убить, так скажем, работу в районе? Но не вижу, однако, при вас никаких откровений и боюсь и подумать, что весь этот путь вы проделали зря. Но негоже мне длить этот цирк, наигрались довольно; Удачный, ко мне! Подскочил хамоватого вида подьячий с пластмассовой папкой, не понравившийся Аметисту настолько, что спящий в нем голод очнулся и взвыл изнутри. Двадцать первого августа года две тыщи десятого в достоверном присутствии нижеотметившихся, зазвучал недоносок, шестой категории мойщик Слепнев, тридцати пяти лет, обвиненный в лишении жизни сыновей вдовствующей солдатки Орины Ненашевой и ямской жены Коростылевой Татьяны, содержащийся в млынском застенке безмолвно с момента поимки известным майором Почаевым, под настойчивой пыткой ввиду изысканья зарезанных тел обещал областному исправнику Ноздреватову указать безобманно, куда сплавил трупы, но прежде истребовал с внятностию предоставить ему в качестве могарца полевую веселую мышь, петуха и собаку. Приказаньем исправника были изъяты у местных кабардинский трехлетний петух и слепая овчарка Лобаста и с отменною прытью изловлена тут за амбарами мышь, с коей живностью и приступили к Слепневу опять; тот же, много от вида предложенной жертвы возрадовавшись, поднялся совершенно с колен, расправляясь широко, и невидимо взявшийся пламень пожрал приношение наше, неопасно затронув и оперативный состав, стерегущий зверишек от тёку. В это самое время случилось в природе смущенье, а подробнее — мелочный трус, прохвативший лужок, по которому случаю все, кто тут был, оказались уронены наземь, а Слепнев же своим воровством устоял и неладности нашей посмеивался, вслед за чем объявил, что разыскиваемые юноши были по умертвлении ввергнуты им во единый мешок и в ночи на девятое мая утоплены враз в беспрозванном болоте промеж Коробанова и Куликова без какой бы то ни было памятной вешки; в доказательство же обещал предъявить нам припрятанную в Коробанове шапочку сына солдатки Ненашевой, каковая впоследствии и отыскалась затолканной в щель под застрехой сельмага с глухой стороны. Ну, прервись, полыхнул Ноздреватов, дай людям усвоить, эва, как озадачились, умники, страшно смотреть. Бог с тобою, майор, и со следственными, что решили привлечь непонятно кого, но хоть шапочку самостоятельно вытянуть вы тут могли или нет? Мойщик с выдумкой, тут не оспоришь, нечастое дело: все-то ждал, что ответно душою потратитесь, да не дождался. Три же месяца с лишним мурой занимались, разгуливали ни о чем, разъезжали, а этот вертел вас на органе как надувных. Много стоит та шапочка, ожесточился Почаев, а в болоте еще поглядим, что отыщется: как бы не зря вы подручных своих за мышами гоняли. Поглядишь, поглядишь, повторял Ноздреватов, завтра будут спасатели утром, хорошего клева, да смотри, держи крепче, а то ведь уйдут карасята — я второй раз сачок тебе не поднесу. Не злосердствуй, майор, а над стилем своим поразмысли, может статься, и дерзость свою сможешь в пользу делам обернуть. С тем расстанемся, время вечернее, ехать неблизко; коробановских сам потрясешь, если вздумается, — не случилось ли там из числа забулдыг провожатого вашему мойщику. Доложусь о вас завтра; даст Бог, заострять не возьмутся, но не поручусь. Аметист сам, возможно, хотел бы сейчас вспыхнуть чистым огнем, чтоб отвлечь неотвязный прицел от майора, но распухшая в нем до предела тоска отменяла любое горенье, и стоял будто на панихиде по малоизвестному родичу, кое-как придавая себе содержательный вид. Что его обошел привозной живодер, не казалось такой уж обидой; огорчала, скорее, исправникова непредвиденная оборотистость, примененная к делу так точно, и следы от такой обжигающей хватки саднили как будто на собственном теле его. По свершении отповеди, не тревожа Почаева, впавшего побоку в тихое детство, Аметист проследил за отбытием прочь областных и, пока их большие машины одна за одной переваливали невысокую линию видимости, понял, что от него еще что-то хотят, но о чьем запоздалом хотенье шла речь, угадать он не мог. Опускавшийся вечер казался тяжел и недобр. Он не слишком еще понимал, совершилось ли непоправимое, все как будто бы шло сквозь него, как река под мостом. Город был далеко, и беспомощность усугублялась, но росло и щекочущее безрассудство внутри. Из почаевских молча приблизился рябенький мальчик протянуть им макдачный остывший пакет; Птицын принял, дождался, пока подносивший отыдет и, поставив харчишки Почаеву в ноги, двинулся в направлении над селом нависавшего ельника, из которого, верилось, и прорастало, истанчиваясь бесконечно, это паголосье, несекомая нить. Аметисту шагалось легко и упруго, будто нынешний день еще не начинался; лес стоял неподвижный, безглазый, скалистый, с расщелиной приоткрывавшейся просеки; Коробаново справа пованивало из-за черных жопастых сараев, утыкавшихся в низкую хвою, погогатывало, ковырялось, роняя струмент, окликало детей и собак, но помехою было едва ли; у самого леса удалившийся Аметист оглянулся и шагах в двадцати от себя увидал нерешительно двигающихся за ним темных млынских законников, братский фронт, словно бы дожидающийся для разведки погибели, чтоб пойти по домам. Птицын сделал им знак оставаться на месте и, дальше не мешкая, скрылся в деревьях.
Дни мои истощились, и радости в них мне немного, бормотал пономарь, руки честно сложив пред собой на столе, утекающем, словно река, за гряды и за гривы, за можжушники, и за калинники, и за черемушники, за болота и суболотья; мое имя когда-то звучало знакомо, я был, по словам моих немногочисленных и не особо мне преданных недругов, знаменит долбозвонством, снискавшим сочувствие низших сословий, чьим доверьем я распорядился не слишком удачно, что, конечно, сказалось. Тот момент, место в тексте, где я перестал для них что-либо значить и обозначать, отыскать теперь трудно, зияние это не сразу взялось, но, пока мое еженедельное слово влекло их, я считал себя неотчужденным от общего дела, что, по-моему, редкая роскошь. Самый труд мой почасту бывал незавиден — непрочен и рыхл, но и я не искал твердой почвы, и хватит об этом; то единственное, что сегодня мне кажется по-настоящему важным — странный фокус, имеющий быть с мая до сентября в Проливном переулке за влаховской баней: припозднившихся прохожан называет по имени необязательный голос, раздающийся, как объясняют, из жасминных кустов, сросшихся головами вблизи расселенного дома, двухэтажной берлоги бревенчатой, так называемого соцжилья (как его не спалили — загадка: насквозь проспиртовано, лишь поднести). Голос определяют, скорее, как мужеский, но отвлеченный, отмечая его непризывность и чистую радость угадыванья, будто бы у ребенка, однако в поселке, знаменитом своей нетерпимостью, повсечасно растет настороженность и неприятье, и уже раздались голоса о сведенье жасминной заставы как вредящей уму и сбивающей с ориентиров. Не угодно ли неравнодушным составить порядок дежурств в переулке, дабы предотвратить истребленьеи произвести параллельно в народе работу по нашей позиции в этом вопросе? Примите и проч.
Двор встречал недреманно: терлось смутное юношество и такси ожидало, шумя неразборчивой рацией, у подъезда напротив. Дома свет был не выключен, кухня с гостиной желтели согласно; здесь он понял, что так за весь день и не выбрал минуты уведомить мать о своих продвиженьях, но усовеститься уже не было сил. В окнах словно плыла причиненная им ей обида и самой ей в ответ распыленный упрек; Аметист задержался внизу, ожидая от матери промелька под барахтанье рации, и, не дождавшись, бесшумно поднялся наверх. Свой не свой тесноватый подъезд, в годы детства его освещенный единственной люминесцентною лампой, украшавшей неисповедимо их третий этаж, был почти обязательным уровнем всех его детских кошмаров, воспринявших сюжеты и логику ранних приставочных игр, и обманывал мнимой знакомостью, лживой нашивкой убежища, то вскрываясь десятками тайных ходов, предназначенных для насылания сил, посторонних спасенью, то проламываясь под ногами червивой фанерой, то служа переходом в обширный коричневый с позолотою парк, где так плотен был в воздухе мчащийся ужас, что попавшийся Птицын, лицо закрывая руками, падал наземь и жалко катился по склону оврага, а достигнув неверного дна, зарывался размашисто в теплые листья, натыкаясь под ними на спины, и спины, и спины. Дверь квартиры была отперта, он вошел и, поддавшись усталости, прямо в прихожей опал мягкотело на ящик для обуви; свет из кухни улегся к нему на колени. Сердце билось ненужно-отчетливо, вызывая брезгливое чувство. Аметист задышал глубоко, тем рассчитывая успокоить стучащий комок; здесь же, с ящика не поднимаясь, он явственно понял, что в дому никого больше нет.
Подхватившись, он сунулся в кухню — охлопал кастрюли: тепло; с кухни, не замедляясь, в гостиную — телевизор показывал южнорусскую ночь, с отдаленными голосами и шорханьем и логотипом канала «Звезда» в правом верхнем углу небосвода, Птицын не опознал киноленты; завернул к себе в комнату и, выключателем щелкнув, в кладовку, но везде было пусто: мать исчезла, его все-таки обокрали в небытность на месте — сбылось. Выдернув телевизор, метнулся обратно в подъезд, застучался к соседям — открыли из двадцать седьмой и из двадцать девятой недавно вселившиеся ненадежные люди и, пугаясь его возбужденьем, заверили, что ничего не слыхали; заводясь, он набрал на мобильном почаевский номер, но ответивший голос звучал, не стесняясь, такой откровенной подставой, что загнавшийся Птицын совсем отключил телефон и застыл на пороге квартиры, дрожа от обиды и злости. Что ты хочешь, втянул он звенящую голову в плечи, для чего тебе, что ты сегодня недополучил? И, рванувшись вглубь комнат, из схрона бумажного выхватил резким движеньем циутр и наставил его под углом в потолок, возомнив уязвить неизвестное, но его самоделка никчемно болталась в руке, и рука вместе с ней. Аметист отшвырнул инструмент, погасил все включенное и, содрогаясь, сел в кресло напротив окна в затемненной гостиной, как в свой десятилетний пронзительный вечер себя предлагая на смерть и расклев: жри, призвал он, другого такого, наверно, не будет, ну а прежний в могиле, отлично известно, кончай. Что могло воспоследовать, о