терно бормоча, в третий раз расчехлил пистолет и уткнул между глаз безответного стражника. Здесь покончишь, муфлон, зашипел он, я тут в полном праве, мать домой не дождется, вкурил или нет? Прекратите, майор, не поможет, вмешался в дуэль Аметист, абонент недоступен, попробуем позже, к примеру, а ответ на вопрос ваш мы сами уже лицезрим: ну с чего ему было впадать в этот красноречивый столбняк, если б он так-таки не встречал нашего пожирателя детства и совсем ничего не имел рассказать нам? Понимаю, что вы бы хотели при этом раскладе продолжить расспрос, но попробуем же удовольствоваться подтвердившимся: эта просека облюбована пленным Слепневым порядочно и сейчас мы на ней оказались не всуе; предоставим же остолбеневшего солнцу и ветру и изыдем уже на полунощь. Майор, было видно, устал от него и, возможно, желал бы теперь поменять Аметиста местами с гранатово-синим молчальником, чей лоб обседали неслышимые комары, но пугающий ствол опустил и взглянул на застылого юношу то ли сочувственно, то ли с умыслом передразнить хнычущую гримасу его. Птицын, к северу носом, привстал на мыски: дачи длились вдоль в гору растущей проезжей дороги, обстоятельные, состоявшиеся, обукрашенные у кого рыбьим зубом, где вороньим пером; день был вторничный, и земляные наделы проветривались от хозяев, наломавшихся на выходных. Приливало тепло, сея в воздухе богослужебную сладость смолы (вторил клевер, помалкивало остропестро); небеса пустовали, как в детские лета, так же, как и тогда, изнуряя душевную внутренность Птицына; наконец Аметист снялся с места, уводя за собою майора от высасываемого стражника. Я, возможно, успел утомить вас за все это время, замечал он, стараясь и краем смущенного зренья не цеплять адресата, и прошу извинить мне такое настырство, не умеющее поспособствовать делу (впрочем, как и ему повредить), но прошу также сделать любезную скидку на оторопь, незнакомство с предметом и, чего уж скрывать, экзальтацию искреннего неврастеника и большого задрота (в школе кличка Тычиночник, в пятом-шестом; во дворе — беспризорничьим просвистом из двадцатых годов — беспардонное Птюч), приглашенного тайным советником в штаб-квартиру игры не для всех, где замешана, нет, не бумажная смерть, не фальшивые корчи, а конечное то, что добудется в ней победителем, никому не известное хотя бы и в общих чертах, но чем дальше и глуше оно, тем родней и желанней. Но довольно с меня объяснений, спешу перед вами зашиться и вперед расшиваться не стану, покуда о том не попросят нарочно — Аметист наконец развернулся к Почаеву тонким лицом, и Почаев взглянул на него так, как будто в самом атташе вдруг расчуял двойное бесовское дно.
Дачи млели под солнцем, огнепальное лето заваливалось набекрень, оползало за лес; пенье ЛЭП — марсианских увязших карателей — говорило с течением птицынской крови; сонные пролетали навстречу жуки-цеппелины; стриж приплясывал в воздухе выше грядущей добычи перед тем, как сорваться в пике. Несусветная летняя лжа исходила, слипалась, и Птицын, забыв о майоре, вдохновенно приветствовал этот упадок, следя за ним сердцем и неудержимо сопутствуя телом; провожанье, раздумывал он, что за чудная недонаука добредать до предельной черты, до возможности недоостаться, продлить себя в том, кто вот-вот ускользнет, уносимый грохочущим транспортом ли, глиноземом открытым приемлемый ли; мне хотелось бы знать, что с собой заберет это лето, что за часть навсегда иссечет из меня копейцом, словно бы из просфоры, где раскрошит ее; вот, мы движемся в странных местах (что же может быть непостижимее дачных повинностей, исполняемых скрытно и тщательно на не всякому местному ведомых просеках), оглушенные происходящим, нелепые в наших стараньях, направляемых в сущую тину и гниль, и как будто по-прежнему ждем себе, мыслимо ли, неподдельной удачи, но не время ли нам, в здешних водах крещенным, наконец примириться с несбыточностью таковой, ибо медью налился кузнечик, и жернов умолк, и врастают в песок сторожа, и колодцы мелеют, и ужас встает на дороге. Щит пожарный, красивый, как целый военный оркестр, с образком Богоматери Неопалимой, ну да, купины вместо, что ли, кокарды, проплывает, сплывает, алея, по левому борту; впереди показавшийся смутный полкан, потерявший своих, испаряется без промедленья, едва нас завидя. Невеликий уклон, даром что невелик, все же сказывается в ногах и спине, и вот здесь бы Слепневу подсечь нас финально, икоту вселить, в пустой двор завести и гужи подорвать, но везде только тишь и отставка: неоформившиеся качаются яблоки, искусительна и небесспорна их бледная зелень и меня подмывает поспорить с майором о крепости наших желудков, раз другого обеда нам, кажется, не предстоит; применяя свой рост, добываю нам по испытанью. Герр майор принимает степенно, не благодаря; обтерев кто об что, молча жрем, жмурясь от кислоты, но идем до конца, до кости, где майор превосходит меня, оставляя от яблока лишь черенок и семенную дробь — трюк, известный мне сызмальства из унылых наездов к отцовским братьям в племзаводское Ямкино и уже неспособный пробить меня на отвращенье. Жрите все, что проскочит, я вам удивляться не стану: не угодно ли с этой теперь стороны (применяю свой рост; принимает, не благодарит). Николай Николаевич: «яблоня в мятой рубашке» — помним, любим, скорбим. Жрем и давимся, гадость.
