— Вы меня слышите? Вы можете пр-р-иехать?
— Могу, — ответил он.
— Пр-р-иезжайте! Знаете куда?
— Догадываюсь, — ответил он и добавил. — В общежитие...
Их комната! Они получили ее на двоих. И в те годы это было так шикарно, что пару семестров, которые Иванов проучился в институте, пока его не "съел" сопромат, она была перекрестком всех их приятелей и подруг. В памяти остался (не образ, а черты, конечно, — скрытый философ) любимый преподаватель — Вениамин Аронович Зельдин по кличке Фраймович: "Мужчины любят женщин изящных". Формула сопромата, зашифрованная столь странным образом. "Кому не нравятся изящные женщины, может запомнить следующее: "Малявина любит жесткие ириски"". Потом он благоразумно сбежал оттуда в медицинский, сменив формулы и карандаши на формалиново-трупный запах "паточки". И даже некоторое время был счастлив. Даже в армии ему иногда снилось, что он спит в общежитии, и просыпался от ужаса, ибо в "их комнате" стараниями Губаря ему ни разу не удавалось побыть одному.
Он надеялся, что этот странный разговор с женщиной еще ничего не значит, не значит, что кто-то уже охотится за его папкой. В ближайшем шопе купил пива и сел в душную маршрутку. Папку с документами положил на колени трезубцем вниз. За окнами мелькали желтеющие деревья и пустынные улицы. Над пластилиновым асфальтом раскаленный воздух дожигал последнюю траву. После Севера он с трудом привык к этому климату — летом обливался потом, зимой дрожал от пронизывающих сырых ветров.
Дверь ему открыла высокая босая девушка. Он вопросительно посмотрел на нее. У нее было длинное анемичное лицо с рябинами на щеках и выразительные серые глаза.
— Это я с вами разговаривал? — спросил он, заглядывая ей за спину в пыльный коридор: на ближнем плане валялись красно-зеленые туфли, брошенные в пыль словно впопыхах, словно в порыве страсти, торчала пара цветных заколок, воткнутых в обои рядом с веером телефонных счетов, а дальше на полу громоздился целый джентльменский набор: банки из-под кильки с рассыпанными из них окурками, пучки женских волос, зацепившиеся за плинтус, и батарея пустых бутылок под балконной дверью.
Она уступила ему дорогу мимо ванной с грязной посудой на полу, мимо обшарпанных обоев, мимо своей судьбы, выказывая всю неприязнь женщины, которая не особенно пользуется успехом у мужчин.
— Ну что вы смотрите? — Вызывающе махнула рукой: — Он там...
Она была высокая и худая, почти светящаяся, с пепельной кожей, но с развитыми крупными икрами. Как раз в стиле Губаря, ибо в таком состоянии он всегда предпочитал все нестандартное.
— Хм!.. — Губарь — последний взгляд на себя, лежал на диване, зеленый, как покойник. Даже его знаменитый подбородок с ямочкой, которым он так гордился и из-за которого в школе его прозвали Жаном Маре, выражал апатию. — А... привет, — он вяло пошевелил пальцами.
Лицо его было неподвижно, как алебастровая маска, на которой жили лишь страдальческие глаза.
— Я привез тебе лекарство. — Иванов поставил на стол бутылки, ему нечего было больше сказать.
— Это ты молодец... — похвалил его Губарь с той безнадежностью, на которую был способен в таком состоянии.
— Вы сума сошли, — буркнула за спиной девушка.
— А то она ничего не понимает... — Он апатично махнул рукой, словно отсылая ее прочь.
— Ну да... куда нам... — произнесла девушка. — Больной пришел в себя — сдувает пену с лекарства... — прокомментировала она.
Голос у нее стал бесцветным, как вода из крана.
— Знаю я женщин, — вдруг заявил Губарь одними губами, — умные мечтают стать красивыми, а красивые — умными...
Фраза, отнявшая у него последние силы. Он застыл, притворился спящим, так и не взглянув на девушку. Иванов почувствовал, что она обиделась. Он посмотрел на нее и виновато пожал плечами. Она сделала вид, что не заметила его солидарности.
— Ленка, иди домой, мне уже хорошо. — Он открыл глаза, словно проверяя, изменилось ли что-то в комнате за эти несколько мгновений, и знакомо дернул щекой: "Вон!"
Она задохнулась от возмущения: "Смена кар-раула!" и с минуту буравила невозмутимое лицо Губаря, потом схватила Иванова за руку и потянула за собой. Он едва поспевал за ней, спотыкаясь о яростно мелькающие ноги в красно-зеленых звучных туфлях, которые она успела надеть, пока Губарь философствовал. "Кто выбирает такие цвета?" — успел удивиться он. Вытащила в коридор и так резко повернулась к нему, что платье на ней, цвета ящерицы и с большим круглым вырезом, протестующе шурша, покрылось складками. Он поймал себя на дурашливости: чуть не сделал глупое лицо — иногда это спасало его в подобных ситуациях.
— Вы должны мне помочь, — зашептала она, глядя сверху вниз, и от нее можно было зажигать спички.
— В чем? — удивился Иванов, настойчиво отцепляя свое запястье от ее анемичных пальцев и жалея, что только что солидаризировался с ней.
— Мне надо, чтобы он ее бр-росил.
— Кого? — спросил он.
