Казалось, силы оставили его и он больше ни о чем не хочет говорить.
Иванов услышал, как девушка, должно быть, на цыпочках, сделала два осторожных шага по коридору, удовлетворенно притворила дверь, пока не щелкнул язычок замка, и уже после этого в коридоре послышался стук ее каблучков.
— Брось, — удивился Иванов. — Где здесь?
— Там, где я зализываю раны — в нашем номере... — Губарь осторожно вздохнул, делая вид, что не услышал, как ушла девушка. — В нашем старом, вонючем номере. — Он повторил это по складам, он явно был настроен на философский лад, потому что это фраза о "нашем номере" была призвана напомнить о дружеских отношениях.
— Мне надо было самому догадаться, — признался Иванов, случайно наступив на раскатившиеся под столом бутылки и чудом сохранив равновесие.
— Погоди... я лягу, — сообщил Губарь. — Меня опять тошнит, — пожаловался он.
И двадцать лет назад под столом точно так же перекатывались бутылки, когда к ним заваливали шумные компании.
— Должно быть, я не ко времени, — сказал Иванов и вспомнил так ясно, словно еще раз очутился на лекции, как Фраймович, излагая материал, подпрыгивал. "Вы будете старыми, забудете нашу тему, но то, что я прыгал, вы будете помнить всю жизнь". Блестящая дальновидность.
— Погоди... — Губарь погрозил пальцем в воздухе. Взгляд его стал бессмысленным и одновременно сосредоточенным, — погоди... — Потом вскочил, мотнув головой так, словно центр тяжести теперь был сосредоточен только в ней одной, и с искаженным лицом убежал в туалет. Через секунду оттуда раздались тягостные звуки, потом стихли. Потом раздались снова, но с нотками страдания. Было слышно, как в соседнем номере гудят трубы — кто-то принимал ванну. Потом из крана полилась вода, потом его снова рвало еще раза два, потом он выглянул оттуда, прислонившись для равновесия к косяку двери. — Боже, где бы повеситься?.. — Лицо его было мокрым и печальным. — Что б я еще... — произнес он раздельно, — что б я еще раз... еще раз... мешал...
Но Иванов так и не узнал, что мешал Губарь. Впрочем, он никогда не исповедовался на эту тему, а каждый раз экспериментировал, ища волшебный эликсир. Он сделал два ковыляния по направлению к холодильнику, бормоча:
— Где-то у меня здесь... где-то у меня здесь...
В его кабинете висел лозунг: "Страха нет!" Но сегодня он явно перебрал. Когда его спрашивали, как он поживает, он отбивал поползновения к расспросам одной-единственной фразой:
— Хуже... — И ждал реакции, ехидно улыбаясь.
Из-за этого в последнее время он потерял нескольких щепетильных партнеров, но ему было наплевать: "Всем не потрафишь!" Вокруг него, как вокруг вселенского центра, вращалось множество людей, и это ему нравилось.
Он открыл холодильник и пошарил внутри. Застыл, погрузив пальцы в банку с капустой. Взгляд его выражал сомнение.
— Кто это? — спросил Иванов, невольно кивнув головой на дверь.
— Погоди, погоди, какая глубокая мысль. Дай подумать... — С минуту, закрыв глаза и наморщившись, сосредоточенно молчал. Лицо его замерло, словно он прозрел внутренним взором. — О чем ты? — Казалось, он все еще прислушивается к своему желудку. Дышал он часто и мелко.
— Я спрашиваю, кто эта девица?
— Отстань, она и так обходится мне слишком дорого. Контрацептивы по пятьдесят гривен! Видел когда-нибудь такие? И я тоже, пока не подцепил ее. А я-то думаю, почему мне так тошно...
— Почему? — осторожно спросил Иванов.
— Потому что... постой. — Он снова замолчал, бездумно уставившись на банку с капустой, словно его кто-то, как в боксе, "болтанул" и он находился в состоянии гроги, а потом глубокомысленно произнес: — Главное, иметь мужество не обдумывать свои решения. — Он улыбнулся неуверенно, одними углами рта, словно подбирая это выражение к своему лицу, потом — глубже, так, что блеснули зубы, и произнес: — Украли кусочек счастья. Украли не все, не целиком. Украли лишь маленькую частицу... Благородные воры! Оказывается, украли сердце[54]...
— Я не знал, что ты пишешь стихи, — удивился Иванов.
— Я тоже не знал, — ответил Губарь, — до последнего времени... — все еще думая о чем-то своем, а потом добавил: — Жить стало так скучно, что самое интересное, что может с тобой произойти, это только смерть.
— Ну да? — удивился Иванов. — Сейчас тебя развеселю. — И бросил папку на стародавний диван, на котором от удара дружно подпрыгнули хлебные крошки.
— Что это? — меланхолично спросил Губарь, обронив короткий взгляд. — Ты меня отвлекаешь. — Рука его все еще находилась в банке с капустой.
— То, что тебе сейчас необходимо.
— Ты уверен? — Губарь снова поморщился, все еще пребывая в чувствах.
— Вот твоя ближайшая цель, — указал Иванов.
— Ну да? — снова удивился Губарь и, не вытирая рук, потянулся к папке. — Женщины живут с мужчинами не по любви, а по недоразумению, — вдруг на полпути философски изрек он, бездумно уставившись на иероглифический трезубец. Его мысли были явно заняты другим. — Не вижу нужды возвращаться к прошлому. Ты ведь за этим приехал? — Он чуть не упал, опершись на стол.