Переход «Поплавка» с незначительною передышкой у общественной скважины с далеко залегавшей водой занял, вычислил Птицын, чуть более часа; северные ворота с приставленным к ним близнецом обесточенного узбечонка, оглядевшим их с тем же задавленным плачем в лице, выводили из дачного стиснутого коридора на ничейный простор широко размахнувшейся просеки, где мешались друг с другом невзрослые армии начинающих сосен, дубов и берез ростом вровень с взнесенной рукой. Меж деревьев вихляла, теряясь, дорога на Черное и Коробаново, припадающие деревянными ртами к журливой Шерне. Накренившийся к вечеру день наливался истомой, дышал глубоко, все вбирая в себя, и в дремучей работе раскидистых легких его Птицын слышал себе утешенье: утешься, шумела великая пневма, поднимаясь и тая, вина твоя необратимо прекрасна, и любой, кто решится прилюдно ославить тебя как мошенника, осечется на первом же слове; никто еще не протаскался так долго по кромке без проводника; так неси, что несешь, не роняй, и да будет дорога твоя и длинна, и бесхлебна. Аметист поднял к небу глаза и сощурился от оголившейся правды. Утомленный Почаев, по-видимому, был снедаем предчувствием новых обид от оставленных в прошлом селе изуверов и гляделся изруганным псом, не умея найти себе успокоенья в природе. Мы бы здорово им накрутили мозги, окопавшись без предупрежденья на чьей-нибудь незаколоченной даче, заглушив телефоны и выключив чем повезет северного привратника, озарялся придумкою Птицын, но майору, блюдя уговор, открываться не стал; тот же, не понимая дороги и Птицына более будто в виду не имея, сам собою поплелся неявною смежной тропой, чем-то тайно увлекшись и окликнутый Аметистом уже после того, как спина его скрылась в деревьях, без особенной спешки вернулся к нему на распутье, огорченные губы поджав. Старший лес, обнимающий просеку, был костляв от болезни и держал в себе плотную летнюю тьму. В прошлом августе дружественное семейство походников, отбывая на дальний Байкал, уступило ему добрый горник на время отъезда, и доселе таких не седлавший еще Аметист, обуянный стремительной силой, от восторга закатывался здесь по самое Следово, оголтело преследуя соек, сорок и иную пернатую невидаль, притормаживая приглядеться к пантерным, внушающим вежливый страх мухоморам и чудовищным трутовикам, костерил бурелом у Калитина, отправлявший в обидный объезд, и не то чтобы дело имел с острым счастьем, но сам себя будто бы не узнавал и старательно оберегал это неузнаванье, ощутимо нестойкое и дорогое и готовое разоблачиться и выдохнуться с неудачным толчком облегченной педали. Дома ноги гудели и словно бы плавились (засыпая, в дремоте увидел себя поутру соответственно ополовиненным, вплоть до паха истаявшим — передернуло, но от усталости глаз не сумел разлепить), голова не хотела ни думать, ни что-либо взять сообщить вечереющей матери, и звенящий покой, самопровозглашавшийся в ней, не могли бы расстроить ни недозабытая им дочь успенского пастыря, окажись от нее невозможный звонок, ни кефирные инокини от филфака, раз в году неизменно стучавшиеся доложиться о предполагаемой вылазке в «Сатирикон» на «другого Бутусова» (добросовестно гуглил, справляясь с апатией), безусловно с подругой, но жившие слишком вдали — то Дубна, то Подольск — для того, чтобы связываться и тянуть на себя.
К подвесному мосту над изломом Шерны, своим дальним концом как единственным пальцем оттянувшим в их сторону здесь коробановский берег, Аметист и майор вышли близ половины седьмого, без особой приязни приветствуемые заждавшимися голосами. Усомнившийся ранее в силах майора (а Почаева, как оказалось, не смогли обескровить ни бегство от дыбом поднявшихся вод, ни безумные речи мальчишки-начетчика), Птицын к этому времени сам обессилел и не стал наново прихорашиваться, поленившись добыть из кармана расческу. Голод перегорел в нем, желудок забила зола. Мост блудливо раскачивался под ногами; Аметист шел вторым, догоняя дыханье майорского пота, помогавшее не отвлекаться от цели, готовил слова; тот, с репейной башкой, уже вымеривший для него дозу яда, перетаптывался на покатом лугу, зависая искусно на пятках; поневоле следя за ужимками и за недобрым сияньем его, Аметист поддавался, однако, не робости, а нараставшей печали, мутноватой и терпкой, как дым. Поприглохшее солнце убавило красок в пейзаже. Весь их лагерь расползся вдоль берега пикниковым порядком: кто чаевничал, облокотясь на капот авто, кто пошвыривал праздную мелочь в речушку; трое полулежали в траве у воды, распахнув пиджаки и ботинки стащив. Нужно было не дать опрокинуть себя первым же прилетевшим плевком, дальше, верилось, будет сподручней; он ступил к ним в траву с рыжих досок моста и хотел было, пренебрегая началами субординации, поинтересоваться с наскоку успехами их разрываевских опытов, но встречающий набольший обратился к ним раньше, чем Птицын успел набрать воздух: но небыстро же вы притащились, майор; что, заставили вас поскрести по сусекам? припахали угл