнуть своего разыскателя, а, напротив, по мере покойницких сил и доступных ему махинаций помогает себя обнаружить, как о том вы и сами, должно быть, слыхали. Полагаясь на эту нехитрую и, что скрывать, небесспорную выкладку, я берусь все-таки утверждать бесполезность дальнейшего нашего пребывания в Займище, если только у вас нет намеренья подзадержаться на лоне природы; в этом случае я предпочел бы немедля отправиться рейсовым. Птицын выпрямился и сложил на груди бесприютные руки, вяло изображая озноб. Лес укрыла подводная тишина. Едем, бросил майор, что я в самом-то деле, у тебя, неровен час, сердчишко не сдержит еще, чё мы скажем потом? А докладываешь хорошо, я заслушался прям. Протоколы писал бы лихие, я так полагаю. Но вот мойщика мог бы прощупать прибором своим? Понимаешь, он может нам годы мозга полоскать, ему делать и нечего больше, спешить ему некуда. Восемь мест нам назвал и еще назовет триста восемь за милую душу. Покатили в СИЗО, вот Виталий Борисыч устроит, там-то и поработаешь с ним. Аметист затруднился представить себе приставанье с циутром к убийце и сконфуженно сник, не найдясь, что ответить, но следак, очевидно и сам огорошенный этой идеей майора, моментально сказал, что не станет таким заниматься. С этой репликой, кажется, всем стало неинтересно еще продолжать разговор, и в обратной дороге за всех говорило сбоящее радио, не снижавшее скуки. В город шли пропыленные облака и пустые автобусы. Загрубевший Почаев в тоске огрызался на фермеров, уходивших в бесстыдный обгон на своих внедорожниках. Птицын маялся, не в состоянии толком о чем-то подумать. Непроглядное лето все более напоминало ему не умеющий кончиться муторный сон, сквозь который его безразлично влекла на веревке чужая усталая сила.
Его высадили не на том повороте, перепутав Ремесленную и Чапаева, но пройти остающееся было проще, чем что-то еще объяснять и о чем-то просить; с легковесным пакетом он скрылся в дворовую глубь, полагая добраться до дома задами, кромкой леса и пятой-шестой Ильича, низкорослыми черными уличками, перетянутыми проводами и бледным вьюнком бельевым, но уже на Чапаева сбился, неверно забрав ближе к лесу, влез в деревья, пытаясь исправить и срезать, и в конце концов, изголодавшийся и раздраженный, протолкался сперва к вышкам «Вымпела», а оттуда уже по прямой Санаторной в свой двор с бестолковой среди насаждений всеобщей собакою Мартой, раскормившейся, словно свинья. Проскользнув в дверь подъезда с приклеенной памяткою должникам, Аметист поднялся на этаж и, не смея тревожить с утра нездоровую мать, вынул ключ и затеял снаружи сражаться с капризным замком; два свершив оборота, толкнул дверь привычно плечом, но наткнулся на мягкий уверенный противовес, не пустивший его в коридор. Из квартиры дверь сдерживал необъяснимый, но внятный противник, чья объемная тяжесть снимала с повестки догадку об упавшем пальто. Птицын похолодел и бессмысленно заковырялся в замке, но и ключ отказался вращаться и только ходил взад-вперед в медной скважине; Аметист навалился, шалея, еще, засипел и ногами по полу погреб, головой больно вжавшись в вагонку обшивки, но не сдвинул двери и на волос и остался стоять прислоненно, потея от страха. Живый в помощи, не убоишься от вещи во тьме преходящия, сам на аспида и василиска наступишь, мать не смейте, последнее дело, оставьте в покое, аминь, говорю тебе, выйди, рассыпься. Птицын, глухо сказали с другой стороны, прекрати этот свой балаган и закинь свою тыкалку в омут поглубже: твое дело газетное, ветреное, наносное; пусть их сами мудохаются; их забота, а ты, пока юн, не стяжай себе славы во блате, ни во мху, ни в истоках, ни в пропастех, ни в пещерах, ни в кладезях, ни в коренье, ни в ветвии, ни в траве, ни во древе, ни в полянах, ни в рыбах морских, ни во птицах: чревато. С тем невидимый камень, превышающий Аметистов рассудок, был немедленно и без труда отвален от двери, и приставший к ней Птицын неловко проник в коридор, от внезапности не без труда удержав равновесие. Дома плавала та же горелая полумгла, что снаружи; враг покинул жилище, не оставив отметин о проникновенье. Мать сидела спиной к нему в кресле пред выключенным телевизором, разбирая лекарства в картонной коробке. Предприятье, в котором играл ненадежную роль ее сын, представлялось ей все же занятием бесоугодным, и двузубец, придуманный им себе в помощь, Аметист перед