Он отреагировал слабо, как человек, у которого есть свое мнение по всем вопросам; и тонкие губы, вырисованные необычно изящно для мужчины, не испорченный страстями и вином подбородок, разделенный чуть ниже, чем надо, ямочкой, подпираемый вторым собратом, трепетные щечки, тронутые ранними морщинами — все это, наделенное веселыми серыми глазами с таящейся усмешкой, было так весело, так хорошо знакомо, что Иванов подумал о полной слепоте, своеобразном уродстве, врожденной близорукости. Он вспомнил, что почти все это наметилось в нем давным-давно, сразу после школы — безразличие к действительности, абулия.
Поклонник теории кентавризма, осенью Губарь побывал на охоте, выстрелил по бекасу из обоих стволов и вывихнул лодыжку. Теперь он щеголял рагонтовой тросточкой, хотя почти не хромал, и даже заявлял, что это помогает находить новые идеи.
— А... дуэль?! Здорово! — воскликнул он и хлопнул в ладоши.
Голуби вспорхнули вверх, за карниз, и глазам, пока они все трое провожали их взглядом, на мгновение стало больно следить за ними, ибо каждый из них знал, что все слова ложь и все мысли ничего не значат перед этим небом — его простором и взмахом голубиных крыльев, ибо в следующее мгновение им надо вернуться в эту комнату, к этим разговорам, к их образу жизни, к тому, что привносило в нее хоть какой-то смысл, — заниматься тем, чем занимаются взрослые люди, и быть похожими на них, словно давным-давно они сговорились, но забыли об этом и играли по привычке в какую-то странную игру — хитрая уловка, уловка номер двадцать два.
— Мы говорили о Диме, — спокойно произнесла Королева, словно напомнив самой себе.
— Да? — легкомысленно спросил он и посмотрел на Иванова, словно удивляясь его присутствию здесь. — На прошлой неделе мы его видели. — Потянулся через стол, словно через пустыню, всем телом и душевно похлопал Иванова по плечу.
— Бороду вырастил. Губа висит... Взгляд — остановиться не на чем... — укорила Королева.
— Н-н-н... — в адрес жены протянул Губарь и, добродушно играя губами, весело добавил: — У него новый папа. — И, сделав ударение на последнем слоге, выжидательно замолк.
Пальцы у него были длинные и сухие, как у пианиста. И от всей его элегантной породистости попахивало барством, пижонством, если бы не его чуть-чуть маслено-влажные глаза за стеклами очков, пренебрежение к собственным зубам и несколько сонный вид в те моменты, когда надо было сосредоточиться. Отсутствие конкурентов испортило его быстрее, чем можно было предположить. Пожатие руки давно стало для него чистым ритуалом. Но для местного Олимпа он был вполне подходящ — круглые улыбчивые лица всегда хорошо смотрятся на телеэкране — и даже стяжал славу первого мастера телешоу, пока это не стало вырождаться в заказ на потребу толстосумам и кичливым дуракам. "Долго ли это продлится?" — думал Иванов.
— Папа? — удивился он. — Что это значит?
— Ну, ты же знаешь, он их коллекционирует, как девок, — сказала Королева и закатила глаза, словно при муже она всегда должна была так действовать — демонстрировать доисторические привычки. Последние несколько лет она явно была в растерянности от его выходок.
— А... — понял Иванов, — собирает... — Вряд ли это удивило бы его и раньше.
— Савванарола... — объяснила она. — Тоже с бородой и усами, — и с усмешкой посмотрела на мужа.
— Никак не могу понять, — брезгливо признался Губарь, — чего они там?..
Летом он путешествовал по городу не меньше чем с двухлитровой бутылкой минеральной воды в обнимку.
— Не ревнуй, — сказала она. — Савва совсем не то, что ты думаешь, это не гей и не натурал, нечто среднее, пророк... — И, помедлив, засмеялась, наблюдая за его лицом, и Иванов подумал, что ее веселость, как хрупкость стекла. — Только все у него ходят в незаменимых друзьях. А это не его ли любимая фраза буквально для всех без стеснения? "Ах, я как раз о тебе думал, ты-то мне и нужен!" Меня тошнит от нее, особенно если то же самое он говорил тебе пять минут назад.
— Но-но, — стал защищаться Губарь. — Не усматриваю ничего смешного. — И обиженно дернул плечом. Из-за своей челюсти ему приходилось соизмерять скорость мысли и речи.
— Ладно, ладно, — произнесла она, — это не о тебе.
Но Иванов понял, что Губаря впервые купили на тщеславии.
— Он помешан на мистике, — весело пояснила она. — А Савванарола наконец-то открыл ему глаза. — Из горла у нее вырвалось несколько звуков, которые Иванов принял за смех.
Губарь жалобно наморщил лоб и понимающе подмигнул: "Не верь, не верь..."
— Такой папа нужен только кретинам, — заметила она, и кожа на гладком, чистом лбу натянулась, как под скальпелем, и он невольно подумал, что у нее там и крови-то нет.
— Моя последняя передача как раз затрагивает... — Он осторожно взглянул на жену и быстро закончил: — Ну, в общем, мне нужны образы и новые идеи...
— Раньше ты говорил "наша передача", — насмешливо заметила она. — Решил попробовать себя с молодежью, своего не хватает. — И постучала костяшками пальцев по лбу.