— Слушай, что-то происходит?.. — высказал предположение Иванов.
— Однажды ты понимаешь, что есть разница между тем, что ты знаешь, и тем, что тебе говорят, — изрек Губарь.
Он произнес это так, словно сделал открытие и на этом держалось все мироздание.
— Ты это всерьез? — не поверил Иванов.
Впервые за много лет он что-то новенькое открыл в своем друге — способность к обобщению.
— Я и раньше догадывался, — признался Губарь, выказывая ту тоску, за которой следовала злость, которая только и заставляла его что-то делать в этой жизни. — Прошлое можно понять только назад, а прожить жизнь надо вперед. Вот в чем разница.
— О чем ты? — снова спросил Иванов удивленно.
Губарь уставился на него невидящим взором.
— О моей женушке. Мы расстались. Точнее, она меня бросила из-за этой обезьяны.
— Не утрируй... — Смутная догадка колыхнулась у Иванова в голове.
— Да, да... — подтвердил Губарь, — маленькие радости... меня снова сменили на дамочку... у них даже одно дилдо на двоих...
— Ух ты! — произнес Иванов как можно честнее.
— У некоторых людей чувство собственного достоинства, как аппендицит, — произнес Губарь, — который надо вовремя удалить, а то он переходит в гордость.
— Ух ты... — еще раз произнес Иванов, но теперь с нотками недоверчивого удивления.
— Да! — подтвердил Губарь, сжимая тонкие губы. — Пока ты служил в своей чертовой армии, здесь произошло много событий, и та Вета, которую ты знал, уже не прежняя Вета. — Он упал на диван. — Прости, я не хотел тебя огорчать. Все эти годы я безуспешно боролся с ней...
— Вот откуда эта холодность, — догадался Иванов.
Он все еще не верил, словно ему нужны были куда более весомые аргументы.
— Да, представь, и оттуда тоже. — Губарь налил себе водки. — Будешь? — И, не дожидаясь ответа, давясь, выпил, потом решил отрезать кусок колбасы. — Ну и ножи! — Бросил один и взял другой. — От тоски не зарежешься. — Вытер руки о майку. — Ты меня поймешь...
— Тогда я пойду? — предложил Иванов.
— Ага, — промычал Губарь. — Ты думаешь, что сумеешь меня провести. Давай бумаги.
— Они у тебя в руках.
— О... черт, — произнес он и снова открыл папку. — Где мои очки?
Дойдя до списка членов правительства, он поднял на Иванова глаза.
— Я чувствовал это... Я чувствовал это...
Иванов пожал плечами. Что он мог поделать? Он даже не мог найти Королеву, чтобы выслушать и ее.
— Выпьешь? — спросил Губарь, словно взял тайм-аут в долгих разговорах. — От водки еще никто не умирал.
— Нет, — ответил Иванов, — но перекусить перекушу.
— Это не еда, а закуска, — сварливо напомнил Губарь, отрываясь от бумаг и придвигая тарелку с колбасой к себе.
Он его хандры не осталось и следа.
Потом он произнес ворчливо, оторвавшись от бумаг:
— От тебя, как от работы, одни неприятности...
Бросил на него проникновенный взгляд своих серых глаз, в которых, казалось, теперь не было сомнения.
Потом, заметно покраснев, важно добавил:
— Сейчас я позвоню одному человечку, он снимет, а завтра выплюнем в эфир. Я им все скажу!
Потомок древних викингов, Губарь был лишь их бледным отражением, но Иванов понял, что на этот раз Губарь не отступится.
— Три минуты, — профессионально произнес человечек и принялся сворачивать аппаратуру.
— Но какие! — патетически воскликнул Губарь.
Он отбросил все сомнения. Именно таким его и любили. Оператор поколдовал над видеокамерой, светильники медленно остывали, в комнате становилось душно.
— Витек, — сказал Губарь оператору, — на сегодня все. Завтра смонтируем — и в эфир. Текст я подброшу утром.
У Витька была явно нездоровая асимметричность в теле, потом Иванов понял — правое плечо было шире и висело ниже левого.
— Что с ним? — спросил он, когда они с Губарем помогли вынести и погрузить аппаратуру в машину.
— А... — Губарь махнул рукой, — увлечение молодости — ручной мяч.
Витек козырнул и уехал.
— Оставь папку мне, — попросил Губарь. — Никто не будет знать, где она.
— А он? — почему-то шепотом спросил Иванов.
— Он свой парень...
Они вышли на угол Драйзера и Шнитке. Гостиница на углу, разрушенная во время Первого Армейского Бунта, стояла в лесах.
С другой стороны, чуть ниже, за стволами деревьев, проносились трамваи — звенели на повороте, группы людей спешили по блестящим, скользким плитам в подземный переход. Даже дождь теперь стал не просто дождем, а клериканским дождем.
Трое, засунув руки в карманы и покачиваясь (контур женской головки врывался в разговор), ловили такси. Потом один из них, отвернувшись, стал мочиться на бордюр.
Со стороны сквера вынырнул патруль, и троица чинно отступила в тень подворотни. Проходя мимо, полицейский козырнул Губарю.