яжете спать, постарайтесь представить себе это место в контексте спустившейся тьмы, но поймите меня хорошо: не выдумывайте, бога ради, азиатских чудовищ, некрещеных детей, суетящихся в кронах, и утопленниц с волосами, что возгри, нужно только проникнуться тем, что у вашего дома и этого леса с пробоиной озера одна на двоих неразменная ночь и ни завтра, ни годы спустя никакой перемены в такой установке не произрастет. Аметист на десяток секунд приумолк, позволяя Почаеву что-либо переспросить, но погасший майор все молчал, и глаза его изображали все то же растерянное скудоумие, что в начале пути. Птицын выдохнул с рыканьем тихим, притворным и тут же закашлялся. Солнце, выбравшись, жарко легло на лицо. Герр майор, приосанился Птицын, если вы поклонитесь Слепневу и признаете над собой его власть, он, уверен, отдаст вам искомые кости, ему от них прок невелик; вас не выпрут с поста, непременно отметят и ведомственно, и в печати, а потом, чем не шутит судьба, могут произвести в генерал-губернаторы или куда вы изволите метить — я отнюдь не силен в этих табелях, так что не будем. Это, надо признаться, не лучшее из предложений, но, конечно, скорейшее в осуществленье; я единственно вас попросил бы в такой ситуации вовсе не привлекать мое имя к отчетам по делу: мне оно еще несколько дорого, как ни крути. Раскаленный майор задышал, словно печь, заливаясь свекольно от воротника до коротких песчаных волос, желваками работая: я, чтоб ты знал и запомнил, стране присягал, когда ты еще в школе за партой зудел при прыщах, и таких, как твой пидор Слепнев, опечалил конкретно без счета, ноздри рвал и ногами месил, и приятеля же твоего, спидоносца, также лично крушил на Рогожской, пока не наскучило; я два центра торговых пасу, двадцать тысяч квадратов, этот сраный «хендай» мне вообще для отвода претензий, чтоб ты понимал; Платьев ваш малахольный по пять раз в году засылает мне то солонины, то рыжиков, то балыку, то медвежьего окорока, потому выторговывать у Слепнева локацию юных останков для себя почитаю позорным, и ты о таком позабудь. За спиной у майора недвижное ранее озеро, наблюдал Аметист, оживало дурным оживаньем: посредине его соткалась словно белая нить заклубившейся пены и затем протянулась во всю ширину водного промежутка, и майоров советчик, к губам приложив указательный палец, выразительным взглядом заставил Почаева приобернуться: пенный гребень клубился и рос, поднимаемый толщей воды, на глазах формирующей вал крепостной, неприступный для всякой осады; поразительно локоть за локтем росло укрепленье, поднималось шумливо, бугрилось свинцовыми мускулами, наливалось и ныло, обдавая деревья раскатами дрожи; сотрясаемый зрелищем, Аметист краем глаза бессильно следил, как майор, в безвоздушном припадке распяливший рот, рвет рубашку одною рукой, а другою распетливает пистолет. Птицын предупредительно вскрикнул, накрывающий грохот пронзая, но майор уже искренне целил в скопление вздыбленных вод как в копейку и, когда водяная стена, трехэтажных достигнув высот, чуть качнулась и двинулась к ним, раз, другой и — уверенней — третий, прострелил тело серого морока. Надвигающаяся громада, отшатнувшись, зависла дамоклово, и опомнившийся Аметист дал майору команду бежать до того, как мятежные воды со стоном обрушились вниз и рванулись из озера мутно-зеленой волной, увлекая с собой потревоженный ил и гнилое ощепье лесное, навалились на берег с хлопком, перемалывая пересохший рогоз, и накрыли пустую дорогу.
Одичалый Почаев бежал невменяемо быстро, стуча кобурой; Аметист отстающий подумал, что тот в ослепленье продолжит напрасно отстреливаться и положит его ни за грош, и от ужаса спрыгнул с дороги, укрывшись в осинах. Привалился спиною к стволу, невпопад удивился разросшимся буйно хвощам, отдышался минуту и хотел было вызвонить мать, попросить о толковой молитве в опасности, но не решился набрать. Под ногами взялись муравьи; он озлился и сунулся глубже в деревья, увлеченный желаньем побыть сам с собой, пока беглый майор не вернется за ним, если только решится вернуться. Ветки лезли в лицо, в рукава; Птицын бился, как длинная рыба в сети, ни к кому не взывая из плена. Доносилось заумно шоссе, чингисхановы фуры, вонючие межобластные экспрессы, Павлов — Электрогорск — Петушки — Костерево — Владимир, ехать было, не спорил он, некуда, выбито все. Успокоившись, но не найдя себе отдыха в заросли, Птицын хмуро подался обратно на просеку, подбирая слова ободрить натерпевшегося огорчений майора, чей удачно читаемый след через время уперся в мосток из поленьев, переброшенный над неширокой протокой, где Почаев, в провисшем упоре застыв, остужал закипевшую голову. Здравы будьте, вскричал Аметист, хороша ли вода? В целом, опыт фольклорных столетий гласит о большом преимуществе рек и речных филиалов, подобных такому, по сравненью с водою стоячей, понимаемой как безотказный притон неприятных нам сущностей, что и мы с вами можем теперь подтвердить без стесненья. Но, однако, наш путь еще не завершен, и я снова, о непоправимость, зову вас в дорогу: поднимайтесь, майор, соберитесь, и да расточатся враги наши, будто бы воск от огня. Аметистов призыв, кажется, произвел на майора осмысленное впечатленье. Утираясь, Почаев нетвердо приблизился к Птицыну, приборматывал весь и промаргивался, но, как мог, соответствовал; «зацепил его, гада», расслышал прислушавшийся Аметист, но допытываться до майора не стал.
За мостком заухабилось, лес заплотнел, ожило комарье, и майор удрученно отмахивался, дергал толстою шеей и не уставал приговаривать; Птицын не прерывал его, предполагая, что тот себе выдумал лучшее самолеченье, сам же рапортовал предварительно в вышнюю ставку об успешном внесении смуты в воззренья большого законника, изначально нечуждого мистике утилитарного свойства, но глухого к призывам действительно страшных глубин. Он считал, что обжился в лесу, к Коробанову правя уже без сомнений, сожалел, что не рыскал здесь раньше, храбрился и не горевал, вспоминая подъем и падение вод, признавая попутно траву аржанец, лисохвост и занозку, придорожную же мать-и-мачеху и поовражный дербенник-плакун, приоткрытый однажды отцом; здесь же вскидывал руки прозрачный орешник, не знавший плода, извивались рябины и редко проскакивал куст холодка, позабытой детсадовской заросли в белых ягодах декоративного толка, так и не отогретых в давнишние годы. В своем сердце послушливый Птицын заискивал перед бесчеловечной громадою леса, сам себе разъяснял свою вящую немощь в сравненье со спящею мощью его и того, кто, возможно, и в эту минуту был в курсе его и майора шагов, спотыканий, откашливаний и отмашек; отголосок вчерашних внушений, усиленный только что произошедшим на озере, щекотал подреберье, но страх вился около, не доставая души. Стойка паралимпийца и беженская заглушенная поступь, суверенная гордость погорельца в одной простыне, так любовно освоенные и несомые им, до сих пор не избавили Птицына от окрыляющих вспышек кисло-сладкого привкуса непобедимости, беспричинно включающегося во рту чаще раннею осенью или же поздней зимой, когда он и с собою самим был по минимуму разговорчив, увлеченный selonlasaison то напевами первого холода, то введением ростепели. Он не верил ему, но не гнал от себя и искусственно длил, замедляя посильно во рту слюнный круговорот и дивясь невозможности установить замечательный первоисточник восторга; ныне же, продвигаясь в лесном коридоре, больше чувствовал в глотке полынную честную горечь, отстоялость и затхоль, но и странный простор, никакую свободу, до того не сближавшуюся ни с одною из птицынских оболочек. Помутненное лопотанье майора, дятлова стукотня отдаленными россыпями и реплей послезаймищенских упреждений в его голове значили одинаково мало и пылью бесплотной метались пред еще не оформленной тенью того, что могло быть в конце концов сказано этой гортанью без единого шанса заставить себя услыхать. Это Млынь, произнес Аметист, глядя под ноги, и засмеялся прекрасно и непогрешимо; Млынь, подпел односложно Почаев и выстрелил в сосны не целясь; Млынь, отпискнула веверица с человечьим лицом, низбежав к Аметистову уху; Млынь, проныла железная лиственница, осыпая звенящую изгарь; Млынь, вздохнул обомшалый лежняк в медных крапинах и змеистых канавках, клеймах и галунах; Млынь, взревела кабанья башка на верхушке елины усохшей, бинтами подробно замотанной; Млынь, вскричали погодки Олеги из жидкой могилы, разрезая летальные воды и сердца непогибших на суше; Птицын яростно, обоеруко замахал им в ответ.
К коробановскому повороту майор приутих, подтянулся и стальные, в потеках коросты ворота товарищества «Поплавок», бравшего здесь исток, распахнул, не стесняясь, с ноги, всполошив дачного пограничника и ораву собак, всей кудлатой братвой ниоткуда возьмись ломанувшихся к ним вопреки верещанью кустода; отступив и спиной заслонив Аметиста, майор без большой суеты притянул дверь обратно, и лапы приспевших собак дружно грохнули о металлический щит. Басурманин, прикрикнул Почаев с надсадой, утиши своих церберов смрадных: эмвэдэ, в Коробаново движемся, не навредим. По ту сторону стали слышны понуканья и топанье; поприпрятав собак, страж по новой разинул ворота — виноватого вида предстал исхудалый гастон двадцати, что ли, лет, в майке, кажется, «Барсы» — Птицын был не знаток. Натаскал живоедов, попенял азиату майор, эка мчат! Не порвут, так затопчут! Сам-то издалека? Самарканд, ученической быстроговоркой отвечал испытуемый, вскидывая глазами на Птицына и уменьшаясь как будто в размерах. Ты не ссы, посоветовал великодушный Почаев, из бумажника извлекая слепневское фото, а скажи, не встречал ли ты здесь вот такого угрюмого дядю, ростом ниже тебя, поведения малозаметного, но способного и отмочить. Часовой «Поплавка» с проступившей плаксивостью в узких глазах перевел взгляд на снимок и так долго рассматривал фото, что Птицын решил, будто парень удумал от скуки устроить глумеж над последним терпеньем майора, но, когда сам Почаев, взъярившись, отнял фотографию, караульный нисколько не переменился в лице и, по цепкому усмотрению Птицына, перестал и моргать. Аметист без старания потормошил обездвиженного за плечо, но едва ли тот внял робкой встряске, и тогда же майор, ма