— Послушайте, я знаю, кто вы... — Она наклонилась (пахнуло дешевой пудрой и цветочными духами). — Он все р-равно ее не любит. Он сам мне пр-ризнался. Я хочу, чтобы он больше не виделся с ней. Я хочу, чтобы он был р-рядом со мной!
— Вы давно его знаете? — спросил он осторожно, чувствуя, что морщится.
— Какое вам дело?! — ответила она, сбавляя темп.
— И все же?
— Месяц... — Она отвернулась, нетерпеливо покусывая губу.
"Хоть понимает, что говорит", — решил Иванов.
— Надеюсь, вам еще повезло... — заметил он.
Ему даже не было смешно.
— Но вы мне поможете? — Она снова вцепилась в его руку.
Пальцы у нее были холодные, как ледышки.
— Помогу, — пообещал он, делая шаг назад.
Она сделала умоляющее лицо: "Я тр-русиха, да еще с нежной совестью..." — Должно быть, ее откровенность и подействовала на Губаря, а он произнес еще раз: "Я помогу..." "Надеюсь... — одаривая пепельной улыбкой, добавила она, — не люблю оставаться в долгу..." И вдруг удивила его: по одной только ей понятной причине вдруг сделал шаг по направлению к нему, так что он ощутил тепло ее тела, и произвела телодвижение гусеницы, словно отделяя все то, что было под платьем, а потом как бы между делом бросила на него короткий оценивающий взгляд. И он понял: ее вздорность — вот что воспринималось Губарем как шарм, но позднее, когда она станет терять привлекательность, худшие черты ее характера начнут проявляться особенно отчетливо, точнее, они просто станут ее гротеском и ничем иным.
— Ну, конечно, — сказал он, невольно отстраняясь, — я помогу... — И вернулся к Губарю.
Он уже переключал телевизионные каналы, цедя пиво, как лекарство, и явно прислушивался к процессам внутри себя. Наконец сообщил, косясь:
— Говори. — И тембр его голоса походил на царапанье гвоздя по стеклу, — мне легче. — И вздохнул, но так, словно каждая фраза стоила ему неимоверных усилий.
Девушка его больше не интересовала, и угрызений совести он явно не испытывал, но глаза прятал.
Иванов молча покачал головой. Может быть, он спутал его с посыльным из соседнего кафетерия. Впрочем, он знал, что под этой нагловатостью кроется то, что принято называть старой дружбой.
— Слушай, смешная вещь произошла со мной на прошлой неделе, — поведал он почти бодро, — я понял, что не умру молодым. — Закрыл глаза и, казалось, полежал умиротворенно. — Ну? Что, что, что... мать родная? — Он почти вскочил, расплескав пиво. — Ладно, все... все... все... Ты же знаешь...— Губарь покосился еще раз. Лицо его на мгновение сделалось просящим.
— Знаю... — согласился Иванов.
— Ты не все знаешь, — многозначительно заверил его Губарь, возвращаясь на диван.
У него был слабый желудок. Вернее, желудок не давал ему возможности напиваться до положения риз. Иногда это его спасало.
— Где Веста? — спросил Иванов, делая вид, что его больше не волнует состояние друга.
— Сие мне не ведомо, — флегматично ответил Губарь, делая глотательное движение. Лицо его, кроме укоризны и страдания, теперь ничего не выражало. — Смотри, смотри! — Он вдруг подпрыгнул. — Что я тебе говорил!
Где-то в центре желтоглавой махали флажком и поливали себя бензином. Неслось над толпой любопытствующих: "Клерикания для клерикан!" Полиция беспомощно топталась в переулке.
Иванов подождал. Пиво явно действовало. Губарь оживился от собственной прозорливости:
— С этого все и начнется!
— Не вижу связи, — ответил Иванов.
Начинать бессмысленные разговоры? Он и так поднаторел в этом. Криво ухмыляясь, ткнул пальцем в телевизор:
— А это?! Ха-ха-ха...
Вертлявое лицо премьера, дающее объяснение от имени нации: "Отдам под суд!"
— Ты знаешь, в детстве я думал, почему африканцы в своей Африке не дадут всем своим колонизаторам под зад, ведь они же все черные?
— Ну и что? — спросил Иванов.
— До сих пор не знаю ответа. — Он кивнул на экран: — Видал кретина? Когда человек говорит, что радеет за всю страну, то он где-то подворовывает. Меня уже тошнит... Наверное, сам и нанял мальчиков...
Он почти жалобно посмотрел на Иванова. Должно быть, его действительно тошнило. На другом канале Бодров-младший снимал драку на базаре.
— Пора сваливать, — заключил Губарь, — в Хельсинки...
В следующее мгновение, когда Иванов отвернулся, а потом снова взглянул на экран, там шли индийский титры, почему-то вперемешку с русскими и английскими. Это было похоже на авангардный прием, но потом он понял, что это Губарь слишком быстро переключает каналы.
— Послушай, пошел ты к черту. — Казалось, он сдался под его взглядом. — Вот что я тебе скажу: по вторникам, четвергам и субботам я верю в себя, а по понедельникам, средам и пятницам — не верю. Ты не знаешь, что это значит?
— Сегодня — воскресение, — напомнил Иванов.
— В этом-то и все дело, — глубокомысленно вздохнул Губарь и оторвал взгляд от экрана. — Ну, ладно... — покривил губами, — я с ней больше не живу. Я теперь живу здесь... — вдруг произнес он.