С тех пор как ввели Закон о Семи Великих Запретных Словах[26], его возможности явно поубавились. Один раз из-за гурманного словечка, выскочившего по адресу одного из политических деятелей, Губарь был оштрафован, правда, чисто символически, однако телестудия выплачивала эту сумму достаточно долго, чтобы Губарь успел остыть и пораскинуть мозгами.
— При чем здесь это?! — запротестовал он.
Как и Иванов, он не умел защищаться перед женщинами, словно всегда давая им в споре фору, и из-за этого проигрывал, потому что не многие умели ценить великодушие.
— Если нет своего понятия, то откуда его взять, как не с помойки, — насмешливо добавила она.
Внизу, гулко прошлепав по камням, вбежали — мальчишки и девчонки:
— Веста Марковна, Веста Марковна!
Какая-то из них смутно напоминала ей ее саму в белом — через что тебе уже не перешагнуть? Он отвлекся от происходящего. Однажды ты просто обязан набраться мужества, чтобы разобраться во всем, а не малодушничать, как малодушничали Королева и Губарь.
— Да, дети мои, да! — Она стремительно приподнялась, сделала два шага к перилам, и ее пуританское платье упало до самых пят.
— Мы пишем с ней новый сценарий, — переходя на шепот, пояснил Губарь. — Хотим попробовать новую программу. А Дима... — он сделал суетливое движение — явно лишнее для друга, который знает тебя с детства. — Я заказал ему эскизы. — Он бросал на нее осторожные взгляды. — А этот господин, Савванарола, он просто находка, язык у него подвешен, дай бог каждому. Ты не знаешь? Правда, только в одной теме, но и этого достаточно... Очень модная тема... Хочу пригласить его на передачу.
Может быть, он хотел извиниться за Королеву и предупредить Иванова о том, что сын заблудился в самом себе, но у него есть шанс, и этот шанс ему предоставит именно Губарь, и не делал из этого слона, а просто предупреждал, что не так все плохо.
— Что-нибудь связанное с философствованием? — догадался Иванов. — Наверное, предсказывает конец света и хочет стать чьим-нибудь проводником в этой жизни?
— Да, — кивнул Губарь, и в глазах его мелькнуло смущение.
— Я рад, — признался Иванов и почувствовал себя немного уязвленным, хотя известие подобного рода о сыне не было для него новостью. И в общем-то, он действительно был рад.
— Теперь мне нужен классный художник. Я как-то работал с одним из театра Рошель — невероятно! Пишет программы на двести прожекторов. Нам такого и не снилось. — И безмятежно улыбнулся в спину жене, словно легкомыслие было его ангелом-хранителем.
— Веста Марковна!..
Стояли, задрав белокурые головы:
— Киньте конфет!
Она захватила из вазочки пригоршню:
— Держите! — проследила, как упали конфеты, и неожиданно: — И ты мог бы жениться на мне, — сказала она, одарив коротким взглядом Губаря и опускаясь в кресло, — и у меня был бы такой белобрысый попрыгунчик, — поддразнила мужа.
Губарь набрал воздух, словно перед прыжком в воду, потом секунду молча смотрел на нее — казалось, воротничок рубашки стал ему тесен, а туфли на фасонистых полосатых каблуках немилосердно жмут, потом выдохнул и произнес:
— Я уже привык. — И глаза у него стали, как у загнанного волка. — Стоит тебе позвонить... и она сама не своя, наряжается, одевается... Я здесь просматривал фотографии — как в молодости...
Он оказался бесплоден, и она последние годы не жалела его. Иногда это проявлялось совершенно диким образом — она устраивала ему обструкции просто так: уйти он все равно никуда не мог, да, впрочем, и не хотел.
— Ах, как я умела демонстрировать модели, — сказала она болезненно и на секунду замолчала. (Иванов понял — ей совершенно не до мужа.) — До сих пор помню один красный жакет с серебристой отделкой из коллекции Армани.
— Это еще до того... — пояснил Губарь, он чуть не сказал: "До того, как я ее подобрал в Москве". Он вполне так мог сказать, потому что вел такую жизнь, какая ему нравилась, словно наверстывал упущенное, а на Королеву ему порой было наплевать и на то, что о нем подумают, тоже.
— Да, — сказал Иванов и вспомнил, что когда он вернулся в город, у него как раз появилась Саския, и он предпочел ее и, наверное, правильно сделал, потому что умные, волевые женщины не столько страшили его, сколько раздражали, и он ничего не мог поделать с собой. А теперь оказалось, что они с Королевой научились разговаривать не только об одном мироздании.
Конечно, Губарь женился из-за ее ног. Ноги стоили этого. Длинные и гладкие, Иванову они всегда напоминали лощеных тюленей. И кожа у нее тоже была на одну женщину из ста тысяч: выхоленная и упругая, без всяких вен и жилочек, чуть матовая, что, конечно, было удивительно для блондинки. Единственное, что у нее отсутствовало, — это умение подчиняться, но выяснилось это позднее. В общем, Губарь, как только увидал ее после конкурса "Мисс Москва", сразу потерял способность соображать. У него даже появилась манера оттопыривать губу и сосредоточенно что-то разглядывать у себя на кончике носа, потому что Королева не обращала на него внимания, и он продержался ровно три недели, пока не предпринял штурм. Она танцевала у него в кордебалете, и не было режиссера, который бы не подъезжал к ней после первой же репетиции, потому что работала она в трико, а ноги у нее были настолько шикарные, что у каждого из них текли слюнки, и ни о чем